иссионерах[112], о контрреволюционерах. Вероятно, победа коммунизма в Китае была бы самым значительным событием века; разрушение большой семьи, создание тяжелой промышленности, мощной армии, сильного государства знаменуют собой начало новой эры в истории Азии. Какой образец, какой пример маоцзэдуновский режим преподносит Франции?
Несколько задач, которые стоят перед Францией в середине ХХ века, будут иметь значение, далеко перешагнувшее за наши границы: организация реального сообщества между французами и мусульманами Северной Африки, объединение западноевропейских государств для меньшей зависимости от американского могущества, сокращение технического отставания экономики – эти исторические реалии могли бы пробудить живейший энтузиазм. Никто полностью не изменит условия жизни человека на земле, никто не сделает из Франции идеального воина, никто не оторвет нас от азиатского направления, что бы ни связывало нас с ним, ничто не вызовет взрыв метафизических идей (свобода, равенство), никакая кажущаяся универсальность социалистических или националистических идеологий. Находясь на своем точном месте планеты, наша страна, поступая в соответствии с учением социологической науки, могла бы достичь единой политической универсальности, доступной в нашу эпоху. Можно было бы придать механистической цивилизации форму, соответствующую прошлому и возрасту нации, организовать с целью процветания и мира такую зону планеты, где распространяется влияние нашей силы и нашей мысли.
К этим будущим перспективам литераторы, кажется, безразличны. Есть ощущение, что они стремятся обрести в философии имманентности эквивалент утерянной вечности, вздыхая: «Зачем все это, если оно не универсально?»
Положение французского интеллектуала определяет тоска по универсальной идее и национальная гордость. Это положение имеет внешний отголосок, связанный не только с талантом писателей. Если люди культуры перестанут верить всей душой в истину для всех, не скатятся ли они к безучастности?
Религия интеллектуалов, коммунизм, набирает сторонников среди интеллектуалов Азии или Африки в то время, как умеренная демократия Запада часто добивается свободных выборов, но почти не привлекает активистов, готовых на все ради победы своего дела.
«Предлагая Китаю и Японии светскую версию нашей западной цивилизации, мы дали им камень в то время, когда они просили хлеба. Между тем как русские, предлагая одновременно и коммунизм, и технологии, дали им что-то вроде хлеба: черный и затвердевший, если хотите, но все-таки хлеб. Тем не менее это пища, которая содержит немного питательного вещества для духовной жизни, без которой человек не смог бы прожить»[113].
Коммунизм – это испорченная версия западного послания. В нем содержится амбиция покорить природу, улучшить судьбу простого человека. Он жертвует тем, что было и остается душой бесконечного рискованного предприятия: свобода поиска, свобода борьбы мнений, свобода критики и голосования граждан. Он подчиняет развитие экономики жесткому планированию, а строительство социализма – ортодоксии государства.
Надо ли говорить, что коммунистическая версия увлекает вследствие интеллектуальной слабости? Настоящая теория не устраняет неопределенность настоящего, она поддерживает дискуссии между партиями, позволяет надеяться только на медленный прогресс, она не освобождает интеллектуалов Азии от их комплексов. Светская религия охраняет свой престиж и силу пророчества, она создает небольшое число фанатиков, которые, в свою очередь, мобилизуют и ведут за собой массы, менее озабоченные ви́дением будущего, чем желанием восстать против бед настоящего.
Смысл коммунистической веры почти не отличается от содержания других идеологий, которыми увлекаются левые интеллектуалы всего мира. Последние остаются в большинстве, не признавая сектантской дисциплины. Решительное меньшинство, преодолевая сомнения и щепетильность, обретают веру, которая «свернет горы». Либералы сомневаются в себе и испытывают угрызения совести, иногда обнаруживая себя на стороне зла (правые силы, реакция, феодализм). Атмосфера западных университетов сделала студентов, приехавших со всех континентов, восприимчивыми к марксизму-ленинизму, который является не завершением, но догматическим огрублением философии прогрессизма.
Могут сказать, что коммунизм – это, по существу, первое из европейских верований, в которое удалось успешно обратить миллионы жителей азиатских стран. Первыми новообращенными стали интеллектуалы. Они не были обращены в христианство, которое наталкивалось на традиционные системы ценностей и обычаев и противоречило поведению завоевателей, не согласовываясь с научной мыслью, с принципом военного превосходства милитаристов. Коммунизм привлекал к себе не потому, что был христианской ересью, но потому, что казался крайней формой, решительной интерпретацией рационалистской и оптимистичной философии. Он придает логичное выражение политическим надеждам Запада.
Простые люди восприимчивы к этой надежде, но безразличны к интерпретационной схоластике. Они позволяют вовлечь себя в лоно партии тем чаще, чем меньше они верят церкви. Крестьяне стремятся не к коллективной, а к частной собственности. Рабочие заранее не представляют себе построения социализма обузданием профсоюзов. Это – пророчество, придающее коммунизму вид духовной субстанции.
