Принимая во внимание разницу между Европой и Азией, условия Японии вполне сравнимы с положением Франции в Европе. И здесь и там интеллектуалы не получают вознаграждения, достойного их требований. И здесь и там цеха существующих заводов и фабрик представляют собой скорее кустарные, чем промышленные, предприятия. Оппозиционеры обвиняют владельцев монополий (скорее в Японии, чем во Франции), забывая, что пыль карликовых предприятий является иногда более вредной для производительности, чем концентрация экономической мощи в нескольких руках.
В Японии еще меньше, чем во Франции, известен настоящий капитализм протестантского типа, со свободной конкуренцией, с комплектованием наиболее способного персонала по критериям успешности. Государство приняло значительное участие в индустриализации, доверив или передав его известным корпорациям. Управление передавалось коммунальным службам, но было монополизировано «феодалами». Марксистское разоблачение капиталистов, баронов современной эпохи, в этих странах легко нашло своих сторонников. И хотя японское общество нельзя назвать застойным, экономика страны динамично развивается, но существующие обстоятельства создали там диспропорцию между тем, чего интеллектуалы ждут от нации, и тем, что нация может им предложить. То же самое наблюдается и в современной Франции.
Японская культура представляет высокую художественную ценность. Интеллектуалы пользуются демократическим жаргоном и искренне считают себя приверженными одновременно и либеральным и социалистическим идеям. Может быть, в глубине души они выше всего ставят искусство жизни и красоту. Но на словах видят успехи американского капитализма, эмоционально ненавидя развязность американского стиля и вульгарность массовой культуры. Традиционные ценности принадлежали аристократической морали, сравнимой с моралью эпических поэм средневековой Европы: чувство долга, верность по отношению к вышестоящему лицу, подчиненность страстей морали. Наиболее распространенными темами литературных произведений были столкновения между различными видами долга или между любовью и долгом. Повседневная жизнь упорядочена строгими правилами, подавляющими стихийность и подчиняющими каждого требованиям общественного порядка. Захватчик подкупает простых людей своей непринужденностью и кажущимся равенством в человеческих отношениях, но задевает чувства более утонченных людей. Японская озабоченность придавать каждому мгновению, каждому цветку, каждому кушанью незаменимую красоту противопоставляется американским заботам об эффективности страны. Ощущение, что American way of life (американский образ жизни) с его Readers Digests, развлечениями для всех, шумной рекламой виновен в агрессии против высокой культуры, также довольно распространено среди интеллектуалов как Японии, так и Франции (хотя японцы выражают его менее определенно, чем французы). В обоих случаях заимствования у американских институтов искажают образец: токийские комиксы превышают толщину комиксов из Детройта. В то же время никто не решается ссылаться на культурный аргумент, который сделал бы из него реакционера. Предпочитают все зло приписывать «капитализму».
Здесь, может быть, и есть самая главная причина схожести интеллектуалов Японии и Франции. И те и другие придерживаются системы прогрессистского мышления, они разоблачают феодалов, мечтают о капиталовложениях, об уровне жизни, о рационализации. На самом деле они ненавидят американизм не из-за Маккарти или капиталистов, но потому, что ощущают себя униженными американским могуществом, они чувствуют, что их культурным ценностям угрожают массы, которым они в соответствии с их идеологией должны желать прогресса.
Отсюда также приходит понимание глубокой разницы между положением японской и французской интеллигенции. Франции не менее, чем Соединенным Штатам, присущи национальные науки, промышленность, банки и кредиты, структуры современной экономики. Вероятно, различие между двумя формами промышленного общества, французской и американской, является более глубоким, чем между двумя европейскими государственными структурами – Франции и Германии или Франции и Великобритании. Ни автомобильные заводы, ни представительные институты, ни рабочие профсоюзы, ни организация труда не указывают на разрыв с национальными традициями. И нет необходимости признавать метафизику, согласно которой каждая культура представляла бы собой целостность, присущую единственной судьбе, чтобы узнать, что ничто во вчерашней Японии не предвещало появления парламента, фотоаппаратов или предвестия революции 1789 года.
Интеллектуалы Токио, тоскующие по Монпарнасу и Сен-Жермен-де-Пре, могут развивать ту же саму политико-экономическую идеологию, что и французская интеллигенция. Там эти учения распространяются в совершенно другой среде, они принадлежат западной цивилизации, которая подтачивает здание исторической Японии.
