Животным давали напиться, потом их вели назад, а из лагеря, им на смену, выводили новые партии.
Внезапно Ганнибал и Магон, опустив копья, выскочили из своего укрытия и, пришпорив скакунов, в один миг оказались возле римских коней; те, застигнутые врасплох и устрашенные топотом двух несущихся на них животных, заржали, всполошились, стали наталкиваться друг на дружку, а некоторые побежали, сломя голову, в разных направлениях.
Солдаты, сопровождавшие коней, выхватили из ножен мечи и, пока часовые кричали сигнал тревоги, изготовились к обороне против, вроде бы, приближавшегося неизвестного противника.
Возле преторианских ворот образовалась ужасная давка: смешались в кучу кони, входившие и выходившие всадники.
Ганнибал и Магон понеслись, опустив копья, на пеших римлян и закололи насмерть четверых или пятерых, прежде чем остальные смогли помочь своим товарищам, тем более что копьев у римлян не было – только мечи, и они ничего не могли поделать против двоих нумидийцев.
– Это ерунда, пустяк, – кричал какой-то декурион. – Это всего лишь двое нумидийцев, которым надоело жить. Бросьте нам несколько копий, и мы быстро разделаемся с ними, как они того заслуживают!
– Копья! Копья!.. – закричали и другие всадники.
Тем временем в римском лагере сигнал тревоги, повторенный всеми часовыми, вызвал всеобщий переполох. Минуты через две, когда господствовали смятение и неуверенность, воспользовавшись которыми Ганнибал и его брат продолжали поражать своими ужасными копьями коней и людей, всадникам, находившимся за частоколом, бросили из лагеря такое же оружие, а сторожевые манипулы, пешие и конные, поспешно выступили против двоих карфагенян.
Те же, бросив поводья на шеи своих скакунов, отчаянным галопом помчались в направлении своего лагеря.
А за ними во весь опор неслись с опущенными копьями тридцать всадников и декурион; слышались их крики:
– Трусливые нумидийцы, побежали теперь…
– Вся ваша доблесть – в бабках ваших лошадей.
– Постойте…
– Не бегите!..
– Трусишки!..
– И вы вдвоем прискакали будоражить римский лагерь!
С такими и подобными им оскорблениями и выкриками тридцать римских всадников всаживали шпоры в бока своих коней, летевших по следам двух карфагенян.
Но едва римляне миновали место, где прятались нумидийцы, как те вышли всей сотней из рвов, вышли пешком, ведя коней в поводу, помогая, где надо, голосом; привычные ко всему животные готовы были исполнить любой самый сложный трюк, и на дороге они оказались более или менее быстро; там африканцы готовились запрыгнуть в седло и – по мере того, как они оказывались на спинах своих лошадей – по пять, по восемь, по десять человек пуститься в погоню за римлянами.
Легко представить, что римляне все больше отставали от преследуемых, потому что Ганнибал и Магон через каждые три стадия выигрывали у своих преследователей полстадия; и вот римляне услышали позади себя топот копыт сотни нумидийских лошадей и поняли, что попали в засаду, и приготовились дорого продать свои жизни.
Дело дошло до рукопашной, но схватка была короткой; у каждого римлянина оказалось трое противников, и уже через несколько минут большинство римлян попало в плен, и только семь или восемь человек из них, отбившись от своих, смогли различными путями вернуться ночью в свой лагерь.
Ганнибал приказал приводить пленников к своему шатру по одному; из их рассказов он узнал, что наутро Варрон решил дать сражение.
Глаза его засверкали; его мужественное и строгое Лицо оживилось, и он долго сидел неподвижно, подперев голову ладонью правой руки.
Потом он позвал к себе Миттона и Джискона, улегшихся было спать на соломенной подстилке, и приказал им разбудить, а потом привести в его палатку Карфалона, Магарбала, Газдрубала и Ганнибала Мономаха, главных среди вождей, подчинившихся ему на время итальянского похода.
Потом он приказал Юбару сходить за Магоном.
Когда все упомянутые вожди собрались в его шатре, Ганнибал прервал свою молчаливую задумчивость, в которой он до тех пор пребывал:
– Завтра нам предстоит сражаться, потому что неприятель сделал нам милость и выйдет на бой.
Вздох облегчения вырвался одновременно из грудей этих неистовых африканцев.
