Историческое сознание учит уважению к другому, даже когда мы боремся с ним. Свойство причин не измеряется свойством душ, мы не знаем выхода из нашей борьбы, каждый режим реализует порядок ценностей, примирение всех ценностей есть всего лишь идея, но не будущая цель. Обожествление истории, напротив, уверено, что действует в целях желанного будущего, видит и хочет видеть в другом только ненавистного врага, которого хочется устранить потому, что он неспособен либо желать добра, либо распознать его.
Последний смысл истории никогда не следует из единственного рассмотрения прошлого. Ни красота космоса, ни трагедии цивилизаций не дают ответа на вопрос, который мы обращаем к небу. Нельзя узнать человека, если не проследить за этапами его постепенных завоеваний, и тогда завтра нам будет преподан новый урок. Может быть, надо посмотреть на статуи пещеры Элефанта[74], чтобы понять своеобразие скульптур собора в Реймсе. Надо, конечно, увидеть «западную» жизнь Токио или Бомбея, чтобы избежать чар нашей псевдоочевидности. Не вступая в диалог с другим, мы не осознаем самих себя в нашем историческом бытии. Когда проводились последние опросы, диалог оставляет нас на той же точке неопределенности, что и монолог. Возрождение любого прошлого не раскрывает ничего больше из нашего предназначения, кроме исследования только нашего сознания. Опустевшие города, поглощенные лесами, героизм воинов, никогда не умиравших напрасно потому, что они перед лицом смерти подтверждали голоса пророков, провозвестников божественной кары или доброй вести, ярость толпы, невинность святых, усердие верующих, но ничего из того, что открывает нам историческое знание, не разрешает альтернативу Царства Божья и земных городов. Шпенглер и Тойнби наперед знали: один – то, что человек есть жертвенное животное, а другой – что человек создан, чтобы поклоняться Богу и объединиться с ним.
Если принять решение в пользу земной юдоли, неопределенность конца соответствует нашим желаниям, а неизбежный конец вытекает из него самого, потому что он являет собой род провидения. Представим отвлеченно условия, в которых уважение, присущее каждому, не было бы несовместимым с процветанием всех и каждого. Неизвестно, оправдает ли будущее это ожидание.
Каждое поколение склонно думать, что его замысел, без учета предыдущего, представляет собой последний замысел человечества. Такое тщеславие лучше, чем безразличие к задачам сегодняшнего дня, которые могли бы возникнуть из убеждения, что все замыслы в равной степени бесполезны. Это убеждение является в наше время не менее отягощенным возможностями фанатизма.
Исход борьбы между двумя огромными империями управлялся случайным детерминизмом, подробности которого от нас ускользают. Предположим, что частная собственность управлялась технологией производства и что рыночные механизмы должны быть однажды парализованы ростом накопленных капиталов или восстанием масс: прогнозируемый социализм не отождествляется с настоящей или будущей практикой советского строя. Частная собственность, отрицающая развитие производительных сил, действительно не признавалась как в Детройте, так и в Харькове. То, что представляет собой ставку в последовательности исторической борьбы, чаще всего избегает предвидения. Ретроспективное понимание решений, сосредоточенных в предназначении, не упускает случайный детерминизм, потому что сама реальность не подчиняется другой необходимости. Действие, обращенное в будущее, также принадлежит закону вероятности.
Законы, в соответствии с которыми одни режимы сменяли другие, сохраняют не больше правдоподобия в сталинской версии марксизма. Эта версия на самом деле допускает, что общества не проходят одни и те же периоды, что построение социализма не подходит к той же самой точке экономического развития и на следующий день взятия власти она подчиняется многочисленным непредвиденным обстоятельствам. Сталинизм, который любит ссылаться на всеобщую историю, в конце концов сводится к истории партии большевиков.
По мере того как понятие бесклассового общества обедняется, диалектика теряет обоснованность последовательных и последовательно преодоленных противоречий и необходимость причинной последовательности. Другая идея проникает в систему мышления человеческой деятельности, которая провозглашает триумф исторических событий как космических сил. Почему интеллигенции, овладевшей атомной энергией, а завтра и энергией солнца, не удается устранить случаи, которые столько раз меняли течение событий, и глупости, изменяющие облик общества? Два типа мышления чувствительны к марксистским посланиям – это христиане и выпускники политехнических школ: первые воспринимают их как отклик пророчества, а последние – как утверждение гордыни Прометея. Будущее выполнит человеческое предназначение потому, что человек сам выкует его.
Понятие действия было уже представлено в марксизме молодого Маркса. Своим действием пролетариат создает сам себя, изменяя природу. Своим действием пролетариат делает себя достойным своей миссии, свергая капитализм. Действия пролетариата включаются в диалектику режимов: созданный капитализмом рабочий класс восстает против социальных условий эксплуатации. Но победа не будет обретена до тех пор, пока формы будущего общества не созреют внутри прежнего режима. Акцент может быть сделан (в зависимости от интерпретаторов) либо на детерминизме, который управляет преобразованием структур, либо на восстании рабочего класса.