Что же остается, когда завоеватели будущего становятся «планировщиками» экономики? «Обожествляемый милитарист вызвал громкий скандал: Александр Македонский выглядел бы как гангстер, если бы совершал свои подвиги с помощью двух сообщников, а не был поддержан армией, как, впрочем, пират Тирренского моря вовсе не был бы смущен тем, что о нем рассказал святой Августин. А что сказать о боготворимом полицейском? Один из них, например, стал полицейским в тот день, когда ликвидировал своих коллег гангстеров, за что мы ему благодарны. Но, если бы от нас потребовали высказать благодарность и обожание этому раскаявшемуся гангстеру, мы бы сделали это, не испытывая никакого энтузиазма»[114]. Какие чувства могли мы испытывать вчера по отношению к Сталину, ликвидировавшему Зиновьева и Бухарина, а сегодня по отношению к Маленкову, уничтожившего Берию? Так содержит ли установленный капитализм духовную субстанцию?
И сколько еще времени восторженность творцов будет поддерживать воинствующих активистов? Сколько времени национальное величие будет отдавать полномочия историческим небесам? Может быть, Китаю удастся обрести в этой «мандаринской» религии продолжительный мир? Христианская Европа не найдет его. Официальная ортодоксия будет деградировать в своем ритуальном языке, или же единственная истинная вера, которую не смогут удовлетворить никакие земные блага, восстанет против светского клерикализма. Может быть, люди все-таки смогут жить без бога разума и истины. А после победы, в ожидании рая на земле, они долго не проживут.
Неужели нельзя ничего противопоставить вере в пролетариат, кроме веры в Христа? На советский материализм Запад отвечает духовной истиной? Воздержимся от вмешательства религии в борьбу властей, не станем приписывать защищаемому нами режиму добродетели, которыми он не обладает.
Либеральные демократии не представляют одну «христианскую цивилизацию». Эти демократии не развивались в обществах, называвшихся христианскими, в какой-то мере они созданы абсолютными ценностями, присущими каждой душе. Ни выборные или парламентские практики, ни рыночные механизмы не были христианскими как таковыми или противоположными христианскому духу. Без сомнения, были бы невозможны ни свободная игра инициатив, ни конкуренция между покупателями и продавцами, если бы грехопадение не вызвало увядания человеческой натуры. Человек безвозмездно отдал бы самое лучшее другим, не думая о своих интересах. Человек как таковой и церковь, которая не может допустить никакого соперничества или намерения ограничить свое богатство, не в состоянии обвинить экономические институты, свойственные индустриальной цивилизации. «Планировщики» (и они тоже) вынуждены вызывать стремление к деньгам или почету. Ни один режим не может не признавать существования эгоизма.
Коммунизм входит в конфликт с христианством потому, что является безбожным и тоталитарным, но не потому, что управляет экономикой. Он желает один заниматься воспитанием молодежи. Коммунистическое государство разрешает отправлять религиозные обряды и совершать таинства, но не собирается оставаться нейтральным, оно считает религиозную веру суеверием, обреченным на исчезновение с развитием социалистического строительства. Коммунизм включает светскую иерархию в политическую борьбу: попы, священники, епископы, митрополиты приглашаются в кампанию борьбы за мир с разоблачением заговоров Ватикана.
Коммунизм не принадлежит нам, как и мы не принадлежим ни к какой церкви, чтобы подсказать выбор верующим, но он возлагает на нас обязанности, на нас, неисправимо либеральных, которые завтра будут бороться с клерикализмом, а сегодня с тоталитаризмом, а церкви становятся жертвами так же, как и научные или культурные сообщества. Мы не только боремся с жестокостью, совершенной во имя веры, которую мы не разделяем, мы разоблачаем жестокость, которая касается и нас. Государство, навязывающее ортодоксальную интерпретацию каждодневных событий, внушает нам также, что такая интерпретация должна стать всеобщей и в конце концов смыслом человеческой деятельности. Оно хочет подчинить своей лжеистине творения разума, деятельность групп. Защищая свободу проповедничества, неверующий защищает свою собственную свободу.
По сути, Запад от советского мира отличает то, что один отстраняется, а другой «политизирует» жизнь. Менее важное большинство, хотя его упоминают более охотно, – это партии. Это большинство продвигается без препятствий, оно создает в обществе атмосферу перебранок, оно смешивает смыслы общей необходимости, позорит дружбу граждан. Но его терпят, несмотря ни на что, как средство, как символ неизменных ценностей, как возможность ограничить произвол власти и обеспечить легальное выражение недовольства, символ светского характера государства и автономии разума, который творит, задает вопросы или молится.