Я не стала задумываться о том, почему обхожу Никиту, исключая сердечного друга из списка тех, к кому можно без сомнений обратиться за помощью. Не тот был момент, чтобы анализировать свои мысли и чувства. Про Говорова я подумаю завтра. Или послезавтра. Или еще позже. Короче, когда-нибудь я о нем уже как следует подумаю и все-все решу. Не сейчас.
Дзынь! – звякнуло поступившее сообщение.
Я посмотрела: доктор-коммерсант прислал номер карты для перевода денег.
Понятно: пока я ему заявленные тысячи не отправлю, продолжения разговора у нас не будет.
Что ж, деваться некуда. В очередную долгую паузу на светофоре я зашла в банковский личный кабинет, проверила состояние счета и расстроилась: всего восемь двести! А у нас тут стартовый взнос двадцать тысяч… Кому звонить, у кого просить?
Раздобыть денежки надо было срочно, но беспокоить Сашку я не хотела – она на уроках. Машке и Диме в рабочее время тоже звонить нельзя – люди делами заняты, причем моими, сваленными на них ради возможности незамедлительно умчаться в загородный госпиталь.
Оставался Таганцев. Он, конечно, тоже вовсе не бьет баклуши, но непременно ответит, если не занят чем-то совершенно неотложным, вроде погони за преступником. А даже если занят, то при первой возможности перезвонит – он такой, наш Костя, не то что Говоров… Стоп, про Никиту я собиралась подумать завтра.
– Таганцев, у тебя деньги есть? – прямо спросила я, опустив приветствие.
– Сколько нужно и когда?
– Тыщ пятнадцать и прямо сейчас!
– Щас у ребят пошукаю. У тебя карта к телефону привязана?
– Да!
– Ок.
Вот и весь разговор! Обратите внимание: Костя даже не спросил, зачем мне так срочно понадобились деньги!
И очень хорошо, что не спросил. Врать надежному человеку мне не хотелось, а сказать правду – что деньги нужны для Натки, лежащей в реанимации на ИВЛ, – не представлялось возможным. Я же обещала сестре, что не буду рушить ее светлую мечту в обозримом будущем стать генеральшей Таганцевой!
Пока я добиралась до госпиталя, пискнула эсэмэска – пришло сообщение от банка о пополнении счета. Костя прислал пятнадцать тысяч с припиской: «Держи меня в курсе». Значит, догадался, что предстоящие срочные траты связаны с Наткой, но не стал дергать расспросами, чтобы не мешать.
Золото, а не человек! Я бы на месте сестры не тянула с замужеством и вышла за Таганцева уже сейчас, когда он всего лишь капитан. Такой мужик и без генеральского чина дорогого стоит.
А я ведь, кстати, могла быть на месте Натки, вспомнилось мне некстати. Со мной Таганцев познакомился раньше, чем с моей младшей сестрицей, и даже некоторое время ухаживал, на что я не обращала должного внимания, а зря, зря…
Я вздохнула и заставила себя сосредоточиться на дороге. Из Москвы я наконец выбралась и теперь ехала довольно быстро, ориентируясь по навигатору.
Ковидный госпиталь оказался бывшим катком, вернее, Ледовым дворцом. Я вспомнила, что мне доводилось бывать тут в мирное допандемийное время, когда объект был культурно-спортивным, а не особо охраняемым.
Теперь все ближние подступы к экс-дворцу перекрыли, под шлагбаум то и дело ныряли «Скорые», а половину большой парковки, прежде всегда забитой легковыми автомобилями, занимали временные домики типа больших контейнеров с окнами. Этот лагерь тоже окружал забор из переносных сооружений, которыми во время массовых мероприятий огораживают территории со сценическими площадками. Огораживали. Я уже и не помню, когда в Москве проводилось подобное мероприятие…
Я припарковалась на оставшемся пятачке, вышла из машины и направилась к воротам со шлагбаумом. Я, конечно, не думала, что меня пропустят на закрытую территорию, но полагала, что смогу получить у охранников какую-то информацию. Василича, друга дяди Феди, найду, расспрошу его подробно…
Но до ворот я не дошла – отвлеклась на бабушку, которую в первый момент приняла за побирушку. У больших клиник иногда стоят такие, просят родственников больных «подать на хлебушек», рассчитывая, что люди, озабоченные состоянием здоровья близких, расщедрятся – авось им это зачтется, и страждущим полегчает.
Старушка была классическая – маленькая, седенькая, в потертом плюшевом пальто с клочковатым меховым воротником и мохнатом шерстяном платке, повязанном крест-накрест.
– Деточка, – надтреснутым голосом позвала она.
Я огляделась, никого, кому это обращение подошло бы больше, не увидела и подошла к забору, у которого притулилась старушка.
– У тебя термоса нет? – Бабушка поглядела на мою сумку, оценила ее невеликие габариты, поняла, что искомое там не поместится, и вздохнула: – Многие с термосами приходят, я кипяточек прошу – погреться.
Она потрясла рукой с зажатой в ней стеклянной баночкой, и я догадалась, что этот сосуд не для сбора пожертвований, а для кипяточка. В баночке лежал скукоженный чайный пакетик, красный бумажный ярлычок на ниточке стелился по ветру, как маленький флажок.
– Давно стоите тут? – Я кивнула на дворец-госпиталь за забором: – У вас там кто-то?
– Сынка, – кивнула бабушка. – Леня, средний мой. Сорок восемь ему, а ни жены, ни деток – некому позаботиться. Говорила: женись, загуляешь надолго – так и останешься холостяком, а он не слушался, смеялся – успею, мать, нацепить хомут. Нацепил… аппарат кислородный. Вторую неделю лежит, что-то не лучше ему. Меня не пускают к нему, а я хожу вот… Пустили бы, я бы ухаживала и за своим, и за чужими!
– Там санитарки ухаживают, – сказала я.
– Тю! Знаем мы, как они ухаживают! – Бабушка затрясла головой. – Там, в красной-то зоне, санитаров почти что и нет, одни только волонтеры. Вот их отряды целые, они как пионэры. – Она махнула рукой без баночки на временный городок. – Свои командиры у них, да бойкие такие ребята, ушлые – на ходу подметки режут! Хочешь, чтобы волонтеры эти за кем из больных ходили-смотрели, – