желтого империализма, если бы атомная бомба не поддерживала у людей чувства тревоги, европейцы и американцы больше бы наслаждались обретенным миром – американцы в гордости за единственное в своем роде процветание, а французы – удовлетворенные уютной мудростью после стольких совершенных ими безумств. Но между двумя мирами продолжается соперничество. Революция возбуждает народы за границами западного меньшинства. Маркс заменяет Конфуция, а сторонники Ганди мечтают о строительстве огромных заводов.
Осенью 1954 года, в первый раз после 1939 или даже 1931 года, пушки, не автоматы, снова убивали: было бы преждевременным закрывать двери храма двуликого Януса.
На Западе раздор капитализма и социализма постепенно теряет свой эмоциональный потенциал. С тех пор как Советский Союз стал синонимом социализма, последний явно не имеет целью получить наследство капитализма, чтобы также обеспечить развитие производительных сил. Ничто не склоняет к мысли о том, что он должен идти по стопам режима частной собственности. Идея параллелизма между фазами роста и преемственностью режимов опровергнута всеми последующими событиями.
Общества, называемые социалистическими, обретают в измененных формах потребность, свойственную любой современной системе. И здесь и там «кадры решают все». Советские директора поддерживают эквивалент прибыли. Побуждение силой, заработные платы, премии за выработку напоминают вчерашнюю практику западного капитализма. До настоящего времени сторонники плановой экономики вследствие бедности и желания быстро увеличить могущество страны не позаботились ни о производительности различных капиталовложений, ни о предпочтениях потребителей. И они не замедлят столкнуться с опасностями отсутствия сбыта и требованиями экономических расчетов.
Обсуждение представительских институтов составляет второй основной факт нашего века. До 1914 года то, что больше всего отстаивали и прославляли левые, то, что люди не с Запада пытались имитировать, это были свободы: прессы, всеобщего избирательного права, совещательных собраний. Парламент казался совершенным творением Европы, которое мечтали воспроизвести у себя российские кадеты или младотурки.
Между двумя войнами в большинстве европейских стран парламентские режимы потерпели крах. Советский Союз доказал, что множество партий и дискуссии на заседаниях правительства не числятся среди секретов могущества государства, которые азиатские страны хотели бы похитить у завоевателей. Кризис, парализовавший развитие демократии в странах Южной Америки, на Ближнем Востоке и в Восточной Европе, породил сомнения в возможности экспортировать британские и американские обычаи. Представительная система, совершенный образец которой являют Вестминстер и Капитолий, предоставляет профессиональным группам, профсоюзам, религиозным блокам и отдельным личностям право защищать их интересы и вести распри до или во время действий. Эта система требует кадров, способных поддержать сдержанность во время борьбы мнений, правящий класс, сознающий свое единство и в случае необходимости готовый на жертвы. При чрезмерно жарких распрях (известны перестрелки в залах заседаний балканских парламентов) есть угроза со стороны слепого консерватизма привилегированного сословия и слабости среднего класса.
Альтернативой политическим свободам и экономическому прогрессу, парламенту или преградам левым либералам и левым социалистам является ложная альтернатива на Западе. Эта альтернатива в некоторых обстоятельствах может показаться неизбежной. Выдвижение некапиталистической страны в первые ряды могущественных государств закреплено успехом формулировки «западный образ жизни без свободы» или «западный образ жизни против Запада».
Предустановленная гармония между разоблачением капитализма XIX века западными интеллектуалами и страданиями интеллектуалов Азии и Африки является третьим основным фактом нашего времени. И вследствие своих ошибок и благодаря частичной правде марксистская доктрина присоединяется к понятиям, что дипломированный специалист из Азии склонен к преувеличению. Крупные торговые или промышленные фирмы, расположенные в Малайзии, Гонконге, Индии, напоминают капитализм, который Маркс наблюдал в Детройте, Ковентри или Бийянкуре. То, что сущностью Запада был поиск прибыли, что религиозные миссии и христианские верования были маскировкой или делом чести циничных интересов, что, наконец, Запад, жертва собственного материализма, должен был быть растерзанным в империалистических войнах, – такая интерпретация является пристрастной, неполной, неверной, но она убеждает народы, восстающие против иностранных хозяев.
Принимая эту идеологию, азиатский интеллектуал изменяет значение того, что он решил исполнить. Японские реформаторы эпохи Мейдзи составили Конституцию потому, что она, как железная дорога, телеграф, начальное образование, науки, относилась к социальной и интеллектуальной системе, преимуществами которой она обязана Европе. Имитируя русские особенности индустриального общества, нация, еще вчера униженная Францией или Великобританией, сегодня восстала против них, питаясь иллюзией, что она ничего не должна Западу и даже опережает его на историческом пути.
