Крестьяне недовольны крупными землевладельцами потому, что хотят обладать землей, и они другим путем прибегают к жестким мерам. Именно в деревне и ради владения землей режим собственности имеет действительно решающее значение. Чем лучше развивается современная промышленность, тем менее важен статус собственности. Ни на Кировском заводе, ни на «Дженерал моторс» нет ни одного пролетария. Различия касаются набора управляющих и распределения власти.
Если предположить, что «преобразование истории» что-то означает, то наименее способным выполнить это представляется мне рабочий класс. Революции в индустриальных обществах изменяют идею о том, что работники смиряются со своим положением и с теми, кто ими управляет. Они преобразуют отношения между двойной иерархией: с одной стороны, технико-бюрократической системой, а с другой – профсоюзами и политикой. Результатом крупных революций ХХ века было подчинение последних бюрократической системе.
В Третьем рейхе и советской России руководители рабочих организаций передавали приказы государства наемным рабочим, но, кроме того, они не пересылали государству требования рабочих. Хозяева власти на самом деле считали себя облеченными полномочиями всей нации или расы. Члены Политбюро – избранники истории. Из-за того, что генеральный секретарь партии считает себя вождем пролетариата, несколько западных философов одновременно находят законными те действия, которые они разоблачали при капитализме: усиленная экономия, сдельная оплата труда и т. д. Они одобряют запреты, которые заклеймили бы, если бы демократы признали себя виновными. Рабочие Восточной Германии, забастовавшие против повышения норм, стали предателями своего класса. Если Гротеволь[46] не ссылался бы на Маркса, он стал бы палачом пролетариата. Замечательное свойство слова!
Тоталитарные режимы устанавливают единство технической и политической иерархий. И неважно, приветствуют их или проклинают, в этом видят только положение, пренебрегая вековым опытом. Свободные общества Запада, где есть разделение властей и светское государство, представляют собой особенность истории. Революционеры, мечтающие о всеобщем освобождении, ускоряют возвращение к обветшалому деспотизму.
Левые, революция, пролетариат – эти модные понятия являются запоздалыми репликами великих мифов, которые в недавнем прошлом питали политический оптимизм – прогресс, разум, народ.
Левые, охватывающие все партии, расположенные на одной стороне полушария, которым приписывают постоянные цели или вечное призвание при условии, что будущее ценится больше, чем настоящее, и что направление становления обществ будет раз и навсегда определенным. Миф о левых предполагает прогресс, он поддерживается историческим видением, не проявляя при этом одной и той же доверчивости: левые никогда не перестанут сталкиваться с ней, преграждая дорогу правым, никогда не побежденным и не обращенным в другую веру.
Из этой борьбы с неясным исходом миф о революции принят к сведению как неизбежность. Он разобьется только силой сопротивления интересов или классов, враждебных «светлому будущему». По-видимому, революция и разум противоположны друг другу: разум взывает к диалогу, а революция к насилию. Дискуссия может окончиться убеждением другого, а если отказываются от дискуссий, то берутся за оружие. Но насилие было и остается последним прибежищем определенной рационалистской нетерпимости. Те, кто знает форму, в которую должны облекаться институты, раздражаются на слепоту себе подобных, они приходят в отчаяние от слова и забывают, что те же самые препятствия, которые сегодня воздвигает человеческая природа индивидуумов или коллективов, снова возникнут и завтра, ставя в тупик революционеров и хозяев государства перед альтернативой компромисса или деспотизма.
Миссия, приписываемая пролетариату, меньше свидетельствует о вере, чем о доблести, в недавнем прошлом приписываемой народу. Верить в народ – это значит верить в человечество. Бесчеловечное положение указывало бы на спасение для всех. И народ, и пролетариат – оба символизируют истину простодушных, но народ юридически остается всеобъемлющим и понимает до определенного предела, что сами привилегированные классы тоже включены в общность – пролетариат, – это класс, один среди других, он побеждает, устраняя другие классы, и смешивается со всем обществом только после окончания кровавой битвы. Тот, кто говорит от имени пролетариата, по прошествии веков снова получает рабов, борющихся против хозяев. Он больше не ждет постепенного прихода естественного порядка вещей, но рассчитывает на последний бунт рабов ради устранения рабства.
Эти три понятия содержат разумное объяснение. Левые – это партия, которая не покоряется несправедливости и которая поддерживает против оправдания власти право совести. Революция – это лирическое или чарующее событие (особенно в воспоминаниях), часто неизбежное, которое было бы весьма досадным, если пожелать его для себя, чем все время осуждать: ничего не доказывает, что правящие классы усвоили свой урок – ни то, что они могли бы отстранить недостойных правителей, не преступая законов, ни то, чтобы призвать на помощь вооруженных людей. Пролетариат в смысле массы рабочих, созданной на промышленных предприятиях, не принял никто, кроме одного интеллектуала, родом из Германии, бежавшего в Великобританию в середине XIX века с миссией «изменить историю», но в ХХ веке пролетариат меньше представляет огромный класс жертв, чем когорту тружеников, которых организуют управляющие и окружают демагоги.
