Людям поступков нравится обращаться к своей звезде, они чувствуют себя игрушкой провидения, злого гения или неведомой и таинственной силы, как иногда называют случай. Они чувствуют, что рациональное действие только высчитывает шансы. Главнокомандующий, политик, спекулянт и предприниматель редко бывают в ситуации понимания, дающей право на строгое сочетание возможностей, имея в виду завершение. Они спорят и не могут не спорить. Противодействия противника никогда невозможно полностью предвидеть в тот момент, когда он разрабатывает план битвы, эпизоды которой зависят от успеха парламентских уловок. Они слишком многочисленны, чтобы их можно было пересчитать, биржевой игрок пренебрегает вмешательством общественных властей или политических событий, которые изменяют атмосферу финансовых кругов, предприниматель, составляющий программу капиталовложений, рассчитывает на период развития. Структурные признаки человеческих поступков – столкновение воли, необъяснимая сложность ситуаций, странность явлений, причины отклонений – разве они больше не известны в социологических теориях? И можно ли пренебрегать ими в историческом понимании? Когда понимание переносится на момент выбора, чтобы представить себе возможные варианты, оно снова пересматривает действующих лиц, восстанавливает события такими, какими они происходили, не в развитии необходимости, но в реальном фейерверке событий.
Вероятность этого все-таки не строго объективна: решения привязываются к ситуациям, от которых они отделяются, великие люди «выражают» их среду, последовательность никогда не бывает абсолютно отчетливой. Человеческому сознанию не удается расшифровать ситуации или исчерпать перечисление причин. Но расчеты вероятности, обращенные в прошлое, соответствуют перспективным представлениям о действующих лицах. Исторический мир сам по себе вычерчивает отличие последовательностей, различие между массивами данных (количество населения, средства производства, сопротивление классов) и инициативами личностей, между развитием необходимости и сутью событий, когда судьба не определена, крупные даты, отмечающие конец или начало эпохи, случайности, которые изменяют судьбу цивилизации. Структура истории очень похожа на случайную структуру, чтобы ее можно было применить к тому же самому образу мышления.
Эти формальные рассмотрения не имеют целью усилить роль великих людей или ответственность случаев. Невозможно догматическое отрицание этой роли или этой ответственности: в каждом случае надо задаться вопросом, в какой мере человек, выбранный политической лотереей, отметил своей печатью течение своего времени, если его неудача закрепила или вызвала распад государства, если событие отразило или изменило соотношение сил или развитие идей. Ответ никогда не будет белым или черным, необходимостью или случайностью: создание героя было подготовлено историей, даже если кто-то другой придал ему различные черты.
Историки склоняются к тому, чтобы то ли преуменьшить, то ли преувеличить значение непредвиденных обстоятельств или фактов столкновения. Эта их склонность не может быть поддержана философией. Она обнаруживает предубеждение или направление любознательности. Они не разрешают философски проблему, которая вытекает из опыта и не содержит универсально ценного решения. Почему поле творения, оставленное индивидуумам или случаям, будет во все времена и эпохи и во всех областях равно широким или равно узким?
События не могут быть понятными, когда их привязывают к намерениям или чувствам небольшого числа людей или даже одного человека. Даже если ему приписывают победу из-за наивысшей дальнобойности пушек или из-за гения генерала, такое объяснение не становится более или менее удовлетворительным для понимания. Может быть, как утверждают некоторые военные писатели, оружие и организация войск дают 90% успеха для победы, а остальные 10% приходятся на счет моральных качеств бойцов и таланта стратега. Здесь речь идет о вопросе факта, но не доктрины.
Есть опасение, что вмешательство разрозненных фактов – индивидуальных инициатив или столкновение последовательностей – сильно уменьшает вразумительность единого целого. Это опасение плохо обосновано. Даже если факты в своих деталях были бы другими, они все равно помешали бы понять общую совокупность. Понятна победа Наполеона, «если это была победа Груши́», понятна индустриализация с помощью иностранного капитала при прогрессивно либеральном царском режиме, опирающемся на класс крестьянских пролетариев, если бы не разразилась война 1914 года и если была бы устранена партия большевиков. Какова бы ни была вероятность ретроспективной реализации этих гипотез – строго говоря, какова бы ни была важность данных, которые надо было изменить с помощью идеи для того, чтобы сделать возможным реализацию событий, которые не произошли, – реальная история остается понятной. Победа Ленина была, может быть, неизбежным следствием Гражданской войны после крушения царизма и продолжения войны Временным правительством. Неизбежная в единственной ситуации победа большевиков не принесла бы, может быть, того, чего ожидал русский народ, или того, что было позволено, с наименьшими издержками, для построения современной экономики.
