Этот образ мысли правоверных так же, как и идеалистов, приводит к вердикту истории. Стоит представить Троцкого на месте Сталина, и роли предателя и судьи поменялись бы. Внутри самой партии только событие решительно вмешивается между соперниками. Победитель утверждает, что он прав: пусть так, но почему философ поддерживает это притязание? Перенося ту же перспективу в целом на историю, не было ли возможным провести коллективизацию сельского хозяйства, избежав депортаций и голода? Тот, кто разоблачал в 1929 году последствия, с тех пор действительно происшедшие из-за метода, которым руководство партии готовилось воспользоваться, не опровергнут конечным успешным результатом операции, если только этим однажды не провозгласить для всех, что цена человеческого «успеха» не имеет значения[58].
В каждый момент времени возможно несколько прочтений в зависимости от намерений действующих лиц, от обстоятельств прошлого или же от последовательности событий. Если те, кто имеет право в политике, являются безучастными к намерениям действующих лиц, можно найти еще несколько прочтений, согласно которым передаются мыслью в момент решения или, что полностью противоположно, интерпретируют решение, исходя из отдаленных последствий, между тем уже реализованных. Значительный человек – это тот, кто сопротивляется суду будущего, которого он не знал. Но историк пренебрегает этикой своей профессии, если он неопределенно углубится в течение времени. Творение Бисмарка не было приговорено трагедией Третьего рейха.
A fortiori (тем более) этот способ оценки становится скандальным, если суд живых людей прибегнет к ней против других живых людей. Интерпретация с помощью последствий в перспективе победителя завершается худшей несправедливостью. Ошибка стала бы задним числом предательством[59]. Ничего нет более лживого: моральная или юридическая оценка поступка не изменилась в процессе последующих событий. Заслуги или провинности людей, которые вызвали перемирие 1940 года, не отделяются от вызвавших их факторов. Если не хочется учитывать намерения, надо рассматривать преимущества и риски перемирия, преимущества и риски противоположного решения такими, какими они были в 1940 году. Тот, кто надеялся, что перемирие оставляло Франции лучшие шансы, без вреда союзническому делу, может быть, он ошибался. Его ошибка не превратилась в предательство в результате победы союзников. А тот, кто хотел перемирия, чтобы избавить страну от страданий или чтобы подготовиться к новой битве, не был предателем и не становится им. Тот же, кто хотел перемирия, чтобы перекинуться в другой лагерь, был предателем по отношению к Франции с того самого момента. С 1939 по 1945 год.
А если Германия захватила Францию, то голлисты были предателями, а коллаборционисты стояли у власти? Так оно и было на самом деле. Коллаборационисты и голлисты мечтали о двух разных, несовместимых Франциях, между которыми должны произойти битвы, проведенные в основном другими людьми. Событие было осуждено[60]. Одни и другие согласны с этим мнением, которое, впрочем, высказывает дело, чем право. Когда начинается смертельная борьба, больше не говорят о трибунале, но о типе оружия.
Борцы всегда имели тенденцию обсуждать поведение других в их собственной системе восприятия. Если бы коллаборционист думал, как голлист, он был бы, очевидно, нехорошим человеком. Признавать неопределенность принятых решений, множество возможных перспектив на неизвестное будущее еще не значит ни подавление беспощадных конфликтов, ни избежание обязательств, но означает взятие на себя ответственности без ненависти и при уважении достоинства противника.
Правоверные и идеалисты начинают с выделения поступка действующего лица, его намерений и обстоятельств; они ставят его на место в собственном прочтении событий. А так как они заявляют об абсолютной ценности их цели, обвинение, которое поражает других людей или побежденных, остается безграничным. И пусть они начинают обращаться к моменту принятия решения, и пусть рассматривают обстоятельства: останется все меньше места для произвольных интерпретаций. И пусть они признаются в неведении конца и частичной легитимности противоречивых дел: ведь при этом смягчается суровость догматизма, который рубит от имени истины.
Кто претендует на вынесение окончательного вердикта, тот шарлатан. Или история – это высший суд, и она вынесет приговор без аппеляции только в день Страшного суда. Или совесть (или Бог) осудит историю, и будущее не имеет никакого другого авторитета, кроме настоящего.