Эти понятия перестают быть разумными и становятся мифическими вследствие одной интеллектуальной ошибки.
Чтобы установить преемственность левых на протяжении времен или скрыть разделение левых в каждую эпоху, забывают диалектику режимов, перенос ценностей от одной партии к другой, возвращение права либеральных ценностей против планирования и централизма, необходимость установления всех противоречивых целей, и в том числе мудрого компромисса.
Исторический опыт ХХ века показывает частоту и причины революций индустриальной эпохи. Ошибка состоит в том, что революции приписывают логику, которой у нее нет, в ней видят конец движения, соответствующего разуму, от нее ждут благодеяний, несовместимых с сущностью события. И бесспорно, только после взрыва общество возвращается к миру и надеется, что результат будет позитивным. И средства остаются теми же самыми, противоположными преследуемым целям. Жестокость одних против других есть отрицание, иногда необходимое, но всегда очевидное, взаимное узнавание, которое должно объединить членов одного общества. Но, искореняя другие мнения и традиции, жестокость рискует разрушить фундамент мира между гражданами.
Пролетариат не может не требовать и не добиваться себе места в сообществах нашего времени. В XIX веке появился козел отпущения индустриальных обществ: экономический прогресс на Западе сделал из него самого свободного раба, имеющего наилучшее вознаграждение в истории, а авторитет несчастья должен был переместиться на меньшинства, более обездоленные, чем он. Обслуживающий машины, солдат революции – пролетариат как таковой никогда не был ни символом, ни получающим прибыли, ни правителем какого бы то ни было режима. И только благодаря мистификации на службе интеллектуалов пролетарским окрестили тот режим, власти которого ссылаются на марксистскую идеологию.
Эти ошибки имеют общее происхождение оптимизма в мечтах, соединенного с пессимизмом в реальности.
Они испытывают доверие к левым, которые всегда вербуют одних и тех же людей на службу одним и тем же делам. Они не перестают ненавидеть вечно правых, защищая свои гнусные интересы, и бывают неспособны расшифровать знаки наступающего времени. Руководители левых располагаются в середине иерархии, они мобилизуют тех, кто внизу, чтобы изгнать тех, кто наверху, они являются полупривилегированными, а представляют непривилегированных до самой победы, которая сделает их привилегированными. Из этих банальностей мы не извлечем урока цинизма: ни политические режимы, ни экономические системы не являются равноценными. Но здравый смысл требует не преобразовывать двусмысленные слова, плохо определяемое сборище людей, присваивая левым славу, которая принадлежит только идеям. Но так часто устанавливается деспотизм, ссылающийся на свободу, которую опыт призывает скорее сравнивать с созданием партии, чем с их программой, и избегать верности убеждениям или приговора без суда и следствия в этой сомнительной битве, где язык скрывает мысли или каждое мгновение предаются ценности.
Будет неверным ждать избавления от триумфальной катастрофы, несправедливо приходить в отчаяние от победы в мирных битвах. Жестокость позволяет мчаться без остановок, она высвобождает энергию, благоприятствует развитию талантов, но она также разрушает традиции, которые ограничивают авторитет государства, она воспитывает вкус и привычку к силовым решениям. Необходимо время, чтобы излечить зло, завещанное революцией, даже тогда, когда оно лечит зло свергнутого режима. Когда рухнула легитимная власть, группа людей, а иногда даже один человек, берет на себя ответственность за всеобщую судьбу для того, чтобы, как говорят приверженцы, революция не умерла. На самом деле, в борьбе всех против всех один вождь должен нести ее, чтобы первым установить всеобщее благо и безопасность. Но почему событие, так похожее на войну, устраняет диалог, открывает возможности потому, что оно отрицает все нормы, и это должно принести надежду человечеству?
Бредовый оптимизм – назначение пролетариата для решения уникальной задачи, недостойной других классов. Считается, что в каждую эпоху одна нация более других способна стать творцом. По формулировке Гегеля, мировой разум по очереди воплощается в разных нациях. Последовательность Реформации, буржуазная, а затем социальная революции могут интерпретироваться следующим образом: в Германии XVI века, Франции XVIII и в России ХХ века проявились инструменты разума. Но такая философия не присваивает никакой общности политической или моральной добродетели сверх всеобщих законов. Есть исключительные личности, но нет исключительной общности.