Методы признаний не предполагали у обвиняемых даже смутного чувства вины, солидарности с системой между следователями и виновными. Техника выбивания признаний применялась к не-большевикам, социалистам-революционерам или к иностранным инженерам, а потом уже к оппозиционерам, впавшим в немилость. Она первоначально объяснялась обычными принципами своевременности. Хотели убедить массы, что соперничающие партии состояли из людей без стыда и совести, которые не останавливались ни перед чем, чтобы удовлетворить свою ненависть или амбиции. Хотели убедить людей в том, что капиталистические силы устраивают заговоры против родины трудящихся, что трудности социалистического строительства происходят из-за врагов и их злодеяний. Не одно советское правительство искало козлов отпущения, а все народы, находившиеся в трудной ситуации или испытавшие поражение, кричали о предательстве. Признание – большое достижение этой многовековой практики; жертва, на которую должен переноситься гнев толпы, сама признает справедливость наказания, в котором ее обвиняют.
Это объяснение не является исключением в случаях Зиновьева, Каменева, Бухарина. Дело революции и родины больше не отделяется от соратников Сталина с того момента, как вчерашние герои признаются, что они устраивали заговоры против партии, готовили или совершали саботаж или террористический акт и, наконец, налаживали отношения с полицией Третьего рейха. Все процессы содержали такие объяснения с видимой целью необходимости правительственной пропаганды. Средства, которыми добиваются признаний, аналогичны в различных случаях, но применительно к отдельной личности осуждаемых они бывают то более психологическими, то более физическими. Ничто не запрещает научно дозировать угрозы и обещания. Самые утонченные пытки возвращаются к элементарным принципам: Искусство просто, все дело в исполнении.
Но почему на Западе столько умствований по этому поводу? Оставляя в стороне цель чисток советского режима, к размышлениям приводят две темы. Не было ли у прокуроров, как у средневековых инквизиторов, чувства необходимости привести признание к правде даже в том случае, если они применяли жестокие методы? А эта правда, не отражала ли она «сюрреальность» происходящего, если приводимые факты не были верными? С другой стороны, не испытывали ли обвиняемые чувства виновности не в буквальном смысле, когда Бухарин мог бы готовить убийство Ленина, а Зиновьев принимал представителей гестапо, но в более тонком смысле, когда оппозиция была бы на самом деле предательством как и в представлении суда, так и в представлении обвиняемого?
Мы не будем анализировать психологию старых большевиков, распутывать то, что было сделано по принуждению, с ощущением больной совести, даже при желании последний раз послужить партии (в духе японских камикадзе). Нам важно обнаружить на этом особом примере двусмысленность неуловимой правоверности и революционного идеализма, представление исторического мира, общего для людей церкви, верующих людей и источник их похожих ошибок.
Правоверный сталинист – это тот, кто верил бы каждому слову свидетелей обвинения или самому обвинительному процессу? И существует ли такой сталинист? На самом верху властной иерархии его, конечно, нет. Сам Сталин, его соратники, судьи знают о том, что представляют собой признания, знают о сфабрикованных фактах. Члены партии, имеющие опыт чисток, присутствовавшие при создании дела против них самих или их друзей, с трудом сохраняют иллюзии по поводу правдоподобности этих россказней, которые взаимно подкрепляются, но не содержат истинных доказательств. Приведенные факты, скорее, способны вызвать скептицизм: странные террористы, которые создавали центры, но не совершали покушений, саботажники, которые руководили целыми отраслями экономики, а действовали по типу партизан. Можно ли поверить, что средний русский человек, не большевик, но признающий существующую власть, принимает за чистую монету этот детектив? Признаёт ли он по очереди, что кремлевские врачи – это убийцы в белых халатах, потому что они были несправедливо заподозрены? Нельзя исключить такой легковерности – она наблюдается и у некоторых французов. Я сомневаюсь, правда, что это распространенное явление. А ведь методы процессов маловразумительные. Если русские верят признаниям, они действительно способны поверить во что угодно. Бесполезно даже трудиться, чтобы переубедить их.
В любом случае правоверность не означает, что признания принимаются за истину: согласно такому определению, сам Сталин не является правоверным, а те, кто имеет доступ к секретным истинам, тоже исключаются из числа верующих. И чтобы не впадать в чистый цинизм, приближенные к партии круги должны прибегать к толкованиям, аналогичным «Делу Тулаева» Виктора Сержа, М. Кестлера, в разработанной и популяризируемой книге «Нуль и Бесконечность»[54]. Господин Мерло-Понти выразил это на языке феноменологии и экзистенциализма в «Гуманизме и Терроре», сурово критикуя Кестлера[55].
