Начав свое историческое существование с учений британских нонконформистов и века Просвещения, Соединенные Штаты не знали крупных движений социалистов. Скорость экономического развития, открытые возможности для наиболее энергичных, постоянное обновление благодаря иммиграции и неграм, отсталый пролетариат, раздробленность масс вследствие множества национальностей – все это помешает созданию партии, сравнимой с немецкой социал-демократией или английскими лейбористами. Отношение между конфликтами интересов и столкновениями идей отличается от европейской модели.
Интеграция вновь прибывших в сообщество является задачей не государства, но общества. Выступая против режима, они лишили бы себя гражданства, которым они дорожат или к которому стремятся. Социалисты всегда находятся под подозрением потому, что их теории кажутся заимствованными извне, особенно из Европы, которую обвиняли в деспотизме, глупостях и пороках. Национализм больше напоминал горделивую убежденность в уникальной ценности American way of life, чем при принятии с помощью абсолютной коллективности при стремлении к власти государства.
При создании партий в соответствии с региональными, а также социальными интересами запрещается называть одну из них левой, а другую правой. Партия освобождения рабов была левой направленности, но была ли правой партия защиты штатов против федеральной власти? Партия Линкольна, связанная с промышленной или банкирской средой Востока, при этом не перешла от левых к правым.
В течение последних лет антитеза, может быть, приобрела какое-то значение вследствие великого кризиса и Нового курса президента Ф. Рузвельта. В различных городах за пределами Юга демократическая партия стала партией национального меньшинства, большинства рабочих и негров. Приличное общество, банковская и деловая среда остаются благосклонными к республиканцам. Враждебное отношение к монополиям, к Уолл-стрит, за введение социальных законов, регулирование конкуренции, опору на профсоюзы – все это сочеталось в программах и практической деятельности демократов в течение 30-х годов. Большая часть преобразований, введенных при президентстве Рузвельта, является необратимой, и это основной факт, вызвавший необычайное развитие экономики 1941–1945 годов, причем только частично благодаря правительственным мерам.
Этот «либерализм» несколько напоминал левый европейский потому, что содержал в себе несколько смягченные и американизированные элементы социализма (скорее лейборизма, чем доктринерского социализма). К тому же он был достаточно уязвимым. Реформы Нового курса проходили в направлении этатизма и поэтому изменяли американским традициям.
В современных Соединенных Штатах экономические конфликты носят технический, но не идеологический характер. Республиканцы, в принципе неприязненно относящиеся к расширению федерального государства, к публичным тратам, существенно сократили только бюджет национальной обороны, но не затронули социальные законы, лишь улучшили некоторые из них. Они с отвращением запустили скромную программу строительства. Они отнюдь не любят режим, за который взяли ответственность, так же, как английские консерваторы сожалеют о службе бесплатного здравоохранения и огромных налогах на наследство. Ни одни, ни другие не были способны отменить эволюцию. В Великобритании и деловые люди, и интеллектуалы никогда не ставят под сомнение свершившиеся факты. В Соединенных Штатах часто выражают свои мысли так, как если бы социальная медицина стала первым этапом на пути к социализму, плохо отличая его от коммунизма, как если бы самой сути американизма угрожали манипуляции с процентами прибыли или увеличение числа чиновников.
Ни конфликты между идеологиями, пришедшими из Европы, ни борьба мнений относительно установленного режима не являются чисто американскими. Взамен этого усилия, направленные на то, чтобы выделить самобытные черты американской экономики по отношению к экономике европейских стран, американской цивилизации перед лицом советского вызова, постепенно выявляют традиционные распри.
Чем же американский капитализм отличается от британского, немецкого или французского капитализма? Каковы методы эффективного действия конкуренции? До какой степени экономическая концентрация производства является благоприятной, а не препятствующей техническому прогрессу? Либералы принимают сторону крупных корпораций. Экономисты (Д. Гэлбрайт) избрали теорию экономической конкуренции, которая транспонирует политическую теорию равновесия сил. За пределами споров по поводу «распространяющегося социализма» кроме республиканцев, мечтающих об обществе свободных, равных и ответственных людей, или доктринеров, стремящихся к ценовому механизму, не искаженному государственной властью, часть американской интеллигенции старается уловить самобытность уникального исторического опыта.
Этот рост сознательности вызван мировым соперничеством с Советским Союзом. Враг ссылается на идеологию: каких идей придерживаются Соединенные Штаты? И пропаганда не может дать ответ. Американские успехи не соответствуют систематическому формированию. Пролетариат, перманентная революция, бесклассовое общество – радиостанция «Голос Америки» пытается вырвать у коммунизма некоторые из этих священных слов, не убеждающих слушателей. Коммунистическая революция будет перемещаться в другие страны потому, что это творение партии и жестокости, но это не американская революция потому, что она предполагает развитие предпринимательства, увеличение частных объединений и инициатив граждан.