Большинство культур развивались не в стиле монад Лейбница в соответствии с его законом, ничего не получая и ничего не давая, а, напротив, умножая заимствования и трансформируя в них идеи, обычаи и заимствованные верования. Японская культура получила религию, пришедшую из Индии, которая прошла через Иран и Китай, получив в Китае свою письменность и основные архитектурные формы, скульптуру и живопись. На всех этих заимствованиях она ставила печать своего гения. Реформаторы эпохи Мейдзи попытались вытащить из Запада то, что они считали необходимым для военного могущества, само по себе условие независимости. Они поняли, что военная мощь требует не только пушек и дисциплины, но и общественной системы. Они ввели законодательство западного типа, создали университеты, стали проводить научные исследования. Одновременно они пытались восстановить культ императора и дух светских обычаев. Как покажут грядущие десятилетия, такое сочетание было нестабильным, сочетание индустриального общества, пришедшего с Запада, и азиатских верований. Это сочетание не позволяло построить мощное государство, но, может быть, оно просуществовало бы дольше, если бы не было авантюрных завоеваний и ядерной катастрофы.
Американская оккупация усилила западное влияние и ослабила традиции. Мораль, почти неотличимая от религии, при обновлении страны была связана с императорской преемственностью, патриотической экзальтацией, с ролью благородства даймё и самураев. Военные потеряли лицо, прежний правящий класс смирился с законами победителей, император пришел приветствовать генерала Макартура и отныне стал вести себя как конституционный монарх. Реформы, проводимые оккупантами, – пример того, как варвары сломали вековые традиции. Товарищеские отношения, которые постоянно демонстрировали американцы, подорвали уважение к вышестоящим по званию и к авторитетам.
Какое-то время казалось, что внутри страны интеллектуалы сами были разделены между традиционной и заимствованной культурой. Полностью они не принадлежали ни к одной, ни к другой. Парламентские институты, введенные реформаторами Мейдзи, не затрагивали авторитарные принципы Конституции и прививались с трудом, так как в них не было привлекательности и блеска. В деревнях оставалась сильной консервативная партия. Жители городов, наполовину лишенные корней, в большинстве своем голосовали за социалистические партии. Политика, как и музыка, театр, литература и спорт, носили оттенок западного образца. Огромные толпы заполняли стадионы, где проходили бейсбольные матчи, масса людей приходила в концертные залы. Постановки театра Но становились достопримечательностью для посвященных. Для большинства интеллектуалов буддизм и синтоизм перестали быть предметом веры.
Придут ли они, в конце концов, к коммунизму? На ближайшее будущее я бы ответил, скорее, отрицательно. Японская интеллигенция сама, вероятно, не примкнет к коммунизму, если только Китай не предложит ей его улучшенную версию. Если грядущие события – внутренняя дезинтеграция, растущие трудности экономического характера, неизбежное присоединение к советской Азии – будут способствовать победе Коммунистической партии, интеллигенция почти не окажет духовного сопротивления. При коммунизме у власти не будет ни религии для спасения души, ни мощной церкви. Под прикрытием пустоты, оставшейся после исчезновения старого порядка, придется только создавать новую иерархию, утвержденную новыми верованиями.
Образ мышления японских интеллектуалов в какой-то мере формировался при французском влиянии[96]. Это влияние проявлялось потому, что положение, комплексы и противоречия интеллигенции двух стран были отчасти одинаковыми. Японцы с такой же страстью читают Андре Жида и Жан-Поля Сартра. Они чувствуют оправдание своего прогрессизма благодаря воззрениям Ж.-П. Сартра и ни в чем не усомнились, прочитав «Возвращение из СССР» А. Жида.
Этого не было в странах Азии, управляемых британцами и получивших независимость сразу после Второй мировой войны, как Индия или Бирма. Тамошние интеллектуалы также были в основном прогрессистами, а не коммунистами. На словах они скорее относились к антиимпериалистам, чем к антикоммунистам, но в душе их больше беспокоили проекты Мао Цзэдуна, чем планы президента Эйзенхауэра.
На этот счет мне кажутся основополагающими три фактора: национальная форма влияния Запада, отношение к религии и к прошлому, относительно сильные либеральные и социалистические убеждения.
Больше всего путешественника зачаровывала национальность институтов, заимствованных из Европы или Америки, которую он наблюдал в Токио, Гонконге, Сайгоне или Калькутте. Япония, не испытывавшая до 1945 года иностранного доминирования, отправляла в разные страны своих юристов, писателей, государственных служащих. Большинство японских профессоров говорили на одном иностранном языке, не всегда на одном и том же. Среди западных ресторанов Токио были французские, немецкие, английские или американские, а политические учреждения или научные школы носили отпечаток Франции, Германии, Великобритании или Соединенных Штатов. Ничего подобного не было в Индии, где западное влияние отмечено только британской культурой. Индийские интел