Принципы такой интерпретации просты: суд прав, считая оппозиционера предателем; после своего поражения оппозиционер может признать правоту своего соперника, победителя. Рассуждение, которое приводит к первому суждению, таково, что все революционеры неизбежно приходят к периодам сильных потрясений. Но тот, кто отделяется от партии и от человека, воплощающего дело, переходит в другой лагерь и работает на контрреволюцию. Бухарин, протестуя против аграрной коллективизации, представлял свои доводы крестьянам, которые отказывались вступать в колхозы, он помогал тем, кто саботировал программу правительства и, по сути, объединился с врагами, которые из-за рубежа пытаются ослабить родину революции. Логика оппозиции привела ее к защите и реставрации капитализма в деревне. Она действовала так, как если бы примкнула к лагерю контрреволюционеров, поскольку требовала от политиков учитывать их действия, а не намерения, она объективно предала партию и тем самым социализм. Этот метод, называемый «последовательностью доказательств», большевики использовали тем более охотно, что среди революционеров они выделялись культом партии. Абсолютная ценность, приписываемая последней цели, бесклассовому обществу, связывается с партией. Отделиться от нее и на словах и на деле, но не в намерениях – значит совершить непростительную ошибку.
При этом рассуждении соратник Ленина, который вступал в борьбу фракций, неспособен искренне соглашаться. Он, может быть, продолжает думать, что коллективизацию можно было бы провести по-другому, но у него больше нет платформы, нет перспективы. Между партией и ее действительным направлением становится невозможным никакое различие. Если только не пересмотреть всю систему мышления – последовательность доказательств, которая идет от социализма к Сталину, проходя через пролетариат и партии, – значит, надо согласиться с приговором истории, который решил вопрос в пользу того, которого он продолжает ненавидеть в самой глубине своей души. «Капитулируя», он, может быть, не ощущал, что отрекается от своего достоинства или что уступил из-за слабости. Ведь нет внутренней жизни, нет божественного суда, нет истории без революции и нет революции вне пролетариата, вооруженного партией, как нет больше партии вне сталинского направления. Отвергая свою оппозицию, не остается ли революционер, по сути, верен своему прошлому?
Эта ловкая интерпретация, на которой можно легко создавать множество вариаций, по сути своей, общая и для людей церкви и людей веры: и чем же они отличаются? Я отмечаю здесь три основных различия.
1) Правоверный чаще всего знает, что факты измышляются, но никогда не имеет права публично согласиться с этим. Он покоряется и должен покоряться общепринятой дисциплине. Идеалист сохраняет за собой право называть процесс «словесной церемонией» и более или менее определенно говорить, что факты существуют только в обвинительных актах и признаниях. Эта разница имеет существенное значение. Правоверный в глубине души знает о концентрационных лагерях; но на словах он знает только о «лагерях перевоспитания». Скажем еще, что один знает только факты, изложенные на языке системы, а другой знает голые факты.
2) У правоверного не больше уверенности, чем у идеалиста, в деталях событий. Он неохотно соглашается с исчезновением Троцкого, исключенного своим победившим соперником из анналов революции. Он не сомневается в «общих чертах» исторической интерпретации, которым его учит партия. А, по мнению активистов церкви, «общие черты» более или менее разработаны или точны. Но в них всегда понятны те же самые основные элементы: роль пролетариата и воплощение ее в партии, борьба классов (каждый из этих элементов ссылается на различные версии). История русской партии большевиков и братских партий – это действительно священная история. Один человек из Северной Кореи с религиозной серьезностью учит историю о конфликтах тенденций в коммунистической партии Болгарии[56]. Партия, возможно, воссоздает эпизоды прошлого, чтобы придать им более ясное значение для невежественных людей или потому, что с опозданием поняла их истинный смысл. В основном история, которую рассказывает партия, верна, от высшей истины до настоящей истины фактов.
Идеалист хочет, чтобы эта история была верна, но он в этом не уверен. Он согласен с отсрочкой помилования в Советском Союзе потому, что на него ссылаются в доктрине, которая, единственная, придает смысл истории. А так как он при рассмотрении опирается на голые факты, то видит, что они не отвечают его ожиданиям. Он не видит будущего для человечества, если партия лжет, и он не извлекает из этого уверенности, что партия говорит правду. И может быть, нет правды истории.
Правоверный переносит сомнения на детали, идеалист их переносит также и на самое основное.
3) Правоверный пытается как можно больше расширить объект своей веры, связывая случаи и происшествия с общими чертами рискованного события. Ему хотелось бы, чтобы инициативы личности, действия групп, перипетии битв были связаны с диалектикой классов и экономическими силами. Все события должны занять свое место в священной истории, центром которой является партия. Враги партии, как внешние, так и внутренние, будут действовать в соответствии с логикой единой и всеобщей борьбы. Случай представился, и Сланский будет обвинен в предательстве из-за своего буржуазного происхождения.