Глава VIII. Любовь Кантилия к родине вызывает катастрофу
День спустя после событий, о которых рассказывалось в конце предыдущей главы, около первого часа терции (около 10 часов утра) римляне огромными толпами тянулись за Капенские ворота навстречу консулу Гаю Теренцию Варрону. Тот, передав в руки претора Марка Клавдия Марцелла, согласно декрету сената, командование над остатками армии, которые он сумел собрать после разгрома под Каннами, прибыл в Рим, чтобы предстать перед судом сограждан, а также исполнять обязанности первого магистрата города.
Разумеется, народ шел навстречу консулу с настроениями, далеко не благоприятными для магистрата; больше всего такие настроения были распространены среди плебеев. Консула уже не защищали с жаром, он уже не был фаворитом выборов; слышались громкие голоса, его осуждавшие, раздавались злобные насмешки и гневные выкрики в адрес Варрона, которого без обиняков называли невежественным, самонадеянным, трусливым и считали чуть ли не предателем.
Конечно, у Варрона хватало и защитников, и надо сказать к чести патрицианского сословия, которое наиболее резко выступало против Варрона на выборах, именно среди патрициев в этот день появились самые горячие его защитники; они открыто выступали против осуждения консула в любой форме за его поведение и перед битвой, и во время нее, и – тем более – после разгрома. Они даже громко расхваливали и одобряли его энергию и достойную манеру держаться.
В начале дня Варрон, предваряемый двенадцатью ликторами и сопровождаемый своими контуберналами, бледный, меланхоличный и довольно взволнованный, появился в Роще камен, расположенной примерно в полумиле от Капенских ворот, которую народная традиция выбрала местом таинственных бесед Нумы Помпилия с нимфой Эгерией, и там остановился: у него не было сил въехать в город сразу.
Туда очень скоро прибыли самые близкие его друзья, родственники и жена Лициния. Все они ободряли его и уговаривали перестать бояться за свою жизнь.
– Из-за своей чести боюсь я гнева патрициев, из-за своей репутации… а вовсе не из страха за жизнь, – сказал дрожащим от боли голосом консул. – Разве не понимаете вы, что, если я буду обвинен и даже осужден, то теми же самыми людьми, которые возвели меня на консульство?.. Непостоянство и переменчивость нашего плебса, избравшего меня, потому что он желал битвы с Ганнибалом, теперь, когда я сразился с врагом и наши легионы, конечно, не по моей вине были разбиты, приведут к тому, что я буду осужден за общую вину.
– Нет, Теренций, нет! Этого не произойдет, – сказала Лициния, сжимая руку мужа и порывисто поднося ее к своему сердцу. – Знай, что сенаторы, и прежде всего Фабий Максим, открыто и громко одобряют твое поведение и считают пустыми крики безумных плебеев, для которых ты столько сделал и не верить которым я всегда тебя призывала.
Пока Лициния говорила таким образом со своим мужем, вышедшая из Капенских ворот толпа приблизилась и разошлась вокруг рощи с беседкой камен, куда вошли двенадцать ликторов, твердо решивших отыскать консула.
В этой мешанине людей всех сословий и состояний каждый говорил о своем, бросал обрывки фраз, притом из уст плебеев вырывались далеко не самые умные изречения.
– Надо бы найти народного трибуна, чтобы он обвинил перед нами этого труса Варрона! – крикнул какой-то оборванец, шедший вместе с толстым и коренастым Курием Мегеллом, румяным Нумерием и помощником жреца Гаем Бибуланом, вечными бездельниками, а поэтому не пропускающими ни одного мало-мальски значительного сборища.
– Называть его трусом, по-моему, слишком мягко, – сказал веспиллон, шедший в нескольких шагах перед Нумерием, Мегеллом и их товарищами, повернувшись к произнесшему предыдущую фразу оборванцу.
– Надо бы назвать его изменником? – спросил тот у могильщика.
– Кто знает?.. Только он на самом деле – предатель, клянусь всеми богами неба и преисподней. С восьмидесятью тысячами не проигрывают битву врагу, у которого всего сорок пять тысяч человек, если только не хотят этого.
– Говорят про пыль, запорошившую глаза наших солдат! – воскликнул Нумерий. – Про золотую пыль, которую Ганнибал сумел насыпать в кошелек Варрону… Вот о какой пыли нужно говорить.
– А у тебя умный и смелый язык, гражданин, – сказал веспиллон Нумерию.
– И подумать только: две трети этой слепой и бестолковой толпы идет навстречу Гаю Теренцию, чтобы приветствовать его, и нисколько не беспокоится состоянием родной земли.
– Я бы даже предложил устроить ему овацию, – сказал с едким сарказмом могильщик.
– Давайте уж лучше устроим ему триумф! – иронично вставил какой-то пьянчуга.
– А вас, клянусь Гемониями, надо бы бросить в грязь Клоаки, злые и безумные граждане… Да что я говорю о гражданах!.. Вас бы следовало назвать прозелитами и шпионами Ганнибала.
Так прогремел резкий и суровый голос Марка Ливия Салинатора, поспешавшего вместе с толпой и в этот миг оказавшегося рядом с Нумерием и его друзьями.