Тридцать лет назад доминирующей в Советском Союзе была школа от имени марксизма, там решали задачу анализировать инфраструктуру, развитие производительных сил и борьбу классов. Эта школа не ведала героев и сражений, она все объясняла глубинными безличными неумолимыми силами. С тех пор возникли нации, войны, новые генералы. В одном смысле речь там идет о счастливом отклике. Общее возрождение прошлого не должно отрицать ни детерминизма машин, ни инициативы людей, ни различных встреч, ни столкновений армий. Но повторение событий в коммунистическом представлении истории приводит к странному миру, где все объясняется непреклонной и вымышленной логикой.
В истории с преобладанием детерминизма сил, производственных отношений, борьбы классов, национальных и империалистических амбиций должна найти себе место каждая деталь событий. Каждому индивидууму присваивается роль, соответствующая социальной ситуации, каждый эпизод преобразуется в проявление конфликта или в необходимость, предусмотренную доктриной. Нет ничего случайного, и все представляет определенное значение. Капиталисты подчиняются один раз и навсегда одной сущности: Уолл-стрит и Сити устраивают заговор против мира и против страны социализма. А мир признаний в виновности, карикатура на историческое пространство социализма – это мир классовой борьбы и тайных служб.
Капитализм и социализм перестают быть абстрактными понятиями. Они воплощаются в партии, личности, бюрократии. Западные миссионеры в Китае – это агенты империализма. Люди есть то, что они делают. Значение их поступков проявляется в версии, которая становится обладателем истины. Зло не создается невольно, можно было бы переиначить высказывание Сократа, не потому, что намерения не-коммунистов являются извращенными, но потому, что они не принимаются в расчет. Только социалист, который понимает будущее, знает смысл того, что делает капиталист, и объясняет, что он (капиталист) объективно хочет зла, которое сам на самом деле вызывает. Ничто не мешает в конечном итоге приписывать обвиняемым поступки, которые иллюстрируют истинную сущность их поведения: терроризм или саботаж.
Была партия гегельянской диалектики, теперь перешли к романам черной серии: сочетание, которое так нравится интеллектуалам, даже самым крупным. Случайность, невнятность их раздражают. Коммунистическая интерпретация никогда не кончается неудачей. Напрасно логики будут напоминать, что теория, которая уклоняется от опровержений, избегает методичности правды.
Глава 5. Смысл истории
Две ошибки, с виду противоположные, но по сути связанные, оказываются источником обожествления истории. Люди церкви и люди веры поддаются возможности попасть в ловушку абсолютизма, чтобы затем довериться безграничному релятивизму.
Они выдают себя мыслью конечного или абсолютно законного момента истории: одни называют его бесклассовым обществом, а другие – узнаванием человека человеком. Одни и другие не подвергают сомнению безусловную ценность, радикальное своеобразие этого момента, будущего по отношению ко всему, что этому предшествовало. Это «привилегированное положение» придаст смысл единому целому.
Убежденные в том, что они заранее знают секрет незавершенной авантюры, они рассматривают сумбур вчерашних и сегодняшних событий с притязанием на суд, господствующий над конфликтами и самолично распределяющий восхваления и порицания. Историческое существование в его правдивой достоверности противостоит человеку, группам, нациям, борющимся за защиту несовместимых интересов или идей. Ни современник, ни историк не в состоянии безоговорочно признать правоту или неправоту одних или других. Не потому, что мы не различаем добро и зло, но мы не знаем будущего, и любое историческое дело вызывало беспорядки.
Бойцы преобразуют дело, для которого они рискуют жизнью, и имеют право не обращать внимания на двусмысленности нашего состояния. Доктринёры церкви или веры, которые оправдывают это преображение, в то же самое время оправдывают, какими бы они ни были, исступления фанатизма и чистки. Крестоносец социализма объясняет поведение других в соответствии с собственной идеей истории, и одновременно он больше не находит противника, достойного себя: он единственный, кто восстает против будущего, которое он воплощает, остальные это отставшие от времени или циники. Потому что он провозглашает универсальную истину одной исторической перспективы и дает себе право интерпретировать прошлое по своему усмотрению.
Объединенные ошибки абсолютизма и релятивизма в равной степени опровергаются логикой ретроспективного знания человеческих поступков. Историк, социолог, юрист извлекают смыслы из поступков, институтов и законов. Они не обнаруживают смысла во всем. История не является абсурдной, но никто из живущих не извлечет из нее самого важного смысла.
Человеческие поступки всегда вразумительны. Когда они перестают быть таковыми, их исполнителей обвиняют в бесчеловечности, считают умалишенными, чуждыми своему виду. Но вразумительность не относится к исключительному типу и не гарантирует, что единое целое, каждый элемент которого сам по себе является вразумительным, кажется понятным наблюдателю.