[40].
Мне кажется полезным показать чисто интеллектуальные ошибки, обнаруженные в этих текстах, ошибки, которые стали обычными в некоторых кругах. Согласиться, что такой марксизм, каким его проповедуют коммунисты, то есть научное объяснение страданий рабочих, это значит смешивать физику Аристотеля с физикой Эйнштейна или «Происхождение видов» Дарвина с современной биологией. Марксизм сталинистов, который левые христиане наивно принимают на веру, присваивает режиму как таковому ответственность за угнетение и бедность. Он приписывает частной собственности или рыночным механизмам все зло, от которого страдает рабочий класс. Эта так называемая наука – не что иное, как идеология.
Марксизм также никакая не «имманентная философия пролетариата». Наемные рабочие заводов, может быть, и считают владельцев средств производства эксплуатирующими общество в целом. Обвинение частной собственности, непонимание причин бедности, приписывание капитализму всех преступлений – рабочие иногда предъявляют такие общие обвинения, которые весьма поощряет коммунистическая пропаганда. Но утверждение, что только революция позволяет освободить рабочий класс – очень далекое от выражения имманентной идеи пролетариата, – оно принадлежит учению, в котором коммунистам никогда не удавалось полностью убедить рабочие массы.
Марксизм не только не является наукой о страданиях рабочего, коммунизме и имманентной философии пролетариата, марксизм – это философия интеллектуалов, которые соблазнили группы пролетариата, а коммунизм использует эту лженауку для достижения собственной цели – взятия власти. Сами рабочие не думают, что они избраны для спасения человечества. Они больше всего мечтают о продвижении в сторону буржуазии.
Из этих двух ошибок проистекает и третья – о борьбе классов и наступлении нового мира. Мы не собираемся обсуждать добродетели, которые левые христиане приписывали рабочим: мы признаем свое неведение. Когда мы читаем, что рабочий класс – это настоящий народ, своей любовью к свободе однажды, сознательно или бессознательно, в меньшей степени отойдет от церкви, чем от структур и той видимости, в которую буржуазия облекла ее. Когда мы читаем, что «большая часть мужчин и женщин народа… верны Нагорной проповеди», мы не пытаемся этого ни отрицать (доброта простых людей общеизвестна), ни одобрять – миф об избранном классе явно смешивается с Писанием.
Католики имеют право верить, что режим коллективной собственности или планирования более благоприятен для людей, чем режим, называемый капиталистическим. И это есть мнение о невежественном доводе, который можно принимать или отвергать. Они имеют право думать, что история будет эволюционировать к режиму, имеющему свои преимущества, признавать его как факт, к борьбе общественных классов за распределение национального дохода или организацию общества. Если наступление социализма они называют смыслом истории, если они преобразуют власть партии коммунистов в освобождение рабочих, если они сравнивают духовные ценности с борьбой классов, тогда они становятся марксистами и напрасно пытаются совмещать христианскую ересь с католической правоверностью.
А то, что очаровывает христианина, пусть и бессознательно, в рабочей среде и марксистской идеологии – это предрассудки, эхо религиозного опыта: пролетарии и борцы, как и первые верующие в Христа, живут в ожидании нового мира; они остаются чистыми, открытыми добродетели потому, что не эксплуатировали себе подобных. Класс, который несет молодость человечества, восстает против прежней гнили. Левые христиане остаются субъективно католиками, но оставляют религиозное дело за пределами революции. «Мы не боимся: мы уверены в нашей вере, уверены в нашей Церкви. И мы, кроме того, знаем, что Церковь никогда долго не противостояла настоящему прогрессу человечества… Если рабочие однажды приходят говорить с нами о религии или даже просят совершить обряд крещения, мы начнем, я думаю, с того, что спросим их, размышляли ли они о причинах страданий рабочих и участвуют ли они в битвах, которые ведут их товарищи для всеобщего блага»[41]. Сделан последний шаг: евангелизацию подчинили революции. Прогрессисты стали «марксистами» в то время, когда они решили христианизировать рабочих.
Католическая вера совместима с симпатией к передовым партиям, к рабочим движениям, к планированию, она совместима с марксистским пророчеством потому, что последнее видит в историческом становлении путь к спасению. Освобождение, к которому стремятся коммунисты, согласуется с объективным Писанием. Несмотря на цену, которую придется заплатить, оно (освобождение) не является нелегитимным и в некоторых случаях предпочитает революционную жестокость медленному продвижению реформ. Но идеальное освобождение не кажется условием всякого прогресса и отмечает первый этап искупления только в чисто религиозной интерпретации событий. Коммунисты, со спокойной душой представляющие себя атеистами, воодушевлены верой: они только намерены разумно организовать разработку природных ресурсов и жизнь в целом, они стремятся к управлению космическими силами и обществом для того, чтобы разгадать тайну истории и обратить размышления на превосходство человечества, вполне довольного собой.
