Не один только режим в ответе за очевидный разрыв между интеллектом и действием. Интеллектуалы кажутся более интегрированными в социальный строй, чем другие, потому что в среде парижан романист занимает равное или более высокое место, чем государственный деятель. Не особенно компетентный писатель имеет широкую аудиторию даже в том случае, когда рассуждает о том, чего, расхваливая, не знает. Такое явление немыслимо ни в Соединенных Штатах, ни в Германии, ни в Великобритании. Традиции салонов, в которых правят женщины или болтуны, живы и в век техники. Всеобщая культура еще позволяет приятно рассуждать о политике, она не защищает от глупостей и не подталкивает к определенным реформам. В этом смысле интеллигенция во Франции менее приспособлена к политическим действиям, чем в других странах.
В США, Великобритании и даже в Германии среди экономистов, управляющих банковской сферой и промышленностью, между ними и государственными людьми, между солидной прессой, университетами и управленцами ведется постоянный обмен идеями. В объединение крупных французских предпринимателей практически не входят экономисты, и до недавнего времени они были почти презираемы. Функционеры не нуждаются в советах профессоров, журналисты почти не общаются ни с теми, ни с другими. Ничто так не способствует национальному процветанию, как обмен знаниями и опытом между университетами, редакциями, управленцами и парламентом. Политические деятели, руководители профсоюзов, директора предприятий, профессора или журналисты не должны ни подчиняться партии, которая сохраняет монополию власти, ни отделяться друг от друга вследствие предубеждений и неведения. С этой точки зрения никакой правящий класс не организован так плохо, как во Франции.
Писатель не осуждает свое правительство за пренебрежение к образованию в сфере политических или экономических наук. Скорее, он стал бы обвинять американскую цивилизацию за то, что она пренебрегает просвещенными людьми и мыслителями, не привлекая интеллектуалов к роли экспертов. И наоборот, экономисты и демографы жалуются, что парламентарии и министры лучше понимают защитительные речи лоббистов, чем их беспристрастные консультации. В конце концов, те и другие объединяются, свободные и безответственные, опьяневшие от критики в интересах революции, которая для одних сводится к усилиям по увеличению производительности, а для других – к преобразованию истории. Команда Мендес-Франса собирает экспертов и просвещенных людей, чиновников Комиссии по национальным финансовым расчетам и господина Франсуа Мориака. Может быть, участие во власти уменьшит недовольство и тех и других.
Потеря власти, богатства и авторитета является общей для всех наций Старого Света. Франция и Великобритания вышли победителями из двух мировых войн в то время, как Германия была два раза раздавлена. Превосходство богатства на душу населения, преимущество военной мощи в Соединенных Штатах в любом случае добавляется к естественному преимуществу – размерам страны. Но, если бы не было двух войн ХХ века, Франция и Великобритания продолжали бы занимать ведущее положение в мире, легко финансировать импорт благодаря доходам от инвестиций за пределы страны. В настоящее время под угрозой своих границ со стороны континентальной империи они едва выживают без внешней помощи и чувствуют, что неспособны защищать себя сами, а разница между американской и европейской производительностью, по-видимому, скорее расширяется, чем уменьшается. Смогут ли европейцы простить последствия собственного безумия тем, кто нажился на нем, можно ли считать положение гегемона завидным? Даже если бы американцы вели себя безупречно, европейцы все равно завидовали бы их подъему, так контрастирующему с их собственным упадком. Слава богу, американцы были небезупречны.
Нормально, что лидера всегда будут обвинять. Великобританию никогда не любили во времена ее доминирования в мире. Британская дипломатия стала пользоваться авторитетом с конца Второй мировой войны, с того дня, когда она перестала принимать важные решения и оставила за собой роль критика. Она участвует в переговорах, использует право вето и извлекает выгоду из торговых отношений с социалистическим лагерем из-за почтения, которое внушает в Москве или в Пекине сила Америки. Несоответствие между реальными действиями Соединенных Штатов и их образом, который создался у европейцев, имеет другое объяснение. В основном американская дипломатия соответствует желаниям и неприятиям европейцев. Благодаря большим капиталовложениям она способствует экономическому восстановлению Старого Света, но она не сделала никакой попытки, чтобы освободить страны Восточной Европы, она отреагировала на северокорейскую агрессию, но не согласилась ни жертвовать, ни рисковать, чтобы, воспользовавшись военной победой, попытаться спасти Индокитай. И только два упрека можно выразить по поводу пересечения 38-й параллели (решение, которое сегодня можно еще оправдать), а непризнание правительства Пекина – ошибка, которую трудно понять.
