[49].
Это различие двух смыслов объясняет любопытное обвинение, которое сталинизм предъявлял на протяжении своих последних лет оценке объективности. Рассматривать факты сами по себе, без ссылок на доктрину, – значит совершить буржуазную ошибку. Однако, если законно сводить разрозненные данные вместе, это не значит присваивать фактам значение, которое им противоречит, под предлогом более глубокого понимания. Усиление полиции не означает ослабления государства, а недостаточная роль профсоюзов на предприятии не приближает социализм. А те, кто хочет рассматривать грубые данные, организацию власти, отношения работников и нанимателей, идут по пути ереси.
Никто не знает, до какого предела простирается безусловная власть партии. В эпоху Жданова – Сталина вождь пресек борьбу мнений относительно теории наследственности, сформулировал теорию искусства, вмешивался в лингвистику и говорил истины о прошлом и будущем. Но никогда «историческая правда» не была такой мятежной в буквальном толковании. Имя Троцкого было стерто из анналов революции, и, таким образом, создатель Красной Армии попал в небытие.
Диалектики, ответственные за речевое выражение политики с помощью многочисленных пропагандистских громкоговорителей, делают различие между подлинной доктриной и идеологиями, используемыми для того, чтобы обольстить или завоевать какой-либо класс или нацию. Доктрина как таковая полагает, что любая религия – это суеверие, но провозглашает свободу вероисповедания. Часто в пропаганду за мир выступает митрополит, демонстрируя единение православных церквей. Доктрина отвергает национализм и считает бесклассовое общество универсальным. Когда речь идет о победе над гитлеровской агрессией, оживляются воспоминания об Александре Невском или Суворове, превозносятся добродетели великого русского народа. Более тридцати лет назад[50] завоевания царской армии были империалистическими, а теперь они считаются «прогрессивными» по причине превосходства цивилизации, устанавливаемой русскими войсками, и революционного будущего, обещанного Москвой. Не является ли единственной миссией великого русского народа идеология, умело используемая в качестве мотивов целесообразности для психотерапевтов или в качестве одного элемента доктрины?
Неспособные определить понятие правоверности, преданные люди признают строгую дисциплину в манере говорить и, по-видимому, достаточно большую свободу в манере думать. М.С. Милош[51] проанализировал причины и системы оправдания примкнувших или колеблющихся интеллектуалов в странах народной демократии. Интеллектуалы Польши или Восточной Германии имеют опыт жизни в советской реальности. У них есть выбор между подчинением, безнадежным сопротивлением или эмиграцией. А интеллектуалы Запада имеют свободу.
Мотивы согласия и содержание веры зависят от той или иной личности: настоящая общность между верующими – это церковь, но не идеи или чувства. Настоящие коммунисты признают, что партия русских большевиков и партии, которые ссылаются на нее, воплощают дело пролетариата, которое сливается с социализмом.
Это проявление веры не исключает самых разнообразных интерпретаций. Один думает, что партия – это посредник, необходимый для ускоренной индустриализации, который отомрет с ростом уровня жизни. Другой считает, что социализм призван для всемирного распространения и что Запад будет неизбежно завоеван или преобразован не потому, что он морально или духовно на более низком уровне, но потому, что он исторически приговорен. Один придерживается социалистического накопления как самого главного и идеологического бреда для жалкой поддержки творения, которому приказывает разум. Другой придерживается противоположной «логократии» (власти слова) в качестве провозвестника новых времен: механистические общества, потерявшие веру в Бога, будут объединены под ярмом светской теологии.
Оптимисты или пессимисты, возбужденные бесконечным ожиданием или смирившиеся с бесчеловечной судьбой – все эти верующие находятся в авантюрной ситуации в масштабе личности, партия которых берет на себя ответственность. Они знают о существовании концлагерей, обесценивании культуры, но они отказываются отречься от клятвы преданности, ссылаясь на грандиозность замысла. И пусть человек в истории примет по отношению к своему времени определенную дистанцию на достаточный период времени, нужный историку: наши предки (?) покорятся, и, может быть, с благодарностью, почему бы с сегодняшнего дня не подражать мудрости наших потомков? Между активистом, который наивно каждый день воспринимает истину партии, и тем, который объективно знает мир, снимающий покровы смысла, существует много посредников.
