– Итак, Опимия, ты хочешь, чтобы рабы запихнули тебя внутрь носилок? – и в голосе верховного понтифика послышалась мягкость.
Не получив ответа от несчастной, которая продолжала смотреть совсем в другую сторону, он дал знак рабам схватить ее.
Рабы подошли к Опимии, и один из них взял ее за руку, тогда она, быстро повернувшись, словно спущенная пружина, с яростью выдернула назад руку и, высокомерно выпрямившись, нахмурив в презрении лоб и брови, повелительно крикнула:
– Назад!.. Рабы!..
А потом твердым шагом подошла к носилкам, окидывая окружающих презрительными взглядами.
Но, увидев отца с глазами, полными слез, согнувшегося в мольбе, она побежала к нему, он кинулся к ней навстречу, и, не говоря ни слова, охваченные порывом величайшей любви, они прижались друг к другу.
Долго они стояли так, в молчании, обливаясь слезами, и отец, руки которого были свободны, нежно ласкал дочь и прижимал ее к своей груди.
Наконец, Опимия, давясь от рыданий, прошептала:
– Спаси меня, отец, от погребения… дай мне кинжал, если ты меня любишь.
И хотя эти слова девушка прошептала на ухо отцу, верховный понтифик, стоявший в трех-четырех шагах от них, услышал эту просьбу и быстро подошел к отцу с дочерью, разделив их и презрительно бросив:
– Оскорбленные боги требуют искупления в соответствии с обрядом. Ни один гражданин не смеет отважиться вырвать осквернившую себя весталку у предназначенного ей конца, поспособствовав другой кончине осужденной. Это навлекло бы на Рим гнев оскорбленных богов! Хватит уже того, что Флоронии удалось избежать такого конца, убив себя.
И он повелительным жестом протянул правую руку к Опимии, приказывая ей взглядом укрыться за занавесками носилок.
Заплаканное лицо Опимии склонилось на грудь; мгновение она оставалась неподвижной, потом решительно направилась к носилкам и уселась в них, сказав прерываемым рыданиями голосом:
– Прощайте… сестры… прощайте навсегда.
– О нет!.. Опимия! – отчаянно крикнула Муссидия и, подбежав к носилкам, обняла своими маленькими ручками шею Опимии, сграстно целуя ее и приговаривая:
– Одна… там… нет… бедненькая… Ты захочешь есть… Тебе будет холодно…
Фабия и Лепида по знаку верховного понтифика подбежали к носилкам и оторвали девочку от Опимии, заходившейся в рыданиях:
– Прощай, прощай, моя бедная Мус…
Остаток фразы потерялся за занавесками, резко задернутыми рабами.
На носилки бросили много серых полотнищ, чтобы голос и жалобы весталки не были слышны снаружи.
Потом рабы подняли носилки с пола и, предваряемые ликторами, тибиценами, тубиценами, глашатаями, ожидавшими в храме, направились со своей ношей по Новой улице.
Не описать пеструю толпу людей всех сословий, обоего пола, всякого возраста, ожидавшую траурную процессию вдоль всего долгого пути, который ей предстояло пройти. Рим, должно быть, выплеснул всех своих жителей на улицы и площади, отделяющие Новую от Поля преступников.
Все лавки и прочие общественные заведения были закрыты; дела полностью остановились; женщины обрядились в траур; мужчины одели темные тоги и туники; тем самым день, в который погребали заживо весталку-кровосмесительницу, был расценен как один из самых несчастных, как день подлинного народного траура.
За носилками шли все коллегии жрецов, коллегия весталок и все другие священнослужители, последним двигался верховный понтифик.
За жрецами следовали консул, цензоры, преторы, эдилы, народные трибуны и другие магистраты, потом – сенат в полном составе и сословие всадников, за ними – представители тридцати пяти триб и бесконечная толпа народа.
Три часа понадобилось траурному шествию, чтобы дойти до Коллинских ворот, где на пустоши, предназначенной для таких целей, а поэтому называемой Полем преступников, была приготовлена яма, в которой должны были навсегда сокрыть несчастную Опимию.
Яму выкопали в земле; глубиной она была около двух метров, а в длину и ширину примерно метр на два. Значит, она была достаточно маленькой, а поэтому ее успели быстро выкопать в нужный момент; как следствие, стенки ее и свод были холодными и влажными.
В яму поставили маленькие глиняные вазы с небольшим количеством растительного масла, воды и молока; кроме того, там были маленькая терракотовая лампа и хлеб.
Возле входного отверстия была приготовлена деревянная лесенка, по которой должна была спуститься в могилу осужденная весталка; немного дальше находился крупный квадратный камень толщиной около тридцати сантиметров, который должен был, разумеется, закрыть отверстие ямы; за ним стояли четверо рабов с лопатами, ожидая момента, когда надо будет закидывать этот могильный камень землей.
Когда процессия, сопровождавшая Опимию на погребение, прибыла на Поле преступников, оно было так заполнено народом, что с большим трудом, потеряв массу времени, ликторы и младшие священнослужители сумели освободить вокруг могилы достаточно широкое пространство, которое смогло вместить все коллегии жрецов, которые должны были присутствовать на похоронах весталки.