В своей основе стратегия Соединенных Штатов не сильно отличается в действиях от того, что хотело бы видеть большинство европейцев, в том числе интеллектуалов. Каковы же претензии и глубокие мотивы таких притязаний? Я заметил три претензии при их возрастающей важности. Неотвязная мысль сопротивления коммунизму. Соединенные Штаты иногда прибегают к поддержке «феодальных или реакционных» правительств (впрочем, хорошо организованная пропаганда называет «марионетками» или «реакционерами» любого борца с антикоммунизмом). Во-вторых, обладающие арсеналом атомных бомб США становятся теоретически ответственными за возможную войну, внушающую ужас всему человечеству. Несколько месяцев назад в Праге господин Хрущев хвастался, что Советский Союз впервые испытал водородную бомбу: эту его фразу не стали воспроизводить мировые пресс-агентства. Советский Союз не меньше, чем Соединенные Штаты (а может быть, и больше), работает над испытанием ядерного оружия, он об этом меньше говорит. И наконец, – и эта причина кажется нам решающей, – Вашингтон обвиняют в том, что он допускает разделение мира на два блока, и в ужесточении такого разделения. Однако такое объяснение неизбежно отбрасывает европейские страны на второй план. Еще недавно от Парижа до Лондона свысока рассуждали о национализме интеллектуалов Центральной или Восточной Европы, но без какой-либо причины, их обвиняли в балканизации Старого Света. А сильно ли отличается национализм, который теперь обрел право гражданства в кругах французских левых? Нации, называемые великими, не более разумно реагировали на их унижение, чем так называемые малые нации еще вчера реагировали на свое внезапное возрождение. Ни один лозунг не пользовался бо́льшим успехом, чем выражение «национальная независимость», запущенное коммунистами. Однако не надо быть слишком проницательным, чтобы видеть участь Польши или Чехословакии или проследить судьбу известных интеллектуалов и чтобы сравнить военные ресурсы Франции с нуждами европейской безопасности. Французский интеллектуал, отказывающийся от любой коллективной организации дипломатии или вооруженных сил западных стран, является не менее анахроничным, чем польский интеллектуал, который между 1919 и 1939 годами ревниво требовал для своей родины свободу дипломатического маневра. А еще этот последний до 1933 года имел оправдание в виде слабости России и Германии.
Мы не слишком удовлетворены «обороной и славой» Европейского Оборонительного сообщества, намерения которого остаются лучше, чем ее институты. Против Европейской шестерки выставляются многочисленные и убедительные возражения. Понятно даже разумному защитнику интересов Европы, что американские вооруженные силы защитили бы их от советского вторжения даже без соответствующего договора и без размещения американского воинского контингента на берегах Рейна и Эльбы. Но интеллектуалов не трогают такие сложные аргументы – если Соединенные Штаты так необходимы для поддержания равновесия, тогда Атлантический пакт представляет собой самую простую форму, – они будут готовы к Европе, которая, по-видимому, обретет действительную независимость.
Они не испытывают чувств, незнакомых их соотечественникам. Человек с улицы неприязненно относится к слишком сильному союзнику и сожалеет о национальной слабости, испытывая тоску по прошлой славе и стремление к преобразованию мира. Но интеллектуалы должны умерить свои эмоции, должны демонстрировать решимость к постоянной солидарности. Вместо того чтобы выполнить эту направляющую задачу, они предпочитают, особенно во Франции[84], предавать свою миссию, разжигают низменные чувства толпы, предлагая ей мнимые оправдания. На самом деле, они неприязненно относятся к Соединенным Штатам, но это их личная ответственность.
В большинстве стран интеллектуалы являются бо́льшими антиамериканистами, чем простые люди. Некоторые тексты Жан-Поля Сартра[85] во время войны с Кореей, дела Розенбергов призывали антисемитов выступать против евреев. Из Соединенных Штатов сделали воплощение того, что ненавидели, а затем на этой символической реальности концентрировали безмерную ненависть, которую каждый в эпоху катастроф накапливал в глубине самого себя.
Почти единодушное отношение французских интеллектуалов к процессу над Розенбергами кажется нам показательным и в то же время странным. После трибуналов оккупационных государств и судебных процессов после освобождения очевидно, что французов нельзя причислить к обладающим тонким чувством справедливости. Великодушные интеллектуалы из «Там Модерн» или «Эспри» не были смущены чрезмерностью чисток, они были, скорее, из тех, кто упрекал временное правительство в отсутствии жесткости при репрессиях. На процессе советского типа они проявили сочувственное понимание. Почему в деле Розенбергов они являли такое же негодование, какое искренне испытали их деды во времена дела Дрейфуса? Последние были в ужасе от доводов государства, и «военное правосудие» поколебало их решимость принять участие в кампании