Западные люди, особенно интеллектуалы, переживают из-за исчезновения их привычной вселенной. Разрыв и неясность поэтического языка, абстрактная живопись отгораживают поэта или художника от широкой публики, которую они с огорчением начинают презирать, изолируют от народа, для которого они в глубине души мечтают творить. Физики или математики своими высшими достижениями принадлежат к узкому сообществу, которое высвободило энергию атома, но не может освободиться от подозрительных политиков, от жадной до сенсаций прессы, от демагогов-интеллектуалов или полицейских, свободы их мнений и их «дружеских» объятий. Хозяева ядерных частиц и рабы навязчивых мыслей о шпионаже. У ученых создается ощущение, что они теряют всякий контроль над своими открытиями после того, как передают свои секреты генералам и министрам. Специалист понимает только узкую периферию знаний; современный научный разум не знает ответа на последние вопросы, как ребенок, у которого только просыпается сознание. Астроном безошибочно предсказывает затмение солнца, но ни экономист, ни социолог не знает, идет ли человечество к атомному апокалипсису или к настоящему миру. Может быть, идеология создает иллюзорное чувство единения с народом, с государственным предприятием, управляемым идеей, но не волей.
Чувство принадлежности к небольшому числу избранных, безопасность, которую дает замкнутая система, при которой вся история и наш человек находят свое место и свой смысл, гордость соединить прошлое с будущим в настоящем действии вдохновляют и поддерживают настоящего верующего, которого не отталкивает схоластика, не разочаровывают изгибы пути, того, кто сохраняет, несмотря на ежедневный макиавеллизм, чистоту своего сердца, который видит причину всего и больше не признает гуманность себе подобных вне партии.
Этот тип связи согласуется только с партиями, которые считают свою идеологию абсолютно истинной, объявляют о своем полном разрыве. Социалист или либерал, консерватор или прогрессист и не фанатичный интеллектуал знает пробелы своего знания. Он знает, чего хочет, но не знает, какими средствами и с какими соратниками этого достичь.
В эпохи разрушения, когда миллионы людей потеряли свою привычную среду, появляются фанатики, которые вдохновляют борцов за независимость или за социалистическое строительство, за преданность, дух дисциплины и жертвенность. Они восхищаются этими армиями верующих и их сумрачным величием. Эти воинствующие добродетели несут победу. Но какими будут завтра причины для победы? Без сожаления и угрызения совести оставим фанатикам превосходство фанатизма.
Чему учит нас критика фанатизма – разумной вере или скептицизму?
Мы не перестаем любить Бога, когда с помощью оружия отказываемся обращать в свою веру язычников или евреев, чтобы больше не повторять: «Вон из Церкви, ради спасения!» Перестанем ли мы желать более справедливого общества и менее жестокой общей судьбы, если откажемся преобразовать один класс, один метод действия, одну идеологическую систему?
На самом деле, сравнение надо принимать с оговорками. Религиозный опыт выигрывает в искренности по мере того, как лучше понимается различие между моральной добродетелью и подчинением церкви. Светские религии растворяются в различных мнениях, если отказаться от догмы. Тем не менее человек, который не ждет чудесных изменений ни от революции, ни от планирования, не может смириться с тем, что нельзя оправдать. Он не отдает свою душу абстрактному человечеству, деспотичной партии, абсурдной схоластике потому, что он любит людей, участвует в активных сообществах, уважает правду.
Может быть, произойдет по-другому. Возможно, интеллектуал перестанет интересоваться политикой в тот день, когда обнаружит ее ограниченность. Мы с радостью примем эту неопределенную возможность. Но нам не угрожает безразличие. Люди не готовы пропустить случай и предлог для истребления друг друга. Если терпимость рождается из сомнения, надо, чтобы принимались с сомнением примеры и утопии, чтобы отказывать в признании пророкам и предвестникам катастроф.
И лучше призвать скептиков, если им удастся загасить фанатизм.