– Мы уступаем числом, а значит, чтобы победить, должны превзойти их искусством, – продолжал великий полководец. – Сильно поддержит нас ветер, который будет неистово дуть в лицо римлянам, засыпая им глаза пылью. Надо, чтобы испанцы одели свои блистающие туники из снежно-белого льна, обшитые пурпурной каймой; это вызовет у врагов удивление и страх. Что до распоряжений на битву, то я думаю расположить завтра наши ряды применительно к местности и диспозиции врага. Самое важное – это то, чтобы ты, Магон, за два часа до рассвета увел нумидийцев в лесистые холмы, которые возвышаются справа от малого римского лагеря. А ты, Магарбал, прикажи, чтобы пятьсот кельтиберов, вооруженных по-римски, спрятали под туниками острые мечи; ты отведешь их на рассвете к морю, там вы укроетесь в канавах, пересекающих местность во всех направлениях, и будете ожидать сигнала, увидев который, вы встанете и направитесь к шеренгам римлян, делая вид, что дезертировали, и бросив с этой целью щиты и дротики на землю; вы смешаетесь с римлянами, а в подходящий момент броситесь подсекать поджилки и пронзать римские спины. Впрочем, люди вы очень храбрые, римлян трижды били, и хорошо били, воодушевлять вас словесно перед завтрашним сражением излишне. Постарайтесь, чтобы все солдаты к рассвету восстановили силы; сказать им следует немного: упирайте в основном на то, что наша конница превосходит римскую, а сражаться мы будем завтра на открытой местности, где кавалерия может показать всю свою силу и одержать победу[103]. А теперь идите в свои палатки и отдыхайте. Пусть завтра каждый вспомнит, какой я отдал приказ, а прежде всего пусть африканцы будут вооружены по-римски; используйте оружие, взятое нами при Треббии, Тицине и Тразимене.
Простившись с вождями и оставшись один, он долго предавался своим мыслям, потом тряхнул головой, вошел во внутреннее отделение своего шатра, снял с головы шлем, потом с помощью Юбара освободился от доспехов и бросился на землю, на две львиные шкуры, специально расстеленные в углу, и вскоре после полуночи заснул[104].
Ганнибал спокойно проспал три часа, словно покоился на мягкой постели. Не было еще и четырех, когда он поднялся, полностью облачился в доспехи и кликнул Юбара, чтобы тот подготовил самого горячего и крепкого из его коней. Он вышел из шатра, посмотрел на небо: оно было совершенно ясным, и на нем уже стали заметны первые проблески предрассветных сумерек.
Ганнибал отправил другого из своих оруженосцев будить Миттона и Джискона и приказать им садиться на коней. Затем он распорядился, чтобы третий слуга безотлагательно приготовил ему завтрак.
Спустя какой-то десяток минут Юбар привел темно-гнедого красавца-коня, ржавшего и пылко бившего землю копытом, словно понимал, что голубая, шитая серебром попона, накинутая ему на спину, возвещает о наступлении дня битвы, и ему выпала честь в этот знаменательный день послужить верховному вождю.
Ганнибал подошел к благородному животному, потрепал его по холке левой рукой, тогда как из правой скормил ему два смоченных в вине куска хлеба, которые, кажется, очень понравились скакуну, и он с большим удовольствием смаковал их.
– Орцул!.. – сказал великий человек, похлопывая скакуна. – Если мои планы осуществятся, то… нынешний день станет славным для нас… Мой крепкий Орцул… Ты примешь участие в великой битве, и это будет, возможно, самое сокрушительное поражение, которое когда-либо потерпели римляне.
Животное, казалось, поняло слова хозяина, энергично встряхнуло головой и ударило копытом правой передней ноги в землю в знак нетерпения.
– Терпение, терпение, Орцул… У тебя сегодня будет достаточно трудов и опасностей.
И, снова погладив животное, он опять передал его заботам Юбара, который, держа его за повод, вынужден был, чтобы как-то унять нетерпение коня, пустить его по кругу на площадке перед палаткой Ганнибала.
А тот с глиняного блюда, принесенного ему рабом, взял кусок жареной говядины и ломоть хлеба и, стоя – потому что у него не было привычки есть сидя[105], – ел с большим аппетитом, так как с полудня предыдущего дня, пожалуй, у него не было во рту ни крошки пищи.
В серебряной чаше, которая сохранилась в памяти жителей Карфагена, подаривших ее Ганнибалу после взятия Сагунта, раб поднес ему великолепнейшей налитой из секстария[106] массики.
Ганнибал отхлебнул немного вина во время еды и еще малость по окончании ее, возвратив чашу рабу, хотя в ней еще оставалось с треть налитого вина[107].
Потом он приказал полить себе на руки воды, вскочил на своего скакуна и в сопровождении Миттона и Джискона направился отдать приказ трубачам, чтобы они сыграли сигнал к пробуждению.
В половине пятого утра вся карфагенская армия собралась под своими значками внутри обширного лагеря. Магон, Магарбал, Газдрубал, Карфалон, Ганнибал Мономах – все они были на конях и сгрудились позади верховного вождя.
Ганнибал быстро объехал войско, обратившись ко всем с краткими, энергичными и подходящими именно к этому случаю словами побуждения и ободрения[108]. Он осмотрел три тысячи балеарских пращников, потом четыре тысячи галльских и испанских конников и шеститысячную нумидийскую кавалерию. Потом он подъехал к десяти тысячам пеших тяжеловооруженных испанцев, одетых в снежно-белые с пурпуром туники, сверкавшие в лучах восходящего солнца; потом он миновал десятитысячные ряды галлов, ужасавших своим гигантским ростом, почти совершенно голых, пугающих поросшими черными волосами руками и ногами, густыми бородами и длинными волосами на головах. В последнюю очередь он подъехал к четырнадцати тысячам африканцев, выделявшихся странным контрастом черной кожи и римских доспехов.