Оптимистическое мышление XVIII века не было опровергнуто никакими событиями, сравнимыми с Великой революцией и возникновением пролетариата. Гражданская война, мировая война и война кризисов была истолкована историками, являющимися рупором победителей, как триумф: мир не может жить полурабом-полусвободным. Американские рабочие приняли американскую идею и не поверили в неизбежность Апокалипсиса.
Вооруженные учением, которое заранее было обречено, большевики стали строителями индустриального общества неизвестного прежде типа. Это государство взяло на себя ответственность распределять коллективные ресурсы, управлять заводами, создавать накопления, увеличивать капиталовложения. Западный рабочий класс XIX века восставал против своих хозяев, но не непосредственно против государства. Там, где хозяева и государство представляют единое целое, там мятеж против одного влечет за собой неприятие другого. Марксистская идеология предлагает замечательное оправдание необходимости государственной экономики: пролетарии должны безусловно повиноваться своей генеральной воле, воплощенной в партии.
Разумеется, если бы был возможен диалог, интеллектуалы выступили бы против нищеты окрестностей Ленинграда и Москвы 30-х годов так же, как их коллеги выступали в XIX веке в предместьях Манчестера или Парижа. Контраст между развитием средств производства и кажущимся или действительным ухудшением условий жизни и народными страданиями вызовет появление утопий, предрекающих легкий, безболезненный прогресс.
Впрочем, какую революционную программу можно было бы противопоставить советской действительности? Они будут требовать или требуют политических свобод, рабочего контроля, но не индивидуального присвоения средств производства, кроме сельскохозяйственных орудий труда. При капиталистическом режиме массы вправе полагать, что народная собственность ликвидирует или уменьшит неприятности, связанные с промышленностью, но при коллективистском режиме они не могут ждать такого же чуда от восстановления частной собственности. Недовольные мечтают о возвращении ленинизма, истинно пролетарского государства, с другими понятиями они стремятся к таким институтам, к такой жизни, которые более точно выразят господствующую идеологию.
В Соединенных Штатах пролетариат настроен по-другому. Рабочие организации требуют и добиваются бо́льших реформ, чем в Европе, которая держится за социальную помощь или социализм. Лидеры масс удовлетворены своим местом, предоставляемым им действующим режимом, а сами массы не стремятся ни к другому обществу, ни к иным ценностям. Единодушие по поводу «свободного предприятия», конкуренции, смены элит не означает, что американская действительность согласуется с этими идеями больше, чем обязательное обучение марксизму-ленинизму обеспечивает соответствие российского общества официальной идеологии.
Таким образом, двигаясь различными путями, непосредственно или с помощью полиции, две великие державы подавили возможность идеологических дискуссий в среде рабочих, принуждая к единодушному присоединению к принципам гражданства. Дискуссия носит патетический характер в странах третьего мира, которые не полностью осознают, к какому лагерю они принадлежат; они слишком честолюбивы, чтобы признать свою зависимость от факта, слишком горды, чтобы признаться себе, что внутреннее диссидентство пролетариата вызывает национальное поражение раньше, чем приговор истории; загипнотизированные могуществом, которое распространяет террор, это пленники географии, которая терпит оскорбления и делает невозможным бегство.
При явном парадоксе распространение подобной технической цивилизации по планете придает особый характер проблемам, которые сталкивают в наше время различные нации. Политическое сознание нашей эпохи искажено непониманием этих особенностей.
Либеральная, социалистическая, консервативная и марксистская идеологии – наследники того века, когда Европа уже знала множество цивилизаций, но не сомневалась в универсальности своего послания. Сегодня на всех широтах возникают заводы, парламенты, школы, приходят в движение народные массы, власть берут интеллектуалы. В результате Европа побеждает и уступает свою победу и мятеж своим рабам, колеблется признать, что ее идеи завоевали мир, но не сохранились в той форме, в которой они существовали в дискуссиях в учебных заведениях и на форумах.
Пленники марксистско-ленинской ортодоксии, интеллектуалы Востока не имеют права утверждать очевидные факты: индустриальная цивилизация имеет многочисленные свойства, среди которых ни история, ни разум не принуждали к радикальному выбору. Западные интеллектуалы иногда сомневались в признании противоположного смысла: без свободы поиска, без индивидуального предпринимательства, инициативного духа торговцев и промышленников эта цивилизация, может быть, и не возникла бы. А нужны ли те же самые добродетели, чтобы воспроизводить или развивать эту цивилизацию? Странный век, в котором можно совершить путешествие вокруг Земли за сорок восемь часов, но в котором главные действующие лица драмы вынуждены, на манер героев Гомера, издали обмениваться оскорблениями.
