Направо же от вошедшего в трактир, немного не доходя до стойки хозяина, в облупленной, задымленной стене зала была маленькая дверца, которая вела в кухню, а оттуда по темной лесенке, если открыть люк, можно было попасть в подвал, где хранилось вино и… устраивались кое-какие делишки.
Когда настали сумерки шестнадцатого дня перед сентябрьскими календами (17 августа) 538 года римской эры, трактир Сихея Зубастого был полон; посетители с огромным удовольствием пили разбавленное водой каленское вино, которое они в доброй вере считали настоящим, хотя за такую цену оно не могло быть настоящим, каким бы почтенным и бескорыстным ни выказывал себя хозяин.
Посетителями трактира Сихея Зубастою были ни большей части плебеи и вольноотпущенники. Считая себя почтенными гражданами, они терпеливо ожидали на Форуме в течение нескольких часов решений сената, а потом пришли обсудить их заново, хотя это и было совершенно бесполезно, в трактир Овдонция Руги Сарда, как звался хозяин этой кавпоны. Он и в самом деле был родом с Сардинии, потом стал рабом, отпущенным на свободу тем самым Спурием Карвилием Ругой, римским всадником, который первым среди квиритов отказался от жены, почтенной и красивой женщины, к тому же горячо любимой им, отослав ее в отчий дом, поскольку она не могла родить ему ребенка[130].
– Клянусь богами!.. Сенат, потеряв сенаторов, утратил и разум! – выкрикнул крупный, толстый, пухлый горожанин с красным, возбужденным лицом и шишковатым, сожженным неумеренными возлияниями носом.
– Потише, потише, Нумерий, ты слишком торопишься.
– А разве неправильно сделали сенаторы, хотя их и немного было на сегодняшнем заседании, отвергнув предложение о выкупе, сделанное Ганнибалом?
Это сказал добряк-простолюдин сорока шести лет, тоже толстый, низкорослый, кряжистый, с умиротворенным и приятным лицом; он, можно сказать, лакал вино, наливая его из маленькой терракотовой амфоры в глиняную чашку, ибо был такой же пьянчуга, как и человек, только что названный Нумерием, как и трое других горожан, сидевших за одним столом с ним.
– Тем более что выкуп, предложенный Ганнибалом, если кому и был выгоден, то только ему, – сказал один из этой троицы, приятной наружности молодой человек лет тридцати, служивший витгимарием, помощником одного из фламинов Квирина.
– Прекрасное суждение! – одобрил его слова толстый, кряжистый простолюдин, защищавший решение сената. – Чудесное рассуждение… Браво, Гай Бибулан!.. Я всегда говорил, что мозги у тебя варят, и если бы ты отточил свой ум в общении со жрецами, которые – я это говорю с полным уважением к их профессии, искренне почитая их – слишком много знают.
– Ты не соображаешь, о чем говоришь, дорогой мой Курий Мегелл. Ты олух, который открывает рот и выпускает воздух, не зная, ни зачем, ни почему, – сказал пьяница Нумерий, опустошивший одним духом свою чашу и протягивая руку с пустой посудой к этому доброму толстяку Курию Мегеллу, слушавшему его с открытым ртом: – Налей-ка мне каленского… Ну, разве ты не понимаешь, что у нас больше нет рук, больше нет солдат, после того как этот мерзкий Теренций Варрон позволил Ганнибалу перерезать их всех под Каннами?.. Не понимаешь, что ли: эти десять тысяч выкупленных пленников были бы для нас словно июньский ветер на току?.. Не кумекаешь, что мы подарили десять тысяч солдат Ганнибалу?.. Налей, налей мне каленского… Если ты не видишь всего того, что узрел бы и слепой, значит, ты потерял рассудок… ну точно так, как Аппий Клавдий или Цецилий Метелл?.. Налей мне каленского, и пусть карфагеняне украдут у тебя пенаты!
Добрый Курий Мегелл так заслушался неистовой речью своего друга, что просто забыл о вине, но проклятие пьяницы передернуло его, и он, держа в руках амфору, сначала плюнул перед собой, чтобы отвратить дурное предзнаменование, которое могло накаркать проклятие Нумерия, а потом налил вина в чашу, но, густо покраснев от негодования, сказал, разгневавшись, правда, только слегка.
– Фу!.. И надо же так скверно браниться… На, возьми… пей и утопись в бурдюке формианского вина, чтобы не желать тебе худшего зла.
Добропорядочный человек, даже оскорбленный, совсем не умел ругаться.
– Этого хочет Бахус, и он подарит мне бурдюк… однако не причинит мне зла, – ответил, улыбнувшись, Нумерий, укрощенный добротой Курия Мегелла.