Когда все жрецы заняли свои места, занавески носилок отдернули, и из них вышла Опимия.
Она была почти без сознания, и ее пришлось поддержать, чтобы она не упала; на бледном лице ее блестели капельки холодного пота; черные ее волосы развевались на ветру, который хорошо чувствовался на этой высоте; потухшие и бессмысленные глаза ее смотрели на собравшиеся массы народа и не видели их; с губ ее, побелевших от горя, срывались едва слышные причитания, прерываемые частым-частым стуком зубов, потому что несчастную девушку трясла сильная лихорадка.
Верховный понтифик произнес предписанные ритуалом заклинания.
В этот момент Опимия, безмолвная, неподвижная, инертная, смотрела на всех этих людей как в бреду, ей казалось, что присутствие всей этой человеческой массы нисколько ее не касается; ее охватило тупое безразличие, словно человека, не имеющего никакого понятия о том, что происходит вокруг него.
Несчастная девушка, отупевшая от боли, и в самом деле в этот момент потеряла сознание.
Суровые и торжественные слова, которые посреди общего глубокого молчания произносил в это время верховный понтифик, в ушах весталки слышались только как неразборчивый низкий монотонный звук; она ничего не понимала и не знала, о чем он говорит и зачем, не отдавала себе отчет в том, что произошло и почему ее осудили. Она полагала, что находится во власти кошмаров какого-то мучительного сна, и единственным ее ощущением было желание покоя, отдыха. Она сказала бы всем этим людям, если бы не была такой уставшей, чтобы ее оставили и не докучали ей.
А великий понтифик, окончив молитву, зашел за спину весталки и оттуда набросил ей на голову большое прозрачное покрывало, а концы его протянул жрецам, которые должны были опустить девушку в яму.
Прикосновение ткани заставило Опимию вздрогнугь, будто она пробудилась от долгого, мучительного сна. Она дико закричала, и ее голос разнесся по всему полю; потом она поднесла руки к лицу, чтобы сорвать вуаль, сквозь которую она, хотя и с трудом, видела теперь толпу людей, жрецов и их помощников, верховного понтифика, яму, лестницу и роковой камень, который должен был навсегда разлучить ее с миром живых людей… Хотела сорвать, но не смогла, потому что младшие жрецы, которым был дан приказ захоронить ее, схватили ее за руки и поволокли по земле, а потом передали девушку жрецу, уже спустившемуся в яму, и тот поймал ее ноги, а двое других медленно спускались по лестнице, сопровождая и поддерживая тело несчастной весталки.
Она уже наполовину скрылась в зеве своей могилы и видела, как в океане света садится солнце в короне из сияющих лучей; и она закричала, насколько позволял ей голос, приглушенный покрывалом:
– О солнце!.. Я никогда больше не увижу солнца!
Через пару минут она исчезла совсем.
Толпа содрогнулась и загудела; младшие жрецы вскоре, один за другим, выбрались из могилы.
Тогда стоявшие наготове рабы подкатили к отверстию ямы камень, который должен был закрыть могилу.
Продолжительный, пронзительный, ужасный, душераздирающий крик доносился из могилы… Потом послышался глухой шум падения камня, закрывшего отверстие… Больше ничего не было слышно.
Люди, собравшиеся на Поле преступников, содрогнулись от ужаса.
Рабы начали набрасывать лопатами землю на камень, под которым была погребена Опимия. Потом, в соответствии с традицией, все те, кто находился вблизи могилы, бросили на нее по камешку, а потом, грустные, молчаливые, напуганные, все потянулись к городу[139].
– Нет! – кричала несчастная Опимия, перенесенная во влажный и тесный склеп и оставленная там младшими жрецами, скоре принесшими, чем приведшими ее сюда; она поняла, что единственное отверстие, через которое проникали свет и воздух, было закрыто.
И этот мучительный, душераздирающий, безнадежный крик вылетел наружу и был услышан всеми собравшимися на Поле преступников.
Опимия, оборвав крик, побежала к отверстию своей ямы и подняла к нему лицо, с которого уже спало покрывало, но внезапно это отверстие закрылось, и она услышала над головой погребальный звук похоронившего ее под собой камня, а потом она оказалась в полном молчании и полной темноте.
Глухой шум камня, заваливавшего отверстие, казалось, оглушил несчастную.
Какой-то момент она оставалась неподвижной и ошеломленной. Потом ухо ее услышало легкий шум, доходивший до нее сквозь едва заметные щели, оставшиеся между краем отверстия и закрывавшим его камнем; она застыла, прислушиваясь, почти затаив дыхание, и поняла, что этот легкий шум вызван землей и камнями, которые набрасывают на ее могилу. В самом деле, через несколько минут шум прекратился, и она ничего больше не слышала.
Опимия некоторое время оставалась неподвижной, инертной, осовелой: без каких-либо мыслей, без движенья, почти не дыша.
Но вдруг луч света слегка рассеял мрак, царивший в ее тюрьме, и привел девушку в себя. Она боязливо повернулась в ту сторону, откуда шел свет, и увидела маленькую лампу.