– Клянусь богами! Ты над нами глумишься! – возмутился Нумерий. – А на это у тебя нет права, Марк Ливии.
– Да, у меня не было такого права, но вы его дали мне в тот день, когда несправедливо приговорили меня к штрафу за иллирийскую добычу; да, у меня не было такого права, но вы мне его дали в тот день, когда вы, именно вы, бессмысленно орущие про измену и предателей, проголосовали за декрет, ограничивающий власть Фабия Максима, а потом избрали консулом Гая Теренция Варрона; да, у меня не было такого права, скверные граждане, и вы мне его даете сейчас, когда пытаетесь оживить подозрения и раздувать разногласия, когда родина оказалась в опасности, сейчас, когда выступаете, словно пьяные комедианты, против того, ради избрания которого консулом вы перевернули вверх дном весь город, сейчас, когда вы, после того как подталкивали Варрона безумными криками в битву, обвиняете его в том, что ему изменила удача!.. Я был и остаюсь противником Варрона, но склоняю голову перед консулом, который не потерял надежду в спасение родины, как это сделали вы, проклятые нытики!
И, произнеся громким и взволнованным голосом эту речь, Марк Ливии провел правой рукой по своей длинной запущенной бороде, а левой закинул за плечо конец своей грязной тоги и отошел от приумолкшего и смущенного Нумерия и его друзей, которые, кроме того, что почувствовали себя неправыми, и это помешало им должным образом ответить на оскорбительные слова Салинатора, испытывали к нему почтение, которое римский плебс, несмотря на все свои крики, всегда питал к консулярам.
А Марк Ливии, пройдя вперед, невежливо расталкивая Толпу и все время бормоча колкости, достиг группы граждан, один из которых, человек лет пятидесяти, колбасник, известный более своими остротами, чем сосисками, как раз в эту минуту говорил своим друзьям, шедшим рядом с ним:
– А с другой стороны, разгром под Каннами никого не должен удивлять: ведь войска находились во власти мясника. Вспомнив свою прежнюю профессию, он повел наших солдат, как быков на бойню.
Взрыв смеха встретил эту оскорбительную шутку.
– Жаль, – крикнул Марк Ливии Салинатор, – что тебя там не было, Вендиций; ты бы собрал всю кровь и стал бы на ней делать кровяные паштеты куда лучше тех, что продаются сейчас в твоей лавке.
Новый взрыв смеха, еще более громкий, раздался со всех сторон; на этот раз – в адрес незадачливого колбасника, встретившего достойную отповедь.
Однако Марк Ливии не смеялся, а с выражением гнева на лице прошел дальше и очень скоро оказался в более густой толпе, собравшейся около почти девяти десятков сенаторов, которые вместе с преторами, народными трибунами, эдилами и всеми другими магистратами шли приветствовать консула, вернувшегося в Рим.
Вскоре он оказался возле Фабия Максима, шедшего вместе со старейшиной сената Спурием Карвилием Максимом, преторами Филом и Матоном.
– Кроме того, Варрон, – говорил спокойным и ясным голосом великий Медлитель, продолжая начатый разговор, – как я вам уже говорил, не виноват в том, что он начал сражение, ибо в этом виноват весь Рим, не считая меня и немногих других. Кроме того, он не виноват в трусости, потому что дрался он по-римски, насколько верно то, что крыло, которым он командовал, последним уступило неприятелю[131]. Кроме того, надо учесть, что он вел себя достойно после разгрома, который следует объяснить скорее неблагоприятной фортуной, чем его ошибками. Поэтому я думаю, что его не надо обвинять в происшедшем, а для того чтобы поднять дух ужасно подавленных граждан, чтобы показать врагу, насколько велики наши рассудительность и выдержка, чтобы искоренить причины внутренних раздоров в городе, я полагал и полагаю уместным и полезным для родины встретить консула с почетом.
Так говорил Фабий, а Карвилий, Матон и Фил соглашались с его словами.
Сенаторы между тем дошли до Рощи камен, откуда предупрежденный о приближении священного шествия Варрон вышел с сильно побледневшим лицом и поникшей на грудь головой, проявляя во всех своих движениях крайнюю покорность. Он ощутил, что не лишен своих обязанностей консула и гражданина. Тем не менее он понимал, что оказанные ему почести совсем не соответствуют тем печальным обстоятельствам, в которых он возвращался в Рим.
Едва завидев консула, Спурий Карвилий Максим, Фабий, Матон, Фил, все сенаторы, трибуны, эдилы и магистраты приблизились к нему, а он, робко поглядев на Фабия Максима, протянул ему правую руку, которую Медлитель сразу же пожал, и Варрон сказал глухим голосом:
– Ох, Фабий, какую победу одержал ты над моей смелостью, какую…
– Не будем говорить об этом, Теренций; ты здоров и ты достойно вел себя – этого мне достаточно. А теперь послушай, что говорит тебе римский сенат устами своего старейшины Карвилия.
– Сенат и римский народ, о Гай Теренций Варрон, – начал с благодушным лицом Спурий Карвилий Максим, – приветствуют тебя и благодарят тебя, что ты после такой неудачи не потерял надежду на спасение города и вернулся, чтобы принять на себя правление, повернуться к законам, и гражданам и помочь им восстановиться