Идеальное освобождение очаровывает левых католиков в той мере, в какой оно выражается в терминах, заимствованных из христианской традиции. Оно обольщает экзистенциалистов потому, что им кажется, будто пролетариат предлагает мистическое сообщество философам, которых неотступно преследует одиночество сознания. Идеальное освобождение очаровывает и одних и других потому, что оно сохраняет поэзию неведомого, будущее и абсолют.
Христиане-прогрессисты, в точном смысле этого слова, не слишком многочисленны во Франции. Еще меньше их за ее пределами. Многие французские католики являются гошистами – левыми. Но речь идет именно о французском явлении. Что касается революционной фразеологии философов-экзистенциалистов, у нее нет аналогов ни в одной из стран Запада. Можно было бы сделать вывод, что ностальгия по идеальному освобождению, презрение к реальному освобождению меньше характеризует атмосферу Франции, чем Парижа.
Несмотря ни на что, я не уверен, что это явление не имеет смысла даже за пределами квартала Сен-Жермен-де-Пре. Попытка идеального освобождения – это возмещение разочарования, которое вызывает реальное освобождение. Эта попытка ограничена узким кругом, но я боюсь, что разочарование будет расширяться. Рабочие западных стран присоединяются к числу мелких буржуа, и они не принесли обновления цивилизации, скорее, они способствовали распространению обесцененной культуры. Настоящая фаза может быть переходной и не может не оттолкнуть интеллектуалов.
Теоретики рабочего движения разработали в XIX веке три системы, которые можно было бы, упрощая, назвать так: система революции, система реформы и система революционного синдикализма. Первая удалась в России и в Китае, вторая – в большинстве западных стран, а третья – нигде. Последняя, наиболее привлекательная на взгляд многих, допускала революцию на рабочем месте, совершенную самими сознательными рабочими, гордыми своим классом и отказавшимися подчиняться патернализму капиталистов или смешиваться с мелкой буржуазией. Но нигде рабочие не брали на себя управление производством. По-другому и быть не могло.
Технический прогресс расширил роль исследовательских бюро и администрации, от инженеров потребовалось повышение профессионализма и компетенции, сократилось число простых операций, но увеличилось количество рабочих со специализацией, для которых достаточно было нескольких недель обучения.
Но что могло бы означать управление производством самими производителями? Выборы управляющих? Регулярные консультации производственных комитетов или общих собраний служащих? Подобная практика была бы абсурдной или незначительной. Было задумано современное переустройство предприятия, распределение прибыли, справедливые способы вознаграждения. Подавление наемного труда, о котором время от времени говорят демагоги, было возможно только в символическом смысле. Если договориться называть зарплату фиксированным вознаграждением, то рабочий заводов «Рено», рабочий Горьковского автозавода больше не являются наемными рабочими. А так как революция не происходит на предприятии, она перебрасывается в политику, профсоюзы и партии. В британских профсоюзах рабочие входят в круг большой и мирной администрации, руководители которой часто заканчивают свою карьеру в палате лордов или в совете директоров угольной промышленности или энергетики. А не было ли реальное освобождение английского пролетариата делом их собственных рук? В каком-то смысле да. Лейбористская партия не поднималась без борьбы, она была и осталась финансируемой и поддерживаемой трейд-юнионами. Но они и есть те самые рабочие, большинство которых вполне пассивны и не хотят брать на себя ответственность ни внутри национальных компаний, ни внутри частных. Рабочие, профсоюзные лидеры которых стали министрами, вряд ли с меньшим пылом требуют увеличения зарплат как у правительства Эттли, так и у кабинета Черчилля. Лейбористское министерство – это их министерство почти в том же смысле, что и министерство сэра Уинстона: в обоих случаях рабочие признавали себя причастными к власти, которая морально не отделяет себя от остального общества.
Стирание исторических барьеров между классами, может быть, в большей степени завершено в других странах. Обозреватели говорили по поводу, например, Швеции, бесклассового общества, в котором сближаются образы жизни одних и других и смягчается понимание принадлежности к единому классу.
Было бы невероятным лицемерием со стороны тех, кто оплакивает обездоленность пролетариата, отвергать результаты, достигнутые социализмом без доктрины. Может быть, в наше время стоило бы ставить себе более высокую цель. Но если это так, то у них нет права удивляться молчанию интеллектуалов, которые связали свои надежды с рабочим движением.