– Какой римлянин!.. – презрительно бросил Нумерий. – Или ты не видишь, что он черен, как слуга Миноса?
– Ax!.. – вскрикнул Луций Кантилий, проведя рукой по лицу, – да, правда… я выкрасился… Но это из любви к нашей родине и для того, чтобы раскрыть притон злодеев… Выкрасился часа четыре назад… Не обращайте внимания на теперешний цвет моей кожи…
Бросив вокруг себя безумный взгляд, Кантилий схватил край белой тоги Курия Мегелла и, поспешно окунув его в вино, остававшееся в бокале, стал тереть одну из щек; и сразу же на этом месте сажистый цвет исчез, обнажив нежно-белую кожу Кантилия.
А молодой всадник прерывистыми, но полными чувства и энергии словами, в которых нельзя было бы найти ни капли притворства, продолжал:
– Говорю вам, не глядите на теперешний цвет моей кожи; посмотрите лучше на дрожь моего тела, прислушайтесь к опрометчивости моих слов, стряхните с себя сон, ради двенадцати богов-советников, дайте мне руки, и мы вместе схватим этих злейших врагов Рима.
Луций Кантилий говорил и действовал словно бы не в себе, но как человек, побуждаемый серьезным чувством и великой страстью, и слова его подействовали на Нумерия, Мегелла и Бибулана; убежденные правдивостью, сквозившей в словах Кантилия, они также захотели сделать хоть что-нибудь для Республики.
– Итак, – сказал Кантилий, в каждой фибре души которого все еще сохранялось нервное напряжение, вызвавшее этот неосторожный взрыв гнева, – итак, я пойду один в эту дверцу, – и он указал на нее пальцем, – в подвал, где эти трусы вместе с кабатчиком плетуг свои интриги и готовят гибель Республики; с меня будет достаточно, если вы останетесь охранять вход…
– Все мы пойдем с тобой, – раздались голоса горожан, собравшихся возле его стола; у многих из них под туниками были спрятаны ножи и кинжалы.
– Нет, мне достаточно, чтобы вы наблюдали за этой дверью и за той, что выходит в кухню, дабы никто из тех, что собрались в подземельях этого дома, не смог убежать.
Потом, обернувшись к Апронию, он сказал:
– Иди к Мендецию и скажи, чтобы он вместе с Юлианом стал у люка в кухне, ведущего в подвал, и никого не выпускал.
Вместе с Апронием захотели пойти Бибулан и Мегелл; впятером они стали на страже у приставной лестницы несмотря на громкие протесты и причитания Овдонция Руги.
– Что это случилось, граждане, что стукнуло вам в головы?.. Я порядочный и почтенный гражданин… Оставьте меня в покое… Дайте мне свободно заниматься торговлей… Что вам надо возле лестницы в мой подвал?.. Я даже не могу достать вина… Ох, бедный я! Вы явно сошли с ума!.. Да что это такое?..
– Зря ты причитаешь, – сказал ему спокойным, но решительным и твердым голосом Мендеций Кантилий, – если в твоем подвале ничего нет, кроме вина, никто его у тебя не украдет и не выпьет бесплатно. Но если там свили себе гнездо враги отчизны, то мы сумеем их вытащить, несмотря на твои мольбы и глупые угрозы.
В саду тем временем Нумерий, человек крепкого сложения и отважный, а с ним еще четыре-пять человек решили следовать за Кантилием, тогда как остальные, с избытком вооружившись кинжалами, жердями, поддерживавшими навес с виноградом, булыжниками, что побольше, собрались возле таинственной дверцы, которая – это только теперь все заметили – слишком часто открывалась, пропуская каменщиков и их подручных.
Кантилий, толкнув дверь и пройдя короткий коридор, выбрался к сырой и темной лестнице, выкопанной в грунте, и стал спускаться по ней, ведя за собой Нумерия и еще четырех граждан, вооруженных короткими мечами и кинжалами.
Вскоре секретарь верховного понтифика попал в очень темный подвал, в котором царила глубокая тишина.
Кантилий, державший в правой руке длинный и отточенный кинжал, на мгновение приостановился и закрыл глаза, потом, не открывая глаз, стал осторожно продвигаться вперед, вытянув руки, словно желая ощупать влажные своды, дабы не сделать ложного шага и не попасть в ловушку. Так он прошел шагов двадцать, а сразу же позади шли те, кто спустился вместе с ним.
Но внезапно Луций снова остановился и, открыв глаза, увидел то, чего не мог различить раньше; слабая полоска света серела на своде, под которым находились он и его спутники; свет, очевидно, шел от лампы, освещавшей какой-то отдаленный уголок.
Следуя на этот свет, Кантилий и сопровождавшие его римляне вскоре вышли к арке, за которой стояли кучкой двадцать четыре человека, половина из которых были африканцами, как о том свидетельствовал цвет кожи; почти все, судя по одежде, были рабами.
Когда Луций оказался поблизости от того места, где они о чем-то разговаривали, он вытянул голову в сторону сборища рабов, а одновременно протянул левую руку назад; найдя кисть Нумидия, он с силой сжал ее, как бы желая этим пожатием передать приказ сохранять полнейшее молчание.
Пьяница понял значение этого рукопожатия и, повернувшись к остальным, легким движением губ передал приказ Кантилия.