Замена партии классом, в принципе осуществленная Лениным до 1917 года, должна разрушить равновесие в пользу действия. С тех пор как больше не существует пропорционального соотношения между развитием класса и силой партии, шансы революции зависят намного больше от силы партии, чем от развития класса.
Продолжим ссылаться на законы истории, объясняющие дело так, как если бы партия была обязана исторической науке ясновидением и успехом. Большевистские руководители, как и все государственные деятели, несколько раз обманывались в своих самых важных предвидениях. В течение нескольких лет после 1917 года они верили в германскую революцию, они не верили в возвращение Чан Кайши в 1926 году, они не предусмотрели ни немецкого вторжения в 1941 году, ни будущей победы китайских коммунистов в 1945-м. Без сомнения, их противники были слепы намного больше, чем сами коммунисты, а полувековой итог производит впечатление. Каковы бы ни были некоторые их заслуги и обстоятельства, коммунисты не располагали для предвидения и действия никакой наукой, которая была бы неизвестна буржуазным мыслителям. Законы необходимой эволюции меньше служат для ориентирования, чем для оправдания их действий.
Не стоит читать «Капитал» или «Империализм, последняя стадия капитализма», чтобы отметить после 1918 года пересечение конфликтов между классами в западных странах, соперничество между крупными державами и восстание колониальных территорий Азии и Африки против Европы. Доктрина учит, что эти столкновения приведут к социализму, но она не уточняет ни где, ни каким образом. Марксистское учение ограничивается описанием ситуации, при которой человеческие действия пытаются внушить результат, который никакой объективный закон не может ни внушить, ни исключить. Теория выражает в понятиях предназначения, творения, чудесного или дьявольского, волю на службе Судьбы.
Партия взяла на себя ответственность за революцию, чтобы диалектика капитализма опоздала с реакцией и чтобы предотвратить реформирование профсоюзов. Кроме того, государство решило провести коллективизацию сельского хозяйства, которое было заброшено и вызвало противодействие миллионов кулаков. Марксистские министры образования и пропаганды непременно пытались реализовать с помощью декретов то, что в соответствии с их пониманием исторического материализма должно было бы стихийно помочь делу. Они решили посредством литературы и философии, действующих в рамках доктрины, направить социалистическое общество по пути расцвета. От этого с виду научного предположения, что искусство и мышление – суть функции исторической среды, – вскоре перешли к принципу деспотизма: общество как проявление государства навязывает политическую ортодоксию и экономистам, и писателям, и даже музыкантам. Потому что искусство, развращенное буржуазной цивилизацией, будет спасено социалистическим реализмом.
Человек как таковой, говорят нам, возродится духовно при изменении условий его существования. Использование типично капиталистических методов, приспособленных к извечному человеческому эгоизму, дополнительной зарплате и прибыльным отчислениям для администраторов, не свидетельствует о том, что из прежнего человека рождается новый. Подчеркнем еще раз, что правительство будет помогать исторической природе, инженерам человеческих душ ускорить развитие диалектики. Образование, пропаганда, идеологическое воспитание, кампания против религии, попытки всеми средствами сформировать новую личность соответственно идее, которая возникла от человека и из его положения на этой земле. На смену Марксу и его историческому материализму пришел Павлов со своей теорией условных рефлексов. Они думали, что религиозные чувства пропадут сами собой по мере того, как сократится разрыв между таким обществом, каким оно должно стать, и таким, какое оно есть в настоящее время. На самом деле, объяснение жизни исчерпывается теорией рефлексов не больше, чем материалистическая социология ответственна за пережитки прошлого или пробуждение веры в среде свободных пролетариев или удовлетворенных жизнью буржуа. Более того, неудача науки подготавливает деспотические действия. Министры, комиссары, теоретики, следователи, вооруженные методикой академика Павлова, попытаются сделать людей такими, какими они станут, если бы официальная философия была бы верна.
Судебные процессы показывают такое скатывание лженауки к тираническим действиям. Можно реконструировать историческую среду обвиняемых и судей, как мы и сделали в соответствии с понятием, одновременно абсолютистским и релятивистским: безусловное значение последней цели, истинности пояснительных понятий, понимания действий, отделенных от намерений исполнителей и обстоятельств в перспективе победителя. Но такая интерпретация, доведенная до конца, является безумной, и жертвы ее претерпевают страдания, не веря в нее. Обвиняемые вынуждены играть роль, к которой их вынудили. Они подвергаются угрозам, шантажу. У них вырывают признания, лишая их еды и сна; их заставляют признаваться по методу, схожему с тем, когда у собаки Павлова начинает выделяться слюна. Содержание признаний напоминает Гегеля – философам, а эксперименты по условным рефлексам – психологам. Неизвестно, в какой мере это смешивается в умах инквизиторов-экспериментаторов, но присутствуют желание, чтобы язычники или еретики признали истину и утверждение, как в последней инстанции, что обвиняемые в конце концов капитулируют потому, что все они более или менее подопытные обезьяны.