Во Франции на протяжении всего XIX века государственный строй никогда не был поддержан единодушно, еще долго продолжался спор традиций и революционных идей. Обычно интеллектуалы составляли оппозицию по привычке и тогда, когда парламентские институции оказывались подорванными монархией, и когда принципами демократии воспользовался Бонапарт, и когда республика казалась слишком благосклонной или слишком враждебной к социалистам.
Но любой кризис 1934 или 1940 годов вновь вызывал утихнувшие споры. В 30-х годах пошатнулась даже Великобритания. Но, столкнувшись с экономическим кризисом, британские или американские интеллектуалы испытали диссидентские искушения революции и миража советского рая. Но и коммунизм, и фашизм остались там маргинальными явлениями, тогда как во Франции они были в центре горячих дискуссий. И в который раз страна и ее повседневные проблемы были забыты ради споров по поводу идеологических бредней.
Термины, в которых мыслят политики, происходят из традиций каждой нации. Во всех западных странах можно найти одни и те же доктрины или те же самые идеологические смешения: консерватизм, либерализм, социальный католицизм, социализм. Но видоизменяется распределение идей между партиями[82], политические игры или философские основы не были одними и теми же. Экономический либерализм – свободная торговля, невмешательство государства в производство и в товарообмен – большей частью был связан с социальным консерватизмом во Франции, чем в Англии, он скорее стремился воспрепятствовать социальному законодательству, чем ликвидации отсталых предприятий сельского хозяйства и промышленности. С другой стороны Ла-Манша не было расхождения между демократией и либерализмом, парламентом и республикой. Идеи, может быть, аналогичные по своим последствиям, во Франции были выбраны из словаря философии утилитаризма, в англо-саксонских странах – в терминах абстрактного рационализма с якобинской интерпретацией прав человека, а в России – на языке гегельянских или марксистских традиций.
Если смотреть под другим углом зрения, интеллектуалы так же тесно связаны с национальным сообществом: они особенно остро переживают судьбу своей родины. Немецкая интеллигенция времен императора Вильгельма была в основном лояльна режиму. Университетские профессора, стоявшие на верхних ступенях иерархии элит, более высоких, чем деловые люди, меньше всего были революционерами. За некоторым исключением они безразлично относились к проблемам строя, монархии или республики, которые так страстно волновали их французских коллег. Осознание социальных проблем, которые в Германии стояли более остро, чем во Франции, толкало их на поиск реформистских решений в рамках империализма и капитализма. В университетах было мало марксистов, они в основном относились к маргинальной части интеллектуалов. Поскольку немецкие писатели и художники в отличие от Франции имели более низкий статус по сравнению с профессорами, они были менее интегрированы в правящий режим. Особенно типичен контраст между двумя странами: поддержка националистов большинством немецких преподавателей и склонность к левым силам большей части французских профессоров.
Позднее, при Веймарской республике, среди большей части интеллигенции возникло диссидентство, основой которого была квазиэстетическая враждебность по отношению к заурядному режиму, управляемому людьми из народа или мелкой буржуазией, и в основном унижение, которое стало причиной краха страны. Рабочий и крестьянин ощущают удар, нанесенный независимости и процветанию страны, интеллектуал более чувствителен к подрыву национального престижа. Он может считать, что его не волнует собственное благосостояние или сила (но сколько останется во Франции сталинистов, если бы у СССР было в десять раз меньше дивизий?), но почти никогда национальная слава, так как от нее частично зависит сила воздействия его творений. До тех пор пока его родина имеет сильную армию, он старается не замечать этой связи, но он едва ли смирится с неизбежным в тот день, когда дух истории, а вместе с ним и центр власти перемещается в другую интеллектуальную среду. Интеллектуалов больше страшит гегемония Соединенных Штатов, чем простых смертных.
Влияние национальной судьбы на взгляды интеллектуалов иногда проявляется в экономической сфере. На безработицу, замедление карьерного роста, сопротивление прежних поколений или иностранных хозяев бо́льшая часть интеллигенции реагирует с большей страстью, чем другие социальные категории, потому что она подпитывается более высокими амбициями и располагает более широкими возможностями действия. Она искренне негодует против несправедливости, бедности, притеснений, жертвами которых являются люди: и как не возвысить свой голос, когда это касается их самих.
Достаточно перечислить ситуации, при которых образованные люди чувствуют себя обманутыми, чтобы вновь обрести в ХХ веке революционную ситуацию. Великая депрессия, случившаяся через десять лет после поражения, в Германии выгнала на улицу десятки тысяч кандидатов на полуинтеллектуальные рабочие места: казалось, что единственный выход – это революция. Монополизация французами рабочих мест в Тунисе и Марокко вызывает горечь у арабских интеллектуалов, окончивших французские университеты, и ведет их прямо к мятежу.
