ституция закрепляет методы, по которым выбираются правители и законодатели. Она вызывает соперничество индивидуумов и групп для распределения мест или должностей, она старается предупредить насилие, внедряя правила.
Основное различие меньше разделяет категории поведения, чем идеальные и реальные совокупности. Идеальная – совокупность конституции и доктрины, реальная – совокупность, созданная людьми, которые правят в соответствии с этой конституцией или которые живут по этой доктрине. Историк или социолог имеют в виду иногда специфический смысл текста в идеальной системе конституции или доктрины, а иногда смысл, преломленный через сознание. Юрист или философ склоняются к пониманию произведений в их специфическом значении, историк – к пониманию в их физическом или социальном возникновении.
Эти две интерпретации не являются ни противоречивыми, ни исключающими одна другую. Связь между моментами философского умозаключения или юридической аргументацией является по определению разнородной к отношениям, которые установил историк или социолог. Она (связь) раскрывает свое значение только тому, кто согласен проникнуть в метафизическое пространство, или юристу.
Особый смысл пережит людьми в определенную эпоху, в коллективных сообществах, которые присоединялись к определенным верованиям. Ни один философ не обладал чистым разумом, ни один не отделен от своего времени и своей родины. Критические размышления не могут заранее ограничить права исторической или социологической интерпретации, если не вспоминать непримиримую неоднородность между особым смыслом и пережитым смыслом. По существу, изучением возникновений смыслов невозможно понять чисто философское значение или чисто художественное качество произведения. Состояние общества объясняет множественность свойств произведений, но никогда тайну шедевра.
Множественность значения, которое является результатом неопределенности совокупностей и различием между особым и пережитым смыслами, ведет к обновлению исторической интерпретации, она сначала предлагает защиту против худшей формы релятивизма, той, которая сочетается с догматизмом. Это начинается с непризнания особого смысла, со старания свести философские произведения к значению, которое они принимают в сознании не-философа. Пережитый смысл воспринимается по отношению к факту, названному доминантным, такому, как классовая борьба, и заканчивается, сведя человеческий мир к единому смыслу, объявленному историком. Множественность совокупностей, и идеальных и реальных, устраняет фанатизм, не признающий разнообразия ролей, которые играет индивидуум в сложном обществе, перекрещивания систем, в которые вписываются виды деятельности. Историческая реконструкция сохраняет незавершенный характер потому, что она никогда не выделяет всех отношений, не исчерпывает всех значений.
Это обновление интерпретации приводит к одному типу относительности: любознательность интерпретатора влияет на определение совокупностей и на особые смыслы. Характер этой относительности не является одним и тем же, смотря по тому, идет ли речь о событиях или о произведениях. События по отношению к действующим лицам всегда остаются теми же, какими они были, даже если развитие социологических знаний, обогащение категорий или расширение опыта допускают оригинальное понимание. Относительность особых смыслов зависит от природы отношений между произведениями, другими словами, историчности, свойственной каждому духовному пространству. Именно за пределами этой множественности, но без ее устранения случайно раскрывается единство смысла.
«Философия истории полагает, что человеческая история не есть простая сумма сопоставляемых фактов – решений и индивидуальных приключений, идей, интересов, институций, но что она в каждое мгновение и в ее последовательности есть целостность в продвижении к привилегированному состоянию, которое придает смысл всей совокупности»[61]. История, конечно, не «простая сумма сопоставляемых фактов»; она – «целостность в каждое мгновение»? Элементы общества взаимосвязаны один с другим, они взаимно влияют друг на друга, они не представляют собой целостности.
Разделение между экономическими, политическими и религиозными фактами вводится понятиями ученого или необходимостью разделения труда. Первая информация, которая поражает непредвзятого наблюдателя, – это взаимозависимость. Историк не начинает ни со смежного расположения, ни с совокупности, но с нагромождения совокупностей и отношений: орудия производства, организация труда. Юридические формы собственности и обмена, институции, которые вытекают из экономической истории, затрагивают, с одной стороны, науку, которая медленно освобождается от философии и религии, а с другой стороны, государство, гаранта законов. Человек, который покупает и продает, возделывает землю, работает с машинами, остается, по существу, тем, кто верит, думает и молится. Взаимозависимость областей (сфер), которая вызывает сотрудничество дисциплин, позволяет предугадать на горизонте научной работы вид целостности. Сомнительно, что даже для простых обществ удастся выявить единый принцип, к которому можно было бы отнести всякий образ жизни и мышления. (Остается сомнение даже тогда, когда речь идет о человеческой жизни.) Сложные общества кажутся одновременно и однородными, и множественными: ни одна их часть не является изолированной, ни одна совокупность не представляет собой единой целостности однозначно определенного значения.
