тся вслух) политики или крупные предприниматели всякий раз, когда профессор или писатель дерзает критиковать их в жесткости поведения.
В американской полемике тем не менее есть свои особенности. В современной Франции деловые люди так обеспокоены демонстрацией уважения к интеллектуальным ценностям, что они не рискнули бы открыто высказать такое суждение. Намеки на немужественность или гомосексуальность, хотя и известны по эту сторону океана, почти не производят здесь впечатления, считаются вульгарными и грубыми. Для американского климата более характерным является сочетание упреков в адрес интеллектуалов как таковых и упреков, обращенных к тем, которых мы называем левыми интеллектуалами, а Бромфилд называет «либералами».
Последние считаются предателями истинной и единственно верной американской традиции, либерализма «Вольтера и энциклопедистов, таких людей, как Джефферсон, Франклин и Монро, Линкольн и Гровер, Кливленд и Вудро Вильсон». Все фальшивые либералы происходят от психопата по имени Карл Маркс, они несут с собой не идеал, но материальную безопасность, покупают голоса за субсидии и пособия в «том же самом стиле, который ускорил крах Рима, Константинополя и Великобритании». Они ратуют за планирование экономики, верят в свою мудрость, но не в мудрость человека с улицы, они не являются коммунистами, но бестолково рассуждают и позволяют себя одурачивать сталинистам и в Ялте, и в Потсдаме.
Маккартизм, конечно, атакует левых интеллектуалов за не американизм, за то, что они – достойные презрения последователи Карла Маркса, виновные в проникновении центральноевропейского социализма в страну Джефферсона и Линкольна. Маккартизм также ставит в один ряд плановое хозяйство и гомосексуализм и предлагает доктринеру государства всеобщего благосостояния отведать низости международного коммунизма – либо потому, что разделяет ложную теорию, либо потому, что сознательно или бессознательно связан с ним.
Этот антилиберальный конформизм (в американском смысле этого слова) представляет собой отложенную реакцию против левого конформизма. В 30-х годах большинство либералов верили в то, что действительно существовала преемственность или солидарность между противниками монополий, сторонниками социальных законов и большевиками. Во время Второй мировой войны либералы защищали и прославляли такое единство левых, или прогрессизм, хотя, признавая союзничество с Советским Союзом, они отказывались верить в виновность Элджера Хисса[90]. Люди, подпавшие под обаяние коммунизма двадцать лет назад, «рекрутировались» в большей степени из среды буржуазии и интеллектуалов, чем из рабочих и подавляемого меньшинства[91].
И еще. Европейский интеллектуал, побывавший в Соединенных Штатах, почти повсюду встречает антимаккартистский конформизм, более того, ему не удавалось обнаружить всемогущество маккартизма. Все были против знаменитого сенатора (за исключением известного Джеймса Бернхэма, который отказался от полного осуждения этого сенатора и из-за этого был исключен из коллектива Partisan Review). К сожалению, все все-таки чувствовали себя меньшинством, имея смутное, но не слишком хорошее мнение о прошлом альянсе с коммунизмом[92], испытывая страх перед народным мнением, грозящим в одинаковой степени озлобить людей как против красных, так и против розовых, бледно-розовых, коммунистов, социалистов и сторонников нового курса политика президента Рузвельта.
В американском университете того, кто не был антимаккартистом, сурово осуждали коллеги (хотя им и не стоило опасаться за свою карьеру). Но в то же время те же американские профессора иногда не решались высказываться публично по некоторым темам, например о китайском коммунизме. Конформизм антимаккартистов курьезно сочетается с антикоммунистическим конформизмом. Осуждая методы сенатора, они добавляли, что не меньше ненавидят коммунизм, чем он. Интеллектуальное сообщество, почти объединившееся против маккартизма, скрытно испытывало угрозу, которая была нацелена на это сообщество. Часть американского народа, не доверявшая экспертам, иностранцам и идеям и представленная прессой Херста и Маккормика, считает себя преданной вчерашними правителями и угрожает обратить свой гнев против профессоров, писателей, художников, всех ответственных за то, что позволили отдать Восточную Европу русской армии, за поражение Чан Кайши и огосударствление медицины.
