Советский Союз продолжил традиции царизма, открывавшего высокопоставленным лицам из некоренных народов доступ в аристократический круг имперского государства. Благодаря Коммунистической партии это поддерживало единство многонациональной элиты. Взамен предоставления советского гражданства представителям многочисленных национальностей от них требовалась лояльность государству и принятие господствующей идеологии, не отказываясь от своего происхождения.
Две великие державы пришли к соперничеству вследствие вакуума их могущества после окончания Второй мировой войны при создании наднациональной системы. Преобладание в НАТО Соединенных Штатов, поставлявших союзным войскам вооружение, стало единственным уравновешивающим моментом советского блока. Маршал Рокоссовский был командующим в Польше, поскольку советские руководители сомневались в польской благонадежности, а советские войска стояли в сердце Германии. Огромная территория, ставшая любимой темой теоретиков Третьего рейха, представляла собой две стороны железного занавеса, но только в военном представлении.
Сомнительно здесь использовать имперский термин. Нет ни малейшего намека на атлантический патриотизм, и почти не верится, что советско-русский будет широко распространяться в странах-сателлитах, кроме небольших коммунистических территорий. Теоретически наднациональная система, объединенная триумфом общей веры, отступается сама от себя при изоляции одних стран от стран народной демократии. Не намного легче стало путешествовать из Румынии в Польшу, чем из Польши во Францию. Москва организовала обмен товарами между Китаем и Восточной Германией, но создала множество препятствий для перемещения людей. Странам народной демократии придается подобие независимости, но каждая из них замыкается в пределах собственных границ, как будто государство, созданное для тотального планирования, должно быть закрытым, даже по отношению к своим союзникам.
Так же, как господство другой расы или другого языка, чрезвычайные неравенства условий существования находятся в противоречии с духом новых времен. Чудеса науки придавали нищете скандальный характер. Несомненно, что промышленность должна была вскоре устранить пережитки тысячелетней бедности. Будет отличаться только выбор средств. Идеал общественного сообщества колеблется между моделью равновесия, создаваемой всеми, но не являющейся объектом осознанной воли, и моделью процветания для всех, благодаря всеобщему плану и ликвидации эксплуататоров.
Либерализм и социализм продолжают внушать свои утверждения и вдохновлять борьбу мнений. И становится все более неудобно преобразовывать такие предпочтения в доктрины. В западном мире имеется множество социалистических институтов. Но чтобы реально улучшить положение людей, больше нельзя рассчитывать на коллективную собственность или планирование.
Технический прогресс не оправдал надежд: вероятно, в нашем веке он будет развиваться еще быстрее. И может быть, через несколько лет или десятилетий прогресс преодолеет ограниченность в продовольствии. Но мы лучше знаем эту цену и ограничения. Технократические общества часто бывают воинственными, они избавляют человека от оков бедности и слабости, подчиняют миллионы трудящихся логике крупносерийного производства и стремятся превратить человека в материал.
Ни оптимист, воображающий себе братство с помощью изобилия, ни пессимист, представляющий абсолютную тиранию, воздействующую на сознание с помощью инструментов коммуникации и пыток, не были опровергнуты всем опытом ХХ века. Диалог между ними, начавшийся еще во времена появления первых заводов, продолжается и в наше время. Он не принимает вид идеологической дискуссии потому, что каждая из оппонирующих сторон больше не относится ни к одному классу, ни к одной партии.
Последняя значительная идеология возникла из совмещения трех элементов: ви́дение будущего соответствует нашим устремлениям, связь между этим будущим и одним общественным классом, вера в человеческие ценности после победы рабочего класса благодаря планированию и коллективной собственности. Вера в социально-экономические достоинства техники начинает утрачиваться, и совершаются напрасные поиски класса, который принесет с собой радикальное обновление институтов и идей.
Пока еще достаточно популярная теория классовой борьбы является ложной вследствие противозаконного уравнивания: соперничество между буржуазией и пролетариатом по существу отличается от соперничества между аристократией и буржуазией.
Падение французской монархии и кровавые события республики, совершенные фракциями и террором, превратились в подвиг Прометея. Гегель поверил, что видел мировой разум, гарцующий мимо него на коне, воплощенный в случайном офицере, которого короновал бог войны. Маркс, а затем Ленин воплотили мечты якобинцев, активного меньшинства, которое замесило народное тесто, миссионерский орден на службе социалистической революции. И нет сомнений, что пролетариат завершит дело революции.