Такая неуловимая правоверность от этого не становится менее властной, завоевательной. Она увеличивает авторитет марксистских идей могуществом факта: партия – это хозяин советского государства и огромной империи. Но те, кто ссылается на идеи, не преклоняясь перед фактами, колеблются с самого начала, то склоняясь к порицанию факта от имени идеи, то оправдывая факт самой идеей. Сталинист не всегда знает точно, во что он верит, но он твердо знает, что партия большевиков или президиум ВКП(б) обеспечили историческую миссию. Это верование могло показаться шутовским в 1903 году, странным – в 1917 году, сомнительным – в 1939 году. С этого времени оно посвящено богу войны. Какая другая партия была бы достойна воплотить дело мирового пролетариата?[52]
Победа всегда подвергает испытанию революционное сознание, которое идеализм выставляет против установленного порядка и становится, в свою очередь, привилегированным. Общество после этапов лирики и жестокости возвращается к повседневной жизни. Даже если бы он не был захвачен Сталиным и не начал заниматься индустриализацией, режим, построенный большевиками, разочаровал бы верующих.
И за пределами государства, и внутри его происходят колебания между двумя положениями: или, несмотря ни на что, поддержать новый режим, верный своему призванию, двигающемуся к намеченной цели, или же разоблачить разницу между тем, что заявляли пророки до взятия власти, и государством, которое построили бюрократы. С другой стороны железного занавеса первое положение подкупает больше, чем второе: разочарование выражается не в отказе, но с помощью психической сдержанности. Это оправдывается необходимостью отказа слиться с идеальным. С западной стороны железного занавеса, наоборот, особенно во Франции, среди интеллектуалов часто встречается второе положение.
Революционеры-несталинисты представляют себе революцию, которая порвала бы с капитализмом так же радикально, как и сталинизм, но обошлась бы без бюрократического вырождения, примитивного догматизма и полицейского беспредела. Они представляют разнообразие троцкизма, если согласиться, что этим термином марксисты обозначают то, что они приветствуют события 1917 года и критикуют с переменной силой некоторые аспекты советского режима. Троцкисты намерены принять Советский Союз для борьбы с капиталистическими государствами. Враждебно настроенные к миру буржуазии, который дает им свободу жить и выражать свое мнение, они тоскуют по другому миру, который их безжалостно изгонял и который, издали очаровывая, обращает их мечты и судьбы к пролетариату.
Революционеры-несталинисты с самого начала укрепления сталинской диктатуры не играли никакой важной политической роли. В парижских кругах они занимают первые места, а экзистенциалисты Жан-Поль Сартр и Морис Мерло-Понти придают вид философской респектабельности революционному идеализму, которому трагическая судьба Троцкого и сталинская действительность, кажется, уже вынесли приговор.
Христиане или рационалисты, бунтующие в поисках революции, вновь обращаются к писаниям молодого Маркса, так же как протестанты, духовные цели которых не удовлетворяла церковь, снова перечитывали Евангелие. «Экономико-политическая рукопись», «Введение в критику философии права» Гегеля, «Немецкая идеология» содержат оригинальное послание, которое призывает экзистенциалистов одновременно и держать дистанцию по отношению к советскому режиму, и ничего не менять в критике капитализма.
Такой образ мышления Humanisme et Terreur («Гуманизм и Террор») воспроизводится очень часто. Сотрудники журнала «Эспири» или «Там Модерн» во многих случаях приводят аргументы, которые для большинства содержат рассуждения, разработанные Мерло-Понти. Умозрительные построения Сартра по поводу пролетариата содержат только один из пунктов доказательства.
Если говорить по сути, то это примерно следующее. Марксистская философия на самом деле – окончательная истина с двойным смыслом. Она указала на необходимые условия «гуманизации» общества. Она начертала путь, идя по которому можно было бы достигнуть «окончательного решения проблемы сосуществования», то есть пролетарской революции. И только «подлинная интерсубъективность», «универсальный класс», пролетариат, организованный в партию, мог бы уничтожить капитализм и освободить всех людей, освобождая самого себя.
И нельзя ни отказаться от этой философии, ни перешагнуть через нее, надо спросить себя с полным правом, действительно ли пролетариат под управлением коммунистической партии сможет выполнить миссию, которую ему приписывала философия. Достаточно сильны причины, ставящие под сомнение верность Советского Союза под руководством Сталина пролетарскому гуманизму. Но никакой класс, никакая партия, никакая личность не смогут заменить пролетариат: а неудача пролетариата была бы неудачей всего человечества. В советском лагере могут согласиться на отсрочку прощения, они откажут в ней буржуазным демократам или капиталистам, которые понемногу сохраняют преимущества свободы и фактически скрывают насилие – колониализм, безработицу, низкую зарплату – под лицемерной