Теперь все смогли услышать голос – Кантилий сразу же узнал его: это был голос Агастабала, – который говорил:
– Теперь, когда ночная попытка не удалась – и, конечно, не по моей вине, потому что укусы проклятых храмовых собак в руки, в шею, в предплечья свидетельствуют о том, кто первым вошел и последним вышел из ограды сада богини – теперь нам предстоит выполнить другую нашу задачу. Наступающей ночью, если вы достаточно храбры и хотите отомстить нашим угнетателям, если вы стремитесь к свободе, пусть каждый подожжет в условленной точке город. Когда он запылает, когда храм Весты будет весь охвачен огнем, станет легче выполнить наше намерение, и тогда знаменитые пенаты этого великого Рима. вместе с прославленным палладием попадут нам в руки. Все ли вы готовы выполнить доверенное нам дело?
– Все! – с энтузиазмом прокричали рабы.
– Значит, в полночь?
– Рим загорится в двадцати четырех местах! – сказал раб-иллириец, поднимая правую руку, словно принося клятву.
– Загорится в двадцати четырех местах! – поддержали хором все собравшиеся и повторили жест иллирийца.
– И это будет пламя, которое можно погасить только кровью этих проклятых грабителей всего мира, если наши товарищи по несчастью ответят, как обещали, на наш призыв, – сказал Агастабал.
Но Луций Кантилий, который с каждой новой деталью ужасного заговора испытывал новое потрясение, а каждое произнесенное африканцем слово рождало в Луций новый порыв любви к родине, будораживший кровь в сосудах и в смятении гнавший ее в мозг, вышел решительно из темноты, которая до сих пор его скрывала, и крикнул звучным голосом:
– Нет, подлые злодеи, нет, презренные рабы, вы все умрете распятыми на кресте, как того и заслуживаете.
За ним показались пять сопровождавших его горожан, и Нумерий, отнюдь не обделенный умом, уже с некоторых пор придумывавший способ, каким Кантилий и его товарищи, а их всего-то было шестеро, смогли бы одержать верх над двадцатью четырьмя заговорщиками, при первых словах Кантилия побежал к приставной лестнице, несколько отдаленной от места сборища, и закричал что было мочи:
– Сюда, ликторы, сюда, солдаты и граждане, вяжите эту кучку изменников!
При появлении Кантилия и его друзей Агастабал и другие заговорщики отступили в глубь подземного зала, в котором они находились, и приготовились к обороне, вытащив из-под плащей и туник кинжалы и не переставая обмениваться возгласами, в которых слышались изумление, презрение и угроза.
Несколько мгновений ни Кантилий с римлянами, ни Агастабал с рабами не двигались.
Все умолкли, и слышалось только тяжелое дыхание тридцати человек, терзаемых неистовыми и противоположными страстями.
Но крики Нумерия произвели желанное действие.
Услышав о призывах к солдатам и ликторам, многие из заговорщиков растерялись и бросили на землю кинжалы, проклиная Рим, его богов-покровителей, судьбу, столь благосклонную к врагам.
Другие же, и в их числе Агастабал, мужественно приготовились встретить атакующих и дорого продать свою жизнь.
Тем временем на лестнице, ведущей в подвал, послышался громкий топот.
Это были Мендеций, Аспроний, Мегелл, Бибулан и еще тридцать граждан, сидевших за столами кавпоны Сихея Зубастого и спокойно попивавших вино, но, привлеченные шумом ссоры между Мендецием и Овдонцием, они сбежались в кухню и, услышав, в чем дело, вооружились кто как смог и спустились вслед за Мендецием, Мегеллом и Бибуланом в подвал, чтобы внести свой вклад в спасение Республики.
Как только появилась эта толпа горожан, Кантилий мгновенно бросился на Агастабала, тогда как Нумерий и четверо его друзей, а сразу же за ними Мендеций, Бибулан, Мегелл и еще двадцать человек, размахивавших палками, кинжалами, топорами и молотками – всем, что только можно было найти в кухне, устремились на кучку рабов, намереваясь разоружить тех из них, у кого в руках еще оставались кинжалы, и схватить их.
Отчаянная и жестокая борьба была короткой, потому что ограниченность пространства и численное неравенство не позволили продлить упорное сопротивление.
Тем не менее и с той, и с другой стороны было нанесено несколько ударов кинжалом: и там, и там текла кровь, были раненые.
Самая жестокая схватка завязалась между Агастабалом и Кантилием, который, отражая левой рукой выпады карфагенянина, с отчаянной энергией пытался его поразить, ворча, дрожа от гнева и бормоча при этом:
– Сегодня… у тебя нет панциря под плащом… подлец… Гнуснейший шпион…
– А!.. Это ты?!.. – воскликнул Агастабал, также тяжело дыша и скрипя от злости зубами. – Да, я должен был об этом подумать!..
И карфагенянин яростно кидался на римлянина, который, получив уже две раны в левую руку и одну в голову, был весь залит кровью; струйка горячей крови стекала прямо по его лбу; но вдруг Кантилий, уловив момент, когда его противник раскрылся, нанес такой быстрый и яростный удар в грудь Агастабала, что клинок вошел по самую рукоятку, и Кантилий не мог его вытащить.
– Ну, теперь мы квиты, проклятый карфагенянин! – воскликнул Кантилий, глаза которого загорелись гневным блеском и сверкали от радости.