нашего прочтения событий. Последнее слово никогда не высказано, и оно не должно судить противников, как если бы наше дело сливалось с последней истиной. Правильное знание прошлого напоминает нам о долге терпимости, а ложная философия истории распространяет фанатизм.
Так следовательно, что означает в самом последнем анализе столько раз задаваемый вопрос: имеет ли история смысл? В первом приближении находится быстрый ответ. История является понятной, как поступки и творения людей на довольно длительном протяжении времен, что обнаруживается общий образ мысли и действий.
При втором приближении история также, со всей очевидностью, многозначна. Она понимает событие при его нахождении в совокупности (едином целом), создании, выделяя либо вдохновением создателя, либо значимостью творения для близкого или далекого наблюдателя. Смыслы так же многочисленны, как и направления любознательности, как и измерения реальности. Настоящий вопрос касается, по существу, своеобразия. Каждый момент истории имеет смыслы, а история в целом, может быть, имеет только один смысл.
Множественность, которую надо будет преодолеть, состоит из трех частей: множественность цивилизаций, режимов и действий (искусство, наука, религия).
Множественность цивилизаций будет преодолена в тот день, когда все люди будут относиться к одному огромному обществу. Множественность режимов в тот момент, когда будет организован коллективный порядок в соответствии с «проектом» человечества. И наконец, множественность человеческой деятельности в тот день, когда универсально приемлемая философия установит предназначение человека.
А будет ли в конечном итоге построено универсальное государство, соответствующее перманентным требованиям людей? Вопрос относится к будущим событиям, и мы не сможем категорично ответить ни да, ни нет. Достаточно того, что политическое становление имеет один смысл, состоящий в том, что человечество имеет призвание, что общества не только не следуют друг за другом, враждебные друг другу, кажутся последовательными этапами исследования.
Но разрешило бы это универсальное государство тайну истории? Да, по мнению тех, кто не видит другой цели, кроме рациональной эксплуатации планеты. Нет, в глазах тех, кто отказывается смешивать существование на Земле и спасение души. И каким бы ни был ответ, он относится к философии, но не к знанию прошлого.
В заключительном анализе история имеет смысл, который ей присваивает наша философия; воображаемый музей, если человек – создатель памятников, исчерпывает себя в создании невиданных прекрасных форм и картин; будет прогрессом, если бесконечное изучение природы возвышает человеческое над животным. Смысл, приданный философией исторической авантюре, определяет структуру особого становления, но он не определяет будущего.
Философ, а не историк знает то, что ищет человек. Историк, но не философ учит нас тому, что человек нашел, тому, что, может быть, он найдет завтра.
Глава 6. Иллюзия необходимости
«История имеет только один смысл: если признать логику человеческого сосуществования, которая делает невозможной любую авантюру, но которая по крайней мере, как при естественном отборе, устраняет тех, кто совершает отвлекающие действия по отношению к перманентным требованиям людей»[66].
До настоящего времени мы отодвигали вопрос детерминизма или предвидения, чтобы соединить его с вопросом последнего смысла: если предположить, что определено существование, соответствующее перманентным требованиям людей, должна ли этим быть провозглашена необходимая реализация?
Можно спокойно допустить, что будущее мы заранее предвидим, но оно будет противоположным «перманентным требованиям людей». Представим также, что мы знаем, какими должны быть отношения между людьми, но не можем утверждать или отрицать, что события сами собой устранят «авантюры, которые совершают отвлекающие действия».
Двойное значение слова «смысл» (sens) создает путаницу, поскольку иногда ищут или направление, в котором развиваются общества, или же привилегированное положение, которое реализовало бы наш идеал. Секуляризованная теология истории заявляет о соглашении между этой эволюцией и нашим идеалом. Они обязаны своей судьбой этому неразумному постулату.
Найдем ли мы при наблюдении эквивалент уловке разума, которая сдерживает страсти, чтобы достигнуть завершения? А непреодолимо ли стремление детерминизма интересов или экономических сил к рациональному сроку?
Вновь обратимся к примерам, которые мы привели в предыдущей главе. Цезарь перешел Рубикон, австрийские министры послали ультиматум Белграду, Гитлер отдал приказ начать операцию «Барбаросса»: каждое из этих действий понятно относительно замысла действующего лица и ситуации, в которой он находился. Распространенное объяснение, такое, каким оно внесено в повествование, выделяет мотивы и движущие силы, обстоятельства, которые подсказывали или навязывали решение. Иногда историк склонен говорить о причинах, когда он рассказывает о событии, освещая замысел ответственного персонажа или сложившуюся ситуацию. Но стоит поговорить о языке смыслов текста.
Ничто не мешает задать другой вопрос. А не могло ли быть другим решение Цезаря, как и австрийских министров и Гитлера? Здесь речь не идет о том, чтобы ставить под вопрос принцип детерминизма. Утверждение: состояние мира в момент А не позволяло моменту Б быть другим, чем оно было, оно остается внешним к чисто исторической проблеме. А были ли решения Цезаря, австрийских министров, Гитлера вызваны обстоятельствами? И если другие люди на их месте действовали бы по-другому, не значило бы это, что течение событий могло бы быть совершенно другим? И можно ли доказать, что последствия решения, принятого министрами или Гитлером, определены во времени таким образом, что, в конце концов, «все вернулось бы к тому же самому»? Если бы война 1914 года началась на пять или десять лет позднее, она имела бы тот же результат? А успех революции в России был бы связан с именем Ленина или Троцкого?
Мы сформулировали эти замечания в отрицательной форме (невозможно доказать, что…), сформулируем ту же идею в утвердительной форме. Событие, совершенное в результате действия одного человека, выражает его одновременно с ситуацией. Психология действующего лица отражает полученное им образование, влияние среды, но решение, принятое в данный момент, не было необходимым следствием образования или среды. А так как приход этого человека на соответствующий пост, на котором его поведение влияет на целое общество, также не было строго определено ситуацией, бесконечная последовательность событий происходит по инициативе индивидуума.
Политическая история, а также история войн и государств не является ни непонятной, ни случайной. Не так трудно понять битву, как военные установления или способы производства. Историки никогда не связывают с единственным случаем величие и упадок народов. Но военные поражения не всегда доказывают поражение империй: чужеземное вторжение разрушило процветающие цивилизации. И нет пропорциональной зависимости между причиной и следствием. События обнажают только случайный детерминизм, связанный не столько с несовершенством наших знаний, сколько с устройством человеческого мира.
Каждый раз, когда мы соотносим поступок относительно ситуации, нужно определить поле неопределенности. Если рассматривать его на длительном отрезке времени и в глобальной цивилизации, поле неопределенности сливается с человеческой способностью выбирать, желать, создавать. Среда бросает вызов, а общества утверждают или не утверждают силу принять его. Метафизика жизненного стремительного броска, индивидуумы или коллективные сообщества ограничиваются переводом того, что мы считаем понятием или образом. Судьбу общества объясняют не особыми добродетелями групп людей. А если мы хотим оценить определение этой судьбы, мы спрашиваем себя, какова вероятность того, что способности, необходимые для успешного ответа, проявят себя в другой раз, перед лицом того же вызова. Цивилизация, которая возникает от встречи среды и воли, сравнима со счастливым выигрышем в лотерею: редко случается, когда среда бывает милостива к человеку или этот человек в состоянии воспользоваться представившимся шансом.
Вероятностный аспект исторического объяснения становится более очевидным, если он размещается на более низком уровне. Положение Людовика XVI перед лицом финансового кризиса и Генеральных штатов, положение Гитлера в 1940 году перед Великобританией, продолжающей войну, и таинственным и грозным Советским Союзом не было заранее зафиксировано ситуацией. Другой человек мог бы создать фронт, использовать войска против парижских мятежников. Другой главнокомандующий несколько лет поддерживал бы на востоке нейтралитет, собирая силы, чтобы удерживать западные страны в мире. И поведение Людовика XVI, и действия Гитлера были вполне вразумительными. И один, и другой имели образ мышления, унаследованный от прежних монархий или свойственный демагогам, добившимся высшей власти. Но достаточно того, что никто не может отрицать, что король, случайно отмеченный по наследству определенным характером, способен действовать по-другому для того, чтобы решения Людовика XVI по отношению к ситуации частично принимали бы долю случайности. Достаточно того, что стратегия, в конце концов принятая Гитлером, являлась следствием расчетов, которые при другом диктаторе или при этом же, но по-иному сведущему в ситуации или подверженному влияниям, были бы иными для того, чтобы течение Второй мировой войны обрело бы внезапный, удивительный аспект.
Человек, который оказывается призванным принимать исторические решения, выражает общество или эпоху; но никогда политическая или военная судьба этого человека не бывает строго задана общественной системой, рассматриваемой в общих чертах. Падение монархии и революция открывали одаренному офицеру низкого происхождения безграничную перспективу. Карьера Бонапарта была типичной для своего времени. Но то, что человек, вознесенный на вершину власти, оказался именно Наполеоном Бонапартом, никто не мог бы даже предвидеть. Этот факт зависел от многочисленных причин, которые привели к остановке шара именно на этом номере, а не на другом. Восхождение Наполеона на трон – это розыгрыш среди других возможных в великой лотерее революций. А то, что Наполеон, властелин Франции, стал вести политику, выражавшую его уникальную личность, а не общие наклонности всех коронованных авантюристов, но многочисленные обстоятельства, служившие его амбициям, сказывается на развитии неопределенных последствий так, что по крайней мере Франция и Европа еще долго будут испытывать на своих институтах печать его гения.