Этот прием, эти слова от лица тех, кто были его самыми ожесточенными противниками, тронули Варрона до слез, он не сумел сдержать их, и слезинки покатились по щекам. Дрожащим, сильно взволнованным голосом он ответил:
– У меня… нет… нет слов… чтобы поблагодарить сенат и римский народ… за то… что он захотел поддержать… гражданина, столь же преданного родине, сколь и несчастливого… в тот момент… в момент высочайшего напряжения для него… Вы великодушны, и я вас благодарю.
Светлая и спокойная радость просияла на его лице, по которому все еще продолжали течь слезы. Гай Теренций Варрон приблизился к сенаторам и, пожимая каждому из них руку, снова искренне и сердечно выразил всем свою благодарность. Ему предложили занять почетное место между Карвилием и Фабием Максимом, перед ним расположились ликторы, и он вступил в город при шумных и дружеских приветствиях большей части горожан. Потом он направился вместе с сенаторами в Гостилиеву курию, где должно было состояться чрезвычайное заседание сената.
Сенаторы порасспросили консула и выслушали подробное сообщение об истинном положении дел, а потом решили, что следует назначить диктатора, который бы позаботился о судьбах оказавшейся на краю гибели Республики.
Едва такое предложение было принято, многие сенаторы стали высказываться в том смысле, что эту должность следует доверить самому консулу, Гаю Теренцию Варрону. Большинство сенаторов было за это предложение, но тогда поднялся Варрон и среди всеобщего молчания произнес:
– Премного благодарен за то, что вы с великодушием, достойным только римского сената, с такой доброжелательностью приняли меня; и еще раз благодарю вас от всего сердца; но принять столь высокую должность я не смогу. Вы должны доверить ее другим, более достойным и более удачливым; тем самым вы, кстати, поднимете дух граждан, для которых мрачным предзнаменованием стала бы передача всех властных полномочий полководцу, одно имя которого – из-за случившегося несчастья – вечно будет связано с самой крупной катастрофой, которая до сей поры поражала Республику[133]!
Все сенаторы очень хвалили мудрые слова Варрона и высокую должность, по совету того же консула Варрона, который по закону имел право назначать диктатора, был выдвинут патриций-консуляр Марк Юний Пера, который объявил, что назначает своим начальником кавалерии плебея Тиберия Семпрония Гракха.
Когда сенат разошелся, до рассвета оставалось еще три часа, и верховный понтифик Публий Корнелий Лентул, выйдя из курии, узнал, что минувшей ночью неизвестные злодеи с неясной, но явно преступной целью пытались проникнуть за ограду сада Весты.
Эта новость, а также известие о почетной встрече консула Гая Теренция Варрона стали в ту ночь предметом всеобщих обсуждений людей, столпившихся на форуме и площади Комиций, а также тех, кто с вечера засел в многочисленных полонах, кавпонах, термополиях, энополиях, ганеях и других злачных местах города.
Верховный понтифик быстро направился к храму Весты, чтобы справиться у максимы о всех подробностях совершенного святотатства и принять меры, которые предотвратили бы повторение столь горестного события.
Луций Кантилий, проблуждав всю ночь напролет, вернулся на рассвете к себе домой, в окрестности Велабра, совершенно не зная, что делать для спасения Флоронии. На следующий день, к полудню, он пошел к знаменитому врачу Аркагату, чтобы купить у него за хорошую цену тайное средство, которое – как он надеялся – могло бы навсегда скрыть от глаз весталок и верховного понтифика положение любимой женщины.
Потом он спустился на Форум и, встретившись кое с кем из своих друзей, узнал от них о прибытии консула Варрона и о таинственной попытке проникнуть в храм Весты.
При этой новости Луций Кантилий побледнел и, сильно волнуясь, попросил рассказать подробности.
– Не знаю я ничего, кроме того, что тебе рассказал, – ответил молодой патриций, к которому обратился Кантилий. – Знаю только, что пришли в ужас все те граждане Рима, кто чтит религию предков и верит в спасение родины, пенаты и палладий которой хранятся в храме Весты.
Кантилий склонил голову, помрачнел и сделался задумчивым.
– А если те, кто пытался проникнуть в храм, нацелились не на похищение весталок, не на насилие над ними, а хотели украсть именно священный палладий? – сказал после некоторого раздумья старый всадник, друживший с отцом Кантилия.
– Да, они хотели украсть палладий, – рассеянно ответил Луций, все еще не выходивший из задумчивости.
– Да что ты об этом знаешь? – спросил кто-то.
– Кантилий, ты, может, что-то знаешь? – добавил другой.
– Скажи нам, что тебе известно… Может, ты знаешь этих святотатцев или догадываешься, кто бы мог это сделать? – попросил третий.
Вопросы эти, раздавшиеся одновременно и поспешно, привели Луция Кантилия в себя, и он понял, что поступил очень неосторожно.
Молодой человек покраснел, вздрогнул и, плохо скрывая смущение, скорее забормотал, чем стал отвечать:
– Но… я ничего не знаю. Я… говорил… сказал так, потому что мне кажется более естественным, чтобы злодеи проникли в храм Весты за святынями, там хранящимися, а не из-за весталок, их стерегущих.