Историк, который описывает одну авантюру – карьеру Наполеона между 1798 и 1815 годами, карьеру Гитлера между 1933 и 1945-м, – все равно дает понимание единому целому. Он не допускает того, что в каждое мгновение господствует глобальный детерминизм. Он пытается отыскать глубинные причины того, что случилось в конце. Имперская попытка Наполеона потерпела крах потому, что французский базис был слишком узким, потому, что средства коммуникации и управления были неравными для такого предприятия, потому, что французская армия пробудила патриотизм народа по контрасту между идеями, которые она распространяла, и порядком, который она навязывала. Авантюра Гитлера была приговорена, потому что она создала коалицию Советского Союза с англо-саксонскими государствами. Такие приемлемые объяснения отмечают причины, сделавшие вероятным конечный крах, но не определяют заранее ни деталей, ни продолжительности авантюры и не исключают случайностей. Распад англо-австро-русского альянса мог бы спасти Наполеона в 1813 году, а разрыв между Советским Союзом и англосаксами спас бы Германию Гитлера так же, как был спасен Фридрих II при распаде англо-русского альянса[67]. (Исходя из многочисленных рассуждений, эти возможности были маловероятными и в 1813, и в 1944 году.) Секретные армии, создание атомной бомбы могли бы перевернуть судьбу мира (по другим рассуждениям, эта вероятность тоже была очень мала).
Последовательность массовых фактов, которые извлекают на некотором уровне поверх хаоса событий, не исключает роли личностей или столкновений. Вразумительное восстановление прошлого накладывается на реальность, оно пренебрегает принципами возможности и не задумывается о необходимости. Если задаваться вопросом о причинности, ответ всегда будет одним и тем же: принимая во внимание некоторые обстоятельства, наступившие тем временем последствия должны произойти с большей или меньшей вероятностью. (Если при бросании шара один из номеров будет значительно шире, чем остальные, он будет выпадать чаще.)
Детерминистская интерпретация и возможное видение исторического процесса являются в меньшей степени противоречивыми, чем дополнительными. Они показывают частичную правду одного, только передавая свою часть другому. Почему историк задним числом будет отрицать достоверность событий, в которых мы живем? Человек в истории не задается вопросом, является ли он рабом своей наследственности или своего воспитания, если только он способен оставить след своего пребывания на этой земле. И почему после всего этого он будет представлять фатальность, которую живущие на земле не осознают?
Исторические события можно предвидеть в той мере, в какой они могут быть причинно объяснены. Будущее и прошлое однородны: научные предположения не изменяют свойств, согласно которым они применяются к одному или к другому. Почему столько историков считают прошлое фатальным, а будущее – неопределенным?
Чаще всего нельзя предвидеть решение, которое примет индивидуум, между несколькими возможными, но разумным считается то, что было принято на самом деле, в соответствии с обстоятельствами, планами действующего лица, требованиями политики или стратегии. Ретроспективная интерпретация формулируется констатацией: «События произошли именно таким образом…», или предположением: «Этот повод был причиной поведения». Такое объяснение не позволяет узнать того, что произойдет завтра, по крайней мере оно не является достаточно абстрактным, чтобы его можно было применить к другим ситуациям. Если действие явилось результатом длительного расположения духа индивидуума или группы, если оно было вызвано обстоятельствами, прогноз становится непременно возможным потому, что интерпретация неявно скрывала причинное отношение.
Когда появилось это отношение, воспроизводится однородность прошлого и будущего, хотя оно часто будет скрыто в языковом выражении. А так как известен результат, событию без колебаний придают значение причины, забывая, что результат и причина вытекают из отбора и разделения. Пренебрегают факторами отклонения, которые могли бы вмешаться для необходимых последствий, дается то, что было ценным, как «все события, к тому же равнозначные». Начиная с 1942 или 1943 года можно было предвидеть поражение Гитлера, кроме того, оглядываясь назад, в этом замечаешь детерминизм: основные данные о ситуации делали выход из конфликта прогнозируемым потому, что, согласно вероятности, было необходимым. И должен был бы представиться случай – новые армии, распад большого альянса – для того, чтобы война приняла другой оборот. Всматриваясь в будущее, никто не осмелится исключить подобной переориентации.
Никогда не удастся предвидеть момент и варианты особой войны. Может быть, в 1905 или в 1910 году некоторые прозорливые люди заметили нагнетание кризиса, из которого возникла европейская война. Они не могли бы назвать ни определенную дату, ни последовательность событий, из-за которых она произойдет. Основополагающие данные ситуации в 1914 году не предполагали взрыва: также было бы интересно расспросить людей, которые в августе 1914 года начали войну, о событии, которое к этому времени не было больше определено европейской сплоченностью. Ее не было и в предыдущие годы, ее не было бы и в последующие годы, если бы начало войны удалось избежать в августе 1914 года.