Идеологи пролетариата были представителями буржуазии. Той буржуазии, которая ссылалась на Монтескьё, Вольтера или Жан-Жака Руссо, легитимно противостояла старому режиму, католическому видению мира, своим собственным идеям о существовании человека на этой земле и политическому порядку. Пролетариат никогда не имел своего представления о мире, противоположного концепции буржуазии; у него была идеология, повествующая о том, что должно быть или что делать пролетариату, идеология, историческое влияние которой было тем больше, чем меньше было количество промышленных рабочих. Партия, называющая себя пролетарской, в странах, куда ее занесло, имела в своем составе намного бо́льшие массы крестьян, чем заводских рабочих, которые под руководством вождей-интеллектуалов обострят отношения с традиционной иерархией и вызовут национальное унижение.
Ценности, стихийно «нажитые» рабочим классом, отличаются от ценностей буржуазии. Можно выдвигать антитезы: чувство солидарности или желание обладать состоянием, участие в коллективном сообществе или углубление самобытности и эгоизма, великодушие тех, кто презирает деньги или жадность богатых и т. д. Нет смысла отрицать очевидное: условия и образ жизни в рабочих предместьях отличаются от таковых в богатых кварталах. Так называемые пролетарские режимы, возглавляемые Коммунистической партией, ничем не обязаны собственно пролетарской культуре, партиям или профсоюзам, управленцы которых сами принадлежали к рабочему классу.
В наше время народная культура падает под ударами «Правды», «Франс-Суар» или дайджестов. Революционный синдикализм и анархистские профсоюзы не сопротивляются неосознанной коалиции предпринимательских организаций, которые их опасаются, а также социалистической и особенно коммунистической партиям, которые их ненавидят. И на этих партиях лежит печать идей и действий интеллектуалов.
В надежде полностью удовлетворить амбиции буржуазии – покорение природы, равенство людей или возможностей – идеологи передали факел пролетариату. Контраст между техническим прогрессом и нищетой пролетариата вызывал возмущение. Как не обвинить частную собственность и анархию рынка в пережитках бедности, унаследованной от предков, на самом деле связанную с требованиями накопления (капиталистического или социалистического), с недостаточностью производительности, с ростом населения. Бунтующие против несправедливости, великодушные, сердечные люди цепляются за идею, объясняющую, что капитализм, несущий в себе зло, будет разрушен своими собственными противоречиями и что жертвой станет его привилегированное сословие. Маркс осуществил гениальный синтез гегельянской метафизической истории, якобинской интерпретации революции, теории пессимизма и рыночной экономики, разработанной английскими авторами. Достаточно назвать марксистскую идеологию пролетарской, чтобы поддержать преемственность между французской и русской революциями. Но достаточно также открыть глаза, чтобы эта иллюзия рассеялась.
Рыночная экономика и всеобщее планирование – это модели, которые не реализуют ни одну действующую экономику, никакие последовательные этапы эволюции. Нет никакой необходимой связи между фазами индустриального развития и господством той или иной модели. Отстающие экономики, скорее, ближе к модели планирования, чем к передовым экономикам. Смешанные режимы не являются «мутантами», неспособными к выживанию, есть формы, переходные к «чистому» типу, но при нормальном государстве. В экономике планирования можно найти много более или менее модифицированных категорий, относящихся к рыночной экономике. По мере возрастания уровня жизни и по мере того, как советский потребитель будет иметь настоящую свободу выбора, блага и трудности западного процветания появятся и по другую сторону железного занавеса.
Революции ХХ века не являются пролетарскими, они были задуманы и осуществлены интеллектуалами. Они свергли традиционную власть, не приспособленную к техническому веку. Пророки воображали, что капитализм вызовет революцию, сравнимую с той, которая произошла во Франции в конце XVIII века. На самом деле, все не так. Напротив, там, где правящий класс не смог или не захотел достаточно быстро провести модернизацию, там неудовлетворение буржуазии, нетерпение интеллектуалов, извечные амбиции крестьян вызовут взрыв.
Ни Россия, ни Соединенные Штаты пока еще не пережили борьбу аристократии и буржуазии. Царизм пожелал стать технической цивилизацией, полностью отвергая демократические идеи. Его сменила власть, установившая странное общество и государство, в котором администраторы представляли собой единственный привилегированный класс. Соединенные Штаты сами пришли к осознанию прогрессистских идей XVIII европейского века. Они попытались ввести их в практику на девственных землях, которые надо было завоевать, и в меньшей степени на индейцах, обрекая их на смерть вследствие разницы между племенной культурой и культурой иммигрантов, чем в борьбе с суровыми условиями природы. Никакая аристократия, гордая своими возможностями, не ограничивала порыв разума и развития промышленности. Религия учила моральной строгости, но не ортодоксии веры. Она призывала граждан к принципиальности, к конформизму, она не объединилась с государством, чтобы сдерживать развитие современной мысли.