Каждый из этих видов критики имеет свою функцию, свои достоинства, но каждому из них угрожает и свой вид деградации. «Техническим» критикам угрожает консерватизм: ни люди, ни неподатливые нужды общественной жизни не изменяются. «Моралисты» колеблются между отказом от факта и словесной непримиримостью: всем говорить «нет» – значит со всеми соглашаться. Где пролегает граница между несправедливостями, неотделимыми от существующего общественного устройства или любого мыслимого общества, и принуждением и несправедливостью, присущими индивидууму, относящимися к сфере этической оценки? Что касается идеологической критики, то она охотно играет на обеих сторонах. Она поучает одну половину мира, являясь моралистической, но выписывает индульгенцию самому настоящему революционному движению. Вина никогда не может быть удовлетворительно доказана, если дело рассматривается в американском суде. Репрессий никогда не бывает слишком много, если они направлены против контрреволюционеров. Эта система соответствует логике страстей. Сколько интеллектуалов пришли в революционную партию вследствие морального негодования только для того, чтобы в результате согласиться с террором и с самовластием государства!
Каждая страна склонна к той или иной критике. Британцы и американцы сочетают и техническую, и моральную критику, французы колеблются между моральной и идеологической критикой (диалог между бунтовщиками и революционерами является типичным выражением такой неопределенности). Может быть, моральная критика чаще всего является источником критики всех остальных видов, по крайней мере у интеллектуалов, чем они заслужили славу «поборников справедливости», и противников компромисса, также с менее лестной репутацией профессиональных словоблудов, игнорирующих суровую правду жизни и ограничения свободы действий.
Уже давно критика больше не является доказательством смелости, по крайней мере в наших свободных западных обществах. Народ предпочитает находить в газетах скорее аргументы, которые оправдывали бы его негодования и требования, чем выслушивать доводы, что в заданных обстоятельствах действия правительства не могли быть иными. Критикуя, уходишь от ответственности за неприятные последствия, которые повлекут за собой меры, которые в целом могли быть даже весьма благоприятными; они уклоняются от порочности исторических причин. Какой бы ни была жесткость полемики, оппозиционер вовсе не страдает от своей ереси (лженаучного учения). Подписание резолюции в защиту Розенбергов или против перевооружения Западной Германии, отношение к буржуазии как к банде гангстеров или постоянная позиция в пользу того лагеря, против которого Франция собирается защищаться, – все это не мешает карьере даже государственного служащего. Сколько раз привилегированные граждане устраивали овацию писателям, которые их бичевали. Американские бэббиты[80] во многом обязаны успеху Синклера Льюиса. Буржуа и их сыновья, которых вчера писатели клеймили обывателями, сегодня стали капиталистами, обеспечив успех мятежникам и революционерам. Успех приходит к тем, кто преображает прошлое или будущее: сомнительно, что в наше время будет возможно защитить без всякого ущерба умеренное мнение, что настоящее во многих отношениях не лучше и не хуже других времен.
Когда рассматривают положение интеллектуалов в политике, складывается впечатление, что оно похоже на положение не-интеллектуалов. Та же смесь поверхностных знаний и традиционных предрассудков у профессоров или писателей, что и у коммерсантов или промышленников, у них обнаруживаются скорее эстетические, чем разумные предпочтения. Один знаменитый романист преследует своей ненавистью благонамеренную буржуазию, из которой вышел он сам, а другой, хотя его философия и несовместима с диалектическим материализмом, с пятнадцатилетним опозданием проявил приверженность к Советам, как и многие люди левых взглядов.
Когда речь идет об их профессиональных интересах, профсоюзы врачей, преподавателей или писателей отстаивают свои права в форме, не сильно отличающейся от формы борьбы рабочих профсоюзов. Кадры защищают иерархию, высшее руководство промышленности очень часто противостоит капиталистам или финансистам. Интеллектуалы на государственной службе считают чрезмерными ресурсы других социальных категорий. Штатные сотрудники с фиксированными доходами и государственные служащие склонны осуждать мотивы прибыли.
Позиция интеллектуалов объясняется также социальным происхождением каждого из них. Во Франции, чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить обстановку на факультетах – как у профессоров, так и студентов. Высшая нормальная школа придерживается в основном левых или крайне левых взглядов. В Институте политических исследований большинство профессоров и студентов – консерваторы или люди умеренных взглядов (умеренные в 1954 году как будто случайно были социалистами, представителями MRP или «революционерами mendesiens»). Это, конечно, сказывается и на наборе студентов. У каждого провинциального университета имеется своя политическая репутация. Чаще всего медицинские и юридические факультеты считались «более правыми», чем гуманитарные или естественно-научные. Среда, из которой выходят профессора, и уровень их жизни в каком-то смысле влияют на политические мнения.
Может быть, профессиональные соображения так же, как и социальное происхождение, играют в этом свою роль. Студенты Высшей нормальной школы на улице Ульм в 1954 году смотрели на политические проблемы в духе марксистской или экзистенциальной философии. Враждебно относящиеся к капитализму, озабоченные «освобождением пролетариата», они плохо знали и капитализм, и условия жизни рабочих. Студент, изучающий политические науки, меньше знает об «отчуждении» и больше о том, как функционируют политические режимы (примерно те же замечания можно отнести и к преподавателям, а не только к студентам).
Неизбежно работник умственного труда переносит в политическую сферу навык того мышления, который он приобрел в своей профессии. Прежние ученики в Политехнической школе во Франции придавали либерализму и плановому экономическому развитию большое значение, требуя от реальности невозможного соответствия схеме своего мышления. Занятие медициной не способствует оптимистичному взгляду на человеческую природу. Врачи, часто бывающие гуманистами, также заботятся о том, чтобы сохранить свой статус свободной профессии[81], и с некоторым скептицизмом относятся к амбициям реформаторов.
Подобного рода анализ следовало бы дополнить сравнением одних и тех же профессий в разных странах или различных специалистов внутри одной страны и постепенно перейти к социологии интеллектуалов. За неимением результатов подобных исследований невозможно отметить обстоятельства, которые решительно влияют на положение интеллектуалов, и выделить национальные особенности.
Положение интеллигенции определяется двойным отношением к церкви и к правящим классам. Отдаленной причиной противоположности между идеологическим климатом англосаксонских стран и ситуацией в латинских странах, очевидно, является успех Реформации и существование множества конфессий, с одной стороны, а с другой – могущество католицизма.
Средневековая Европа знала скорее клириков, чем интеллектуалов. Многие образованные люди объединялись в церковных учреждениях, среди которых были и университеты. Даже светские люди, профессора университетов не вступали в дискуссии со служителями установленной и признанной духовной власти. Постепенно формировались различные категории современной интеллигенции: юристы и чиновники зависели от монархии, ученые были вынуждены защищаться против догматических знаний за право свободного исследования, поэты и писатели, вышедшие из буржуазии, искали покровительство у великих, они могли жить своим пером и благосклонностью публики. Столетиями различные типы интеллектуалов – переписчики, эксперты, просвещенные люди, профессора – эволюционировали к светским знаниям, завоевавшим сегодня полное признание. Сочетание в одном человеке физика или философа и священника в наши дни воспринимается как курьез. Конфликт между духовенством и интеллектуалами или между духовной властью веры и властью разума приводит к некоторому примирению в тех странах, где Реформация прошла успешно. Гуманитаризм, социальные реформы, политические свободы не противоречили христианским посланиям. Ежегодный съезд британской лейбористской партии начинается с молитвы. Во Франции, Италии, Испании, несмотря на христианское демократическое движение, партии, опирающиеся на идеалы века Просвещения или социалистические идеи, по сути, противостоят церкви.
Отношение интеллектуалов к правящим классам носит двусторонний характер. Чем больше первые отдаляются от проблем, волнующих тех, кто правит, руководит, создает богатства, тем больше «делающие деньги» или прибыль дают волю ненависти или антипатии «труженикам слова». Чем больше привилегированные восстают против притязаний современных идей и убеждений коллективных сообществ и экономического прогресса, тем больше интеллектуалы склоняются к диссидентству. Кроме того, на их суждения о людях дела влияет то, насколько престижным в обществе считается быть человеком идей.
Благодаря двойному успеху Реформации и революции в XVI и XVII веках, британская интеллигенция не находится в перманентной борьбе ни с церковью, ни с правящим классом. Она регулярно поставляет из своих рядов нонконформистов, без которых ортодоксы в зародыше задушили бы всякую критику ценностей и институтов. Но британская интеллигенция была в своих спорах ближе к знаниям и фактическому опыту и менее склонна к метафизике, чем полемика интеллектуалов континентальной Европы, особенно во Франции. Деловые люди и политики в достаточной мере были уверены в себе, чтобы не испытывать по отношению к писателям или профессорам ни чувства неполноценности, ни явной враждебности. А интеллектуалы со своей стороны не были изолированы от богатых или могущественных людей, они заняли свое, пусть не первое, место в элите и вряд ли задумывались о полном ниспровержении существующего порядка. Они часто сами принадлежали к правящему классу. На требования реформ довольно быстро отвечала сама политико-экономическая система, что позволяло не ставить вопрос о ее сломе.