Экономическая задача, стоящая перед дипломированными правителями стран Азии, достаточно трудна. Элиты независимых наций почти единодушно принимают императив экспансии, означающий индустриализацию, а следовательно, еще больше увеличение продовольственных ресурсов. С левого европейского фланга они заимствуют особую склонность к социалистическим системам, иногда согласованную с ситуацией: было бы неправильно рассчитывать на частные предприятия в стране, где не существует предпринимателей, где богатые получают удовольствие от баснословных трат. Но так же неправильно нацеливать их на планирование при отсутствии статистики и компетентных специалистов, пересчитывать благосостояние, обязанное своему изобилию долларам, если правительства неспособны начать строительство, чтобы принять инвестиционные капиталы.
В Азии, как и во Франции, интеллектуалы имеют тенденцию сталкивать идеологии, имеющие универсальные притязания. Они противопоставляют частную и общественную собственность, рыночные механизмы плановым вместо того, чтобы конкретно анализировать национальные особенности страны с целью определить, в какой степени тот или иной метод мог бы соответствовать обстоятельствам. Не более чем имитация действующего английского парламентского режима не принесет Индии или Индонезии гарантий эффективной демократии, перенесение методов американского капитализма или либерализма не отвечает требованиям экономического развития в так называемых развивающихся странах. Какими бы ни были их заимствования извне, народы сами будут создавать свое будущее.
За точку отсчета будет взята главная теория о фазах экономического роста. Маркс искал возможность привязать последовательность этих фаз к преобразованиям режимов. К сожалению, он внушил систему, вдохновленную фактами, известными в его эпоху и опровергнутыми последующей историей. Социалистическая система, в том смысле, который придают ей коммунисты, не является больше необходимым условием созревания, якобы необходимого для ускоренной индустриализации.
Теория, которая не убедительна ни в одной фазе созданной системы, покажет, какими будут проблемы, которые предстоит решать. Она оставит много места для борьбы мнений, таких стремлений интеллектуалов, которые в ХХ веке будут с трудом совместимы с условиями стран, недавно получивших независимость и еще не вышедших из бедности.
Интеллектуалы останутся прогрессистами и будут продолжать видеть альтернативу демократическим методам только в форме методов насилия и жестокости. Однако они не углублялись в британский лейборизм, при котором исповедуется та же философия, что и в Индии, но годовой доход на душу населения превышает семьсот международных единиц. Служба бесплатного здравоохранения в Индии была бы даже непредставима. Страховка против безработицы для бедных происходила бы за счет более сильных, принося будущее в жертву настоящему. Бедные общества не могут подчинить производство равному распределению благосостояния. Не потому, что неравенство благоприятно для производства. Наоборот, чрезмерная роскошь богатых – это одновременно и экономический, и моральный позор. Законы, гарантирущие безопасность меньшинству работников, занятых на заводах, случайно выбранных среди миллионов незанятых, заранее были бы экономической ошибкой. Если речь идет о ценностях, возможностях или отдаленном будущем, наука не запрещает состязания идей, она делает их актуальными действительности. Она защищает интеллектуалов от тоски по прошлому и от напрасного бунта против настоящего: заставляет мир думать, прежде чем появится намерение изменить его.
Никакая азиатская страна не испытывала такой гордости за свою историю и культуру, как Китай. И никого так не унижали на протяжении целого века. Но не потому, что он был завоеван: Китай не завоевали, по крайней мере его отстранили от трона маньчжуры. Опиумная война, разграбление Летнего дворца, иностранные концессии, введенные под угрозой артиллерии, – все это оставило злопамятный след, который не скоро изгладится. С момента взятия власти коммунисты уничтожили христианские коммуны. Может быть, любое сильное правительство поступило бы так же, но иным способом.
Традиционное учение поддерживало вековой порядок, прежде всего моральный и общественный. Конфуцианство оправдывало приближение к власти просвещенных людей для исполнения административных и государственных функций. Крушение империи повлекло за собой крах идеологии. Восстановление буддизма или индуизма происходило под наблюдением варваров и под защитой Indian civil service (Индийской государственной службы). Может последовать и обновление конфуцианства, но оно не вернет Китаю статуса великой державы.
Интеллектуалы, непосредственно связавшие себя с коммунизмом до 1949 года, были в значительном меньшинстве. Авторитет русской революции начиная с 1920 года вызвал присоединение к ней некоторых просвещенных людей, не слишком разбиравшихся в других революционных идеях, пришедших из Европы. Долгие годы войны, постепенное развращение Гоминьдана, инфляция, суровость полицейского режима подтолкнули интеллигенцию к союзу с Мао Цзэдуном.
А мог бы светский, материалистический коммунизм стать доктриной китайских образованных людей? Обесценение семьи, наступление партии и государства по отношению к прошлому представляет собой потрясение, которое вчера казалось еще невозможным. Но Коммунистическая партия все-таки восстановила иерархию, на вершине которой восседали те, кто много знал. Сегодня этими учеными считаются марксисты-ленинисты, которые в то же время являются бойцами. Многие века никто не слышал о союзе главнокомандующих и просвещенных людей. И, может быть, чтобы воссоздать его, понадобилось западное влияние. Против ненавистного доминирования просвещенные обрели ярость крестовых походов, и победители познали на Западе свою тайную победу: доктрина, от имени которой они изгнали варваров, по сути, принадлежит Западу, она выводит в первые ряды действие и историю.
Западные люди научили азиатские народы пересматривать свое прошлое. Уже в XIX веке основной темой российской философии был контраст между судьбой России и судьбой Европы. Марксизм в ленинской версии предлагает интеллектуалам всех континентов возможность, не унижаясь, по-иному объяснить свою историю и историю своих прежних хозяев.
Замена научной истины на религиозную не происходит без духовного кризиса: с трудом довольствуются истиной, временной, неоспоримой, но ограниченной и не всегда утешительной. Может быть, плоды обучения исторической науки являются самыми горькими потому, что они неоднозначны и сама тема ведет к постоянному обновлению предмета и знания. Марксизм находит абсолют. И отныне официальная доктрина не связана с космическим порядком и образцовой уникальностью Срединной империи, она – истинная потому, что отражает необходимый и благотворный порядок изменений. Марксизм-ленинизм преодолевает релятивизм, который несет историческое сознание, он заживляет раны, нанесенные за века техническим превосходством Европы.
Возникает вопрос: если Азия завтра провозгласит религиозную нетерпимость, она станет бедствием для Запада, или если она заявит о новой вере таким образом, что еретики сохранят шанс выжить? Их, может быть, будут ненавидеть, но не изменять или завоевывать насильно под предлогом преобразования.
Глава 9. Интеллектуалы в поисках религии
Распространение христианства в Древнем мире и марксизма в наше время сближает социализм и религию. Стало распространенным выражение «светская религия»[98].
Борьба мнений вокруг этих сравнений в равной степени является классической. А заслуживает ли учение без Бога называться религией? Сами верующие отвергают такое уподобление, утверждая, что их вера остается схожей с традиционной. А христиане-прогрессисты как будто доказывают совместимость коммунизма и католицизма, существуя одновременно и в том и в другом пространстве.
В каком-то смысле этот спор является вербальным. Все зависит от определения, которое придается словам. Настоящим коммунистам доктрина открывает глобальную интерпретацию вселенной и внушает чувства, похожие на те, которые они время от времени испытывают. Эта доктрина устанавливает иерархию ценностей и определяет правильное поведение. В индивидуальной и коллективной душе она выполняет некоторые функции, которые социологи обычно приписывают религии. Что касается отсутствия трансцендентности или святости, то их не отказываются принять, но вспоминают, что многие общества на протяжении веков не знали понятия его божественности, пренебрегая образом мысли и чувств, необходимостью или приверженностью, которые сегодняшний наблюдатель считает религиозными.
Эти аргументы не затрагивают настоящую проблему. Религия такого типа охватывает культы, обряды и страсти племен, называемых примитивными, практики конфуцианства и возвышенные порывы Христа или Будды, но какой смысл в светской религии на Западе в среде, пропитанной христианством?
Коммунизм стал развиваться начиная с экономического и политического учения в эпоху, когда ослабевала духовная витальность и авторитет церкви. Страстность, которая в другие времена могла выражаться в чисто религиозных верованиях, стала объектом политического воздействия. Социализм появился в меньшей степени как техника, применяемая для управления предприятиями или экономикой, чем в качестве средства, которое позволит покончить с вековыми несчастьями людей.
Правая и левая идеология, фашизм так же, как коммунизм, вдохновляются современной философией имманентности. Такие идеологии являются атеистическими, даже если они не отрицают существование Бога в той мере, в какой познают мир человека без связи с трансцендентным. Исходя из атеизма такого типа, Декарт в соответствии с полемикой Лабертоньера[99]