– Впрочем, – сказал Курий Мегелл, успокаиваясь, – меня тоже должно было опечалить решение сената об отказе любым способом выкупить наших пленников. У меня Там брат, и я желаю ему всякого добра. Но, правду сказать, если выкладывать то, что я действительно думаю, то сенат в конце-то концов прав, порешив так, как он это сделал, потому что, если эти десять тысяч легионеров не были хорошими солдатами и не умели как следует махать руками, чтобы пробиться сквозь вражеские ряды, как это сделали те, кто последовал за трибуном Публием Семпронием Тудитаном, сыном сенатора Марка Семпрония Тудитана, бывшего консулом двадцать четыре года назад, в 514 году, вместе с Гаем Клавдием Центоном, и я его знавал, когда он воевал в первый раз, потому что как раз в этом году началась война против галлов и лигуров… Да и ты, Нумерий, должен помнить консулат Тудитана, потому что именно в это время Луций Ливий Андроник, подражая греческой комедии и трагедии, начал устраивать регулярные театральные представления, и это как раз при Тудитане плебейские эдилы Марк и Луций, сыновья Публиция Маллеола, на майские календы, в двух шагах от Сибиллиных книг, чтобы устранить ущерб посевам, устроили флоралии, после того как воздвигли храм Флоры, возле Большого цирка, за деньги, поступившие от обложения налогом пастухов, и тогда же замостили взвоз на Авентинский холм, который с тех пор зовется Публициевым взвозом. Так вот, все эти дела происходили двадцать четыре года назад, когда консулом был Марк Семпроний Тудитан, отец того самого Публия Семпрония Тудитана, который под Каннами пробился через вражеские ряды. Так, возвращаясь к нему…
– Да, самое время тебе повернуть, трепло, – оборвал его Нумерий, снова наливая каленского в чашу, за время речи Мегелла опять опустевшую. – Тебе только дай волю, так ты от Семпрония Тудитана мимоходом готов добраться до Ромула, основателя города.
– Буду краток, скажу только, что раз уж те, кто пошел за Тудитаном, пробили себе дорогу, то она, разумеется, была бы куда шире, если бы дравшихся было больше. Значит, оставшиеся показали себя негодными солдатами, и я не знаю, какую пользу они принесли бы Республике, если бы их выкупили.
– Так посмотрим теперь, какими солдатами окажутся отпущенники и рабы, – проворчал Нумерий.
– А разве они не такие же люди, как мы?..
– Ого… конечно!.. И очень даже… – насмешливо забубнил Нумерий, а через мгновение опять буркнул: – Хорошенькие дела мы увидим, клянусь Венерой Эрицинской!
– Солдаты всегда хороши, когда отважны командиры, – вставил поучительно виттимарий.
– Вот именно!.. Рабы, обращенные в солдат, и вождь, доблестью подобный Варрону, – вот это нам и нужно, чтобы Ганнибал устроил пир на Капитолии еще до январских комиций, – ответил Нумерий.
– Э-э… да поможет тебе Юпитер! – воскликнул Курий Мегелл. – Разве восемь месяцев назад ты не был среди самых фанатичных и отчаянных его сторонников? Кто изменился, ты или Варрон?
– О, клянусь змеями эриний, зачем ты напоминаешь мне об этом? – взревел рассерженный Нумерий, с размаху грохнув кулаком по столу, да так, что стол закачался. – Тогда… тогда… я был прав… потому что верил… верил, что Варрон…
– Ну да, тогда ты верил, что Варрон победит, и считал его великим человеком, а теперь, когда не он победил, а его разбили, это уже не вчерашний Варрон.
– Это точно, клянусь трезубцем Нептуна! Скудоумец ты эдакий… Точно, сегодня он… больше не достоин уважения и любви! – возбужденно воскликнул Нумерий, чувствовавший себя прижатым к стенке простой и неумолимой логикой бравого плебея, а потому разозлившийся.
А Курий Мегелл, не сердясь на Нумерия и посмеиваясь над его раздражением, добавил:
– Я голосовал за Варрона не потому, что считал его равным Фурию Камиллу, Папирию Курсору или Лутацию Катуллу, а потому, что верил (хотя сегодня признаюсь: верил ошибочно): он в любом случае атакует Ганнибала, и не потому я сегодня осуждаю консула, даже не зная, выполнил он свой долг или нет, даже не разузнавая в точности, чему именно надо приписать каннский разгром – неосведомленности и малодушию Варрона или стечению обстоятельств, року, хитрости Ганнибала, превосходству его воинов и негодности наших.
Такой вот беседой были заняты Нумерий, Бибакул и Мегелл, а рядом с их столиком вели похожие разговоры другие посетители кавпоны Овдонция Руги, уже заполнившейся до предела, когда в трактир, через калитку, выходившую на Африканскую улицу, вошел Агастабал, одетый в простой воинский плащ сснум каштанового цвета, перепоясанный широким кожаным ремнем, к которому были прицеплены молоток, клещи и напильник; карфагенянин пересек зал, подошел к стойке, обменялся понимающими взглядами с хозяином и тихо сказал ему:
– Прошу прощения, добрый Овдонций, если я опоздал; я сейчас же пойду в подвал и сегодня же закончу свою работу.
И он вошел в комнатушку, где хранились амфоры и посуда, а также располагалась кухня, и спустился по приставной лестнице в подвал трактира.
А подвал оказался весьма обширным; там было несколько арок, высеченных в туфе. Под двумя из них, ближайшими к спустившемуся по лестнице человеку, были тесно составлены деревянные бочки, обитые железными обручами, и громадные терракотовые сосуды, в которых хранилось вино, поставляемое трактирщику Овдонцию Руге соседними виноделами.
Однако под другими арками, видневшимися с обеих сторон подвала, никакого вина не было, хотя именно для его хранения их и высекали.
Под одной из этих внутренних арок горел факел из скрученного со слоями воска папируса, который был укреплен над листом железа, вбитого во влажный туф; этот огонь, окруженный дымным облачком, немного освещал путь Агастабалу, а он, казалось, привык блуждать в этих подземных закоулках и шел очень решительно мимо арок, пока не добрался до более обширного сводчатого помещения, где собрались, очевидно, по тайному сговору, человек двадцать – в основном африканцы, судя по темному цвету кожи.