Но как можно преодолеть взаимозависимую целостность? Первой гипотезой является та, согласно которой область реальности или активности человека определила бы другие области реальности или другие активные действия. Производственные отношения представляли бы собой инфраструктуру, от которой зависели бы политические и идеологические институты.
В плане критики познания такая теория была бы немыслима, если бы она предполагала, что экономика определяет политику или идеи, на которые они не влияют (экономика и политика). Эта теория была бы, так сказать, противоречива и в любом случае несовместима с наивным наблюдением. Экономические факты как таковые не могут быть изолированы ни материально, ни интеллектуально. Они охватывают средства производства, науку и технику, производственные методы, то есть организацию труда, законодательство по собственности, разделение классов (которые также управляются численностью населения и разновидностью иерархии и авторитета). Взаимодействие элементов внутри экономических фактов не позволяет представить, что тот, кто может быть определяющим, не будет частично определенным. Взаимозависимость социальных областей или активности людей является очевидной.
С этого момента нельзя привязать к различию инфраструктуры и суперструктуры философскую досягаемость. Но где находится точная граница между одним и другим? Может быть, при исследовании коллективных сообществ удобно взять за отправную точку скорее организацию труда, чем религиозные вероисповедания. Как утверждать, a priori или a posteriori, что человек думает о мире соответственно области его работы, но что он, человек, не подвергается влиянию идеи, которая исходит из этого мира?
Человек или группа людей, чтобы выжить, должны бороться с природой, черпая из нее средства для своего существования. В этом смысле экономическая функция приобретает определенный приоритет. Но так как самые простые коллективные сообщества никогда не выполняют этой функции, не организуясь соответственно своему неумолимому вероисповеданию, этот приоритет не соответствует ни односторонней причинной связи, ни primum movens (первому побуждению).
Какова же эмпирическая дистанция этого приоритета? Каковы общие черты коллективных сообществ, достигших некоторой технико-экономической эпохи? Каковы различия между обществами, предшествующими эпохе паровых машин, электричества, атомной энергии, и последующими? Такие вопросы относятся к сфере социологии, а не философии.
А может быть, невозможно определить социальные типы соответственно доступным им средствам производства? Специалисты по протоистории или доисторическим периодам непроизвольно согласятся с концепцией такого порядка потому, что они классифицируют эпохи или группы людей в соответствии с используемыми в те времена орудиями или основной деятельностью. В том, что касается сложных обществ, то здесь выявляют неизменное значение технического состояния данного периода и этим прослеживают ситуацию, внутри которой располагаются политические и идеологические изменения.
Впрочем, не доказано, что экономический факт во все периоды истории будет доминантным. Макс Шелер внушает, что главенство крови, главенство силы, главенство экономики отмечают три крупных периода человеческой истории. Кровные связи скрепляют замкнутые сообщества до пришествия на историческую сцену наций и империй. Если предположить, что средства производства почти постоянные, события управляются прежде всего политикой. Поднимается сила и торопит государства, она пишет хронику славы и крови, в которой главнокомандующие всегда бывают на первых местах. В Средние века экономические события становятся решающими потому, что технология в своем постоянном изменении влияет на богатство индивидуумов и групп.
Из таких предположений вытекает не философская правда, но гипотетические обобщения. Они не противоречат той идее, что объем коллективных ресурсов определяет границы возможных изменений социальной организации.
Теория, касающаяся эффективности различных элементов в истории, приводит к достаточно размытым формулам, редко доказательным и никогда не способным исчерпать сложность отношений.
Ни одному виду явлений нельзя присвоить происхождения изменений или ответственности социальных структур. Никто не сможет утверждать, что изобретение электрических или электронных машин, использование атомной энергии не будут иметь влияния на утонченные формы литературы или живописи. Но никто не сможет также утверждать, что