Там, где прежние правящие классы – землевладельцы, богатые торговцы, вожди племен – приберегают для себя практически монополию на власть и богатства, образуется диспропорция между тем, что обещает рационалистская западная культура, и тем, что предлагает реальная жизнь, между устремлениями дипломированных интеллектуалов и их возможностями. Постепенно это вызывает страсти, которые обстоятельства направляют против колониального господства или против реакции в сторону национальной или марксистской революции.
Даже индустриальные общества Запада подвергаются опасности при объединении разочарованных экспертов и озлобленных интеллектуалов. Одни в поисках практического действия, другие, преследуя идею, объединяются против режима, виновного в неспособности пробудить или патриотическую гордость, или внутреннее удовлетворение от участия в великом общем деле. Может быть, результат их общей деятельности не будет отвечать ожиданиям ни технарей, ни идеологов. Последние купят относительную безопасность, вознося славословия власти, а первые успокоятся, воздвигая плотины для электростанций.
Франция считается раем для интеллектуалов, а французские интеллектуалы слывут революционерами. Объединение этих фактов кажется парадоксальным.
Английский авангардный писатель, имя которого не знают члены парламента, пришел в восторг, когда, прибыв в Париж, поселился в квартале Сен-Жермен-де-Пре. Он сразу же увлекся политикой, скучное благоразумие которой на родине не привлекало его внимания. Борьба мнений велась с такой утонченностью, что это не могло оставить равнодушным английского интеллектуала. Последняя статья Жан-Поля Сартра – это политическое явление, по крайней мере оно было встречено как событие узким кругом, убежденным в своей значимости. Политические амбиции успешных романистов сталкиваются с литературными амбициями государственных деятелей. Последние мечтают писать романы, а первые хотят стать министрами.
Могут сказать, что это впечатление является поверхностным и этот рай предназначается для туристов. Меньшая часть литераторов зарабатывает на жизнь своим пером. Преподаватели, профессора лицеев или университетов влачат жалкое существование с незначительным жалованьем (более достойная жизнь доступна университетским семьям с двумя жалованьями). Ученые работают в плохо оснащенных лабораториях. Рассуждают о случае с интеллектуалом, известным и плодовитым писателем, который тем не менее посвящал свое перо малопонятной революции, но забывают тех, кого озлобляет контраст между доходами (незадекларированными) коммерсантов, хирургов или адвокатов и скромностью их собственной жизни.
Интеллектуалы не менее, чем другие французы, чувствительны к экономическим проблемам. Некоторые писатели представляют, что государственные издательства увеличат тираж их книг и что советская власть щедро предложит ученым то, что надо для работы, все то, что жалеет для них республика. С другой стороны Атлантики подобные специалисты печатного слова, которых не решаются назвать интеллектуалами, получают значительные прибыли[83]. Щедрость больших предприятий, которые конвертируют талант писателя в товар определенной стоимости, не заботясь о духовном качестве, благородство государства, единственного хозяина наук и искусств, может быть, внушает некоторую зависть интеллектуалам страны, которая слишком мала, чтобы ее капиталисты или государственная казна раздавали деньги с такой расточительностью.
Однако я сомневаюсь, что подобное объяснение затрагивает главное. Разница между зарплатой квалифицированного рабочего и университетского профессора во Франции достаточно велика и, вероятно, больше, чем в Соединенных Штатах. А то, что благородная деятельность (научные или философские книги) приносит меньше дохода, чем более подчиненное творчество (журналистика), этот феномен не является чисто французским. Посвятившие себя благородному творчеству – ученые, философы, романисты, пишущие не для широкой публики, – пользуются авторитетом и почти полной свободой. Почему так много интеллектуалов ненавидят или говорят, что ненавидят общество, которое дало им достойный уровень жизни, в том числе коллективную поддержку, не препятствовало их деятельности и провозглашало, что духовные творения представляют собой высшие ценности?
Идеологическая традиция левых рационалистов и революционеров объясняет термины, в которых выражается диссидентство французских интеллектуалов. Это диссидентство зависит от ситуации. Большинство интеллектуалов, интересующихся политикой, раздражены потому, что чувствуют, что их обманом лишили того, что им причитается. Бунтующие или благоразумные, они ощущают себя вопиющими в пустыне. Четвертая республика подчиняется неразумным директивам членов парламента, не имеющего общей идеи, противоречивым требованиям различных влиятельных групп, разочаровывает как верноподданных, так и бунтарей. Эта республика полна негативных достоинств, консервативна перед лицом меняющегося мира.