Борьба мнений по поводу иностранной политики – есть другой аспект такого роста сознательности. На самом нижнем уровне происходит обмен аргументами или ругательствами по тем же темам, что и в Европе: какова должна быть доля участия в военных приготовлениях и в экономической помощи? Стоит ли признавать правительство Мао Цзэдуна? И хотя эти вопросы не имели отношения к сталинистской интерпретации или напряженности антикоммунизма, здесь играет роль закон «смешения разнородных идей, внушенных страстью»: одни и те же люди имеют склонность объяснять тоталитаризм ускоренной индустриализацией, защищать признание Мао Цзэдуна, разоблачать Маккарти и маккартизм. Они же становятся подозрительными в глазах другой школы, которая хочет экономить на облагаемых налогах, колеблется между изоляционизмом и ненавистью к китайскому коммунизму, никогда не удовлетворена мерами безопасности.
Может быть, эти страстные споры, за которыми тот, кто следовал призыву генерала Макартура, был самым известным, отмечали собой этапы политического образования. Соединенные Штаты знают участь, преследовавшую европейские страны на протяжении веков: они всегда жили рядом с врагом, угрозу которого ощущали ежедневно. Против моралистов, готовых к крестовому походу против милитаристов, провозглашающих, что нужна только победа. Президент и государственный секретарь согласились в Корее на компромисс, моральное значение и дипломатические последствия которого были в равной степени очень важны.
Отказ от победы порвал со стратегией двух мировых войн: она означала обращение к реализму. Вместо того чтобы наказать агрессора, с ним стали договариваться. Добровольно изолированные от водоворота мировой политики XIX века, Соединенные Штаты могли заняться извлечением пользы от своей территории, не заботясь о том, что они представляют собой среди наций всего мира. Великая республика осознала одновременно и свое могущество, и его границы. Обреченная на мировую роль, она обнаружила свое своеобразие. Плюралистическая философия, основанная на опыте, на международной политике, могла бы стать завершением исследования сознания.
Большие распри французских интеллектуалов также вокруг коммунизма имеют совершенно другой характер. И хотя во Франции была крупная коммунистическая партия, сталинские интеллектуалы не были вовлечены в настоящие дискуссии со своими собратьями не-коммунистами. Физики, химики, врачи с коммунистическими наклонностями или убеждениями не имеют ни собственных лабораторий, ни методов; они вспоминают о диалектическом материализме[94], только печатаясь в партийных журналах. Специалисты в области наук о человеке, за некоторым исключением, об этом вовсе не беспокоятся. Что касается профессоров Сорбонны, они, не будучи членами партии, подписывают петиции против перевооружения Германии или бактериологической войны, они пишут книги о добродетели, небытии или экзистенциализме, которые не были бы ощутимо различающимися, если бы Сталин никогда не существовал. Что бы о нем ни говорили, коммунизм поставил перед Францией не духовную, но политическую задачу.
Французское сообщество страдает от замедления экономического прогресса. Зло, которое столько раз разоблачали и правые и левые экономисты, проявляется чередованием инфляции и стагнации, устаревшими предприятиями, рассеиванием орудий производства, низкой производительностью значительной части сельского хозяйства. Этот кризис, помноженный на ошибки периода 1930–1938 годов, и Вторая мировая война вызвали снижение рождаемости и сельскохозяйственный протекционизм, введенный в конце XIX века, который в течение последних десяти лет преодолевается.
Во Франции никто не доволен ни режимом, ни экономической структурой. В этом можно обвинить крупную буржуазию, если предположить, что буржуазия является правящим классом. Но так же, как руководители монополий, и политики, и простые избиратели хотели принятия мер, которые постепенно затормозили экспансию. Французы дружно предпочли свободное время повышению уровня жизни, пособиям и вмешательству государства в строгие законы конкуренции.
Капитализм преимущественно до 1914 года представлял собой частную собственность доходных домов или земель: с тех пор его постоянно подвергали более суровой критике, чем другие социальные категории. Прибыли с капитала – ценных бумаг, с землевладений и недвижимости – сегодня во Франции представляют самый низкий процент национальной прибыли, чем в любой другой стране Запада (всего 5%). «Денежные мешки», предприниматели-свекловоды или другие для защиты своих интересов оказывают на власти бессовестное давление. Закон о 40-часовой рабочей неделе был также мальтузианской мерой. Ни одно правительство не было более мальтузианским, чем правительство Народного фронта.