Обеспокоенные волной антиинтеллектуализма, эти интеллектуалы тем не менее почти лояльны к Соединенным Штатам. Старый Свет потерял свой авторитет: грубость и вульгарность некоторых сторон американской жизни не идет ни в какое сравнение с концлагерями в гитлеровской Германии или в Советском Союзе. Процветание экономики – лучшая гарантия достижения целей, которыми всегда восхищался левый европеец. Эксперты всего мира приезжают в Детройт узнать, в чем заключается секрет благосостояния. Но какие же европейские ценности заставляют протестовать против американской действительности? Может быть, очарование культуры, которую разрушили машины и осквернил дым промышленных труб? Ностальгия по доиндустриальному порядку побуждает некоторых ученых и писателей предпочесть французскую жизнь американскому образу жизни. Но какова цена этой привилегированной роскоши для большинства людей? А готовы ли европейцы принести ее в жертву производительности, готовы ли воспринять какую-либо дозу американизма для поднятия уровня жизни масс? Глядя из Соединенных Штатов, социалистическое строительство – ускоренная индустриализация под руководством Коммунистической партии, единственного хозяина государства, – приводит, скорее, не к уменьшению, а к увеличению зла технологической цивилизации.
Некоторые интеллектуалы остаются верными традициям нонконформизма и одновременно ополчаются на законы, монополии, маккартизм и капитализм. Нонконформизм не лишен некоторого конформизма потому, что он снова поднимает тему вчерашнего воинствующего либерализма. Американские интеллектуалы в настоящее время занимаются поиском врагов. Одни из них борются с коммунистами и делают своей профессией их поиск повсюду, другие воюют с Маккарти, а третьи одновременно и с теми и с другими, не считая тех, которые за неимением лучшего доходят до разоблачения антикоммунизма. Все они – крестоносцы, преследующие неверных, чтобы предать их мечу.
Великобритания, вероятно, единственная страна Запада, которая разумнее всего относится к своим интеллектуалам. Как однажды Д. Броган (D.W. Brogan) заметил Алену: «Мы, британцы, не принимаем слишком всерьез наших интеллектуалов».
Мы, британцы, не воспринимаем наших интеллектуалов слишком всерьез. Таким образом, они избежали как воинствующего антиинтеллектуализма, который иногда взрастает на почве американского прагматизма, так и некритического восхищения, которое во Франции выказывают в равной степени романам и политическим суждениям писателей, рождая в них чрезмерное чувство собственной важности, склоняя их к экстремальным суждениям и к написанию саркастических статей. Я очень хочу, чтобы интеллектуалы стали летописцами ХХ века: государственными делами все больше занимались эксперты, а их ошибки не подтверждали похвалу неведения.
Действительно, до Второй мировой войны прием в государственные школы и университеты осуществлялся таким образом, что правящий класс не испытывал трудностей с приемом новых членов в свои ряды. Инакомыслящие высмеивали социальный конформизм, не расшатывая его. Конфликты интересов внутри привилегированных классов не ставили под сомнение ни Конституцию, ни методы политики. Интеллектуалы вырабатывали доктрины, способствующие проведению реформ, не давая массам почувствовать вкус к революционному насилию. Реформы последних десятилетий значительно расширили число студентов и социальную среду, из которой они набираются. Левый интеллектуал, систематически принимающий сторону будущего против прошлого, испытывая определенную солидарность со всеми революционерами мира, управляет частью еженедельной прессы, но не порывает связи со своей страной. Он отмечен не меньшей привязанностью к Вестминстеру и к парламенту, чем консерваторы. Он приберегает благодеяния народного фронта для внешнего мира, будучи защищен от них слабостью английской коммунистической партии. Он охотно признает, что сила коммунизма в каждой стране обратно пропорциональна достоинствам режима.
Таким образом, этот интеллектуал отдает дань достоинствам британского режима, признает законность коммунизма во Франции, Италии или Китае и покажет себя таким же хорошим патриотом, как и интернационалистом. Француз мечтает об этом примирении посредством обращения всех не-французов к Франции.
Англичанин охотно поверит, что за пределами их счастливых островов никто не достоин играть в крикет или участвовать в парламентских дебатах. Эта странная смесь надменности и скромности, возможно, дает свои плоды: народы Индии в Азии или Золотого Берега[93] в Африке, обученные и освобожденные британцами, будут продолжать играть в крикет и участвовать в парламентских дебатах.
Глава 8. Интеллектуалы и их идеология
Политические идеологии всегда с большим или меньшим успехом смешивают предложение факта и суждение о ценностях. Они выражают перспективы мира и волю, обращенную в будущее. Они прямо не впадают в альтернативу истинного или ложного, но также не принадлежат к разряду «о вкусах не спорят». Последняя философия и иерархия предпочтений призывают скорее к диалогу, чем к доказательству или опровержению. Анализ существующих или предвосхищение будущих фактов изменяется с течением исторического времени и знания, которое мы извлекаем из него. Постепенно опыт корректирует доктринальные построения.
На Западе после окончания Второй мировой войны обстановка была в основном консервативной. Если бы Советский Союз больше не казался угрозой, а Китай после того, как изгнал людей с Запада, не будил бы призраков