Неизбежно – и это четвертый основной факт обстоятельств – не делают большой разницы между советским лагерем и Западом – в Лондоне и Бомбее, в Вашингтоне и Токио. Советский режим, подавляющий свободную дискуссию между партиями, членами парламента, интеллектуалами, иногда между учеными, кажется европейцам и американцам чуждым и ужасным. А так как он несет с собой сосредоточение в городах миллионов людей, гигантские заводы, преклонение перед изобилием и социальной помощью, обещание лучезарных надежд, он кажется, по мнению азиатских интеллектуалов, связан с теми же самыми добродетелями и пороками, что и западный режим (неважно, что ему приписывают дополнительные добродетели и пороки).
Американцы любят говорить, что Россия угрожает свободным народам, а американцы их защищают. Азиаты хотят думать, что ссора между Соединенными Штатами и Советским Союзом их не касается и что мораль и своевременность призывают их к нейтралитету. Европейцы предпочитали бы азиатскую интерпретацию: русская армия в двухстах километрах от Рейна призывает их к реальности. Японцы, китайцы или индийцы не могут не ненавидеть западный империализм, изгнанный из Азии, но не из Африки так же, как и возможный русский или китайский коммунизм. Европейцы не могут не знать, что Советский Союз пока еще беден, что Соединенные Штаты уже богаты, что доминирование СССР происходит из-за достаточно примитивной техники индустриализации, а доминирование США особенно выражается в распространении долларов.
Идеологические дискуссии между странами отличаются в зависимости от того, какой аспект обстоятельства подчеркивается или не признается, в зависимости от угла зрения и от традиции мышления. Иногда дискуссии выражают проблемы, которые нации должны эффективно решать, иногда они их искажают или преображают, чтобы внедрить в схемы универсальных требований.
В Великобритании дискуссии, по существу, являются техническими, а не идеологическими потому, что они строятся на совместимости, а не на противоположности ценностей. Если не быть профессиональным экономистом, можно дискутировать, но не убивать друг друга по поводу бесплатного здравоохранения, размера налогообложения или состояния сталелитейной промышленности. По этому поводу британцы имеют тот же разброс мнений, тот же ряд интеллектуалов, что и остальная Европа. Основное различие ставится на случай: в других местах о том, что делать, расспрашивают друг друга. Редакторы «Нью Стейтсмен» и «Нэйшн» перешли от энтузиазма к идее сотрудничества между социалистами и коммунистами, разумеется, во Франции.
Если бы внешний мир был таким же мудрым, как Англия, крупные споры были бы прекращены из-за скуки. К счастью, американские сенаторы, французские интеллектуалы и советские комиссары непременно предоставят тему для дискуссий.
Американские дебаты очень разнообразны, но в духе британских дискуссий аналогичны им. В Соединенных Штатах нет идеологического конфликта во французском смысле этого слова. Там интеллектуалы не были связаны с доктринами или с оппозиционными классами и не знают таких антитез, как в старой или современной Франции: католицизм или свободная мысль, капитализм или социализм. И хотя они не видят альтернативы сегодняшнему режиму, британские интеллектуалы едва ли представляют себе, каким образом возникают ссоры. Несмотря на две мировые войны, там нет ни враждебности по отношению к правящему классу, ни социальной зависти, ни ненависти к иерархии, по крайней мере она пресечена в корне. Но нет никакой гарантии, что британское общество навсегда избежало терзаний континентальных стран.
За Атлантикой мы не находим ни традиций, ни классов, которые придадут смысл европейским идеям. Аристократия и аристократический стиль были там безжалостно разрушены Гражданской войной. Оптимистичная философия века Просвещения, равенство шансов для всех, освоение природы остались неотделимыми от идеи, что американцы сами творят и свою историю, и свою судьбу. Религиозность, тяга к морализаторству, множество конфессий и сект предотвратили столкновение духовных лиц и интеллектуалов, которое сыграло свою роль в современной Европе. А национализм не разжег борьбу против кровного врага и не вызвал бунта против иностранного доминирования.
Учение о равенстве не было воинствующим, так как оно не сталкивалось ни с аристократией, ни с церковью. Консерватизм английского типа не считает нужным защищать человеческие отношения или институты от давления народных масс, духа свободного поиска или техники. Традиции, бережливость, либерализм объединились потому, что считают своим долгом сохранить традиции свободы. Настоящей американской проблемой стало примирение идей с реальным порядком, не предавая идеи и не жертвуя порядком. Они действовали в духе британских консерваторов, иногда используя язык французских философов.