– Значит, враги уже проникли в самый Рим? – спросил, заметно бледнея, старый всадник.
– А если ты что-то знаешь, то почему не бежишь к верховному понтифику, к претору, чтобы рассказать о виновных?
– Но я же ничего не знаю, повторяю, клянусь молнией Юпитера Громовержца, – резко сказал Кантилий, отвергая предположения тех, кто уже начал делать выводы из слов, сорвавшихся с его губ. – Если бы я хоть что-нибудь знал об этой тайне, думаю, вы мне поверите, что мне не надо было бы вашего понукания, дабы пойти и рассказать обо всем магистратам.
– Конечно!
– Нам показалось, что ты сказал…
– Хватит. Посмотрим, удастся ли верховному понтифику раскрыть что-нибудь.
– Будем надеяться!
– Прощай, Кантилий.
– Прощайте все, – сказал Луций и, расставшись с ними, пошел было к курии, но, сделав всего несколько шагов в этом направлении, свернул к площади Комиций, а в конце концов, решительно и энергично взмахнув правой рукой, свернул на Этрусскую улицу и скорым шагом направился домой; пробыв там очень недолго, он снова вышел на улицу в обществе освобожденного раба, оставшегося жить в семье, и двух молодых, сильных и проворных рабов. Вернувшись на Этрусскую улицу, он в задумчивости медленно двинулся по ней в компании вольноотпущенника, а в нескольких шагах за ними следовали рабы. Кантилий повернул на Янусову улицу, и тогда отпущенник приказал обоим рабам следовать за собой и продолжал спускаться по Этрусскому переулку к Форуму.
Кантилий же, пройдя несколько шагов по Янусовой улице, задержался перед скромной лавчонкой красильщика, потом вошел туда и, спустившись на три ступеньки, оказался перед хозяином.
– Здравствуй, здравствуй, и пусть боги покровительствуют тебе. Чем могу быть полезен тебе, о доблестный Луций Кантилий?
Так спросил у молодого всадника красильщик, мужчина сорока восьми лет, низкий, толстый, сильный, с лицом честного и порядочного человека.
– Ты мне можешь оказать большую услугу, о добрый Танфилий, тем более что она ничего тебе не будет стоить.
– Да если бы она даже причинила мне неудобства или ввела в большие расходы, то что с того? – экспансивно сказал Танфилий, предлагая гостю табурет. – Разве я не родился рабом в твоем доме?.. Разве я не был отпущен на свободу добротой твоего родителя?.. Разве тем малым благосостоянием, которого я достиг, не обязан я протекции дома Кантилиев?.. Приказывай, приказывай, о Луций, я возблагодарю богов, которые дали мне сегодня возможность оказать тебе хоть какую-то услугу.
Так говорил Танфилий, и Кантилий в немногих словах раскрыл ему свою душу; ему надо вымазать лицо черной краской, надеть на себя платье раба, но все это надо сделать в большой тайне.
Танфилий от всего сердца согласился помогать Луцию Кантилию, и тот, четверть часа спустя, вышел из лавки полностью преображенным. Лицо, шея, руки приобрели темную окраску, среднюю между цветом железа и сажи; одет он был в грубошерстный темный плащ, голову прикрывал пегас, под который он спрятал волосы. В таком виде он был неузнаваем. Кантилий повернул с Янусовой улицы в Этрусский переулок и, спустившись по нему, присоединился к вольноотпущеннику, который поджидал его вместе с рабами на углу, образованном переулком с Форумом, недалеко от площади Комиций. Оттуда Кантилий с одним из рабов отправился к Табернольской улице, а полусотне шагов за ними шли отпущенник и другой раб. Шли они быстрым шагом и вскоре миновали Церолиенскую курию и Субуру, откуда можно было попасть на Эсквилинский форум.
Оттуда все время сопровождаемый своими спутниками, пробегая одну за другой все улочки, пересекавшие Эсквилинский район, он посетил все ганеи, все лавки, где продавали питье и еду в этом грязном и людном районе.
Кантилий искал Агастабала, и чем больше он желал найти его, чем настойчивее спрашивал о нем, тем меньше ему удавалось напасть на его след. К началу ноны (три часа пополудни) Кантилий обежал почти весь Эсквилин и уже почти отчаялся отыскать карфагенянина, когда увидел, как из одной грязной, задымленной ганеи вышел Агастабал в компании двух других нумидийцев. Едва Кантилий заметил их, он быстро прошептал несколько слов рабу, потом скорым шагом пошел по следам Агастабала и, оказавшись возле жалкой лавки колбасника, вошел туда и попросил соленой рыбы.
Вольноотпущенник и другой раб видели, как Кантилий, подмигнув им, вошел в лавку, и остановились, вступив в оживленную беседу, видимо, по важным для них вопросам.
Агастабал и два шедших с ним нумидийца бодрым шагом вышли из этой улочки, направляясь к Каринам. Раб, бывший раньше при Кантилии, следовал за ними на небольшом расстоянии, еще дальше, шагах в тридцати шли отпущенник и второй раб. Кантилий вышел из колбасной со сверкавшим радостью и надеждой взором и пошел по следам своих людей.