Индия не может брать пример ни с сегодняшней, ни с Европы 1810 года. Предположим, что доход на душу населения и распределение трудовых ресурсов в Индии 1950 года были такими же, как в Европе полтора века назад, а фазы экономического развития не будут однородными. Индия заимствует технические новинки, вместо того чтобы изобретать их, она получает идеи, приемлемые для лейбористской Англии, она использует рекомендации современной медицины и гигиены. Рост населения и развитие экономики в Азии ХХ века не будут соответствовать Европе XIX века.
Выделяя подробности экономической и политической эпохи, стоит обратить внимание на то, что политика восточных стран также зависит от собственных традиций каждой нации, каждой культурной сферы. В свободном мире диспуты проводятся по горячим следам. На первом этапе создается система институтов, которая на Западе стала завершением демократического творения. В XIX веке в Париже законным образом заявили о всеобщем избирательном праве и парламентском суверенитете. Веками государство упрочивалось монархией, а нация выковывалась общественной жизнью. Класс интеллектуалов, увлеченный состязаниями в красноречии, стремился влиять на власть. Жители Запада были правы, когда верили, что их парламенты – расположенные амфитеатром или имеющие прямоугольную форму – пройдут по планете таким же победным маршем, как автомобили или электричество. И они были бы неправы, если бы приписывали идеологиям, прославляющим эти институты, универсальное значение.
Теория должна и может перечислять обстоятельства – мощь национального единства, напряженность дискуссий о языках, религиях или партиях, интеграция или роспуск местных сообществ, возможности политических элит и т. д., которые в каждой стране определяют шансы на парламентский успех. Предпочтения, которые выражаются в методах политических или экономических учений, остаются правильными до тех пор, пока при этом не забывают о границах и неопределенности. Свободный мир совершил бы большую ошибку, если бы решил обладать единственной идеологией, похожей на марксистско-ленинское учение.
Сталинская технология, по крайней мере на первом этапе, может быть применена повсюду, где партия благодаря русской или национальной армии захватывает государство. Ложная доктрина вдохновляет на успешные действия потому, что это действие определяется тактическими причинами, основанными на полувековом опыте.
Ошибка доктрины проявляется при отвращении многих к такому псевдоосвобождению. В Восточной Европе коммунистические режимы не были способны к самостоятельному удержанию власти без помощи Красной Армии. Со временем национальные особенности – фаза экономического развития, традиции – вновь проявляются в рамках советского мира. Распространение коммунистической власти доказывает истинность доктрины не больше, чем завоевания Магомета доказывали истинность ислама.
Советский строй не является жертвой своих ошибок. Их жертва – это Запад. Идея правительства, основанного на дискуссиях, с согласием или с компромиссами, почти идеальна, практика выборов или ассамблей тоже базируется на опыте. Если такую практику вводить без учета особенностей страны, то эксперимент может окончиться неудачей. Однако неудача демократического опыта отнюдь не скрывается организацией террора и энтузиазма, в один прекрасный день она выявится и приведет к деспотизму.
Ни одна интеллигенция не страдает так, как французская, от потери универсальности, никакая так упорно не отказывается от собственных иллюзий, ни одна не заслужит такого, когда узнает об истинных проблемах Франции.
Франция не относится к коммунистическому миру и не сможет изменить страну, не вызвав катастрофу, которой она изо всех сил старается избежать. А ее принадлежность к западному миру не отменяет намерений левых сил, желающих национализировать предприятия или реформировать статус Северной Африки. Англосаксонское влияние не сопрягается с советским воздействием, направленным против французского протектората над Тунисом и Марокко. Географическое положение исключает заимствование советской технологии правления и участия во власти представителей из Москвы. Как будто для того, чтобы гарантировать собственную неэффективность, французские интеллектуалы не перестают предлагать невозможные варианты и советовать коммунистической партии сотрудничество, от которого она отказывается или принимает, в зависимости от обстоятельств, с незыблемым презрением.
Ностальгирующие по истине в масштабах всего человечества, они остаются в ожидании событий. Благородный квартал Сен-Жермен-де-Пре некоторое время был на стороне Тито после предания Югославии анафеме со стороны Москвы. Маршал Тито, не отказываясь от коммунизма, заключил военные альянсы, аналогичные тем, в которых прогрессисты упрекали западные государства, и сразу же потерял свой авторитет.
Маоцзэдуновский Китай в конце 1954 года последовал примеру титовской Югославии. Будучи гораздо больше и таинственнее, чем балканская страна, Китай собирается построить настоящий коммунизм. И так как никто не в состоянии разобрать китайские иероглифы, а визиты в страну ограничиваются несколькими городами и заводами, энтузиазму путешественников не угрожает контакт с настоящей действительностью. Никто не осмеливается расспрашивать тех, кто мог бы быть осведомлен, о чем-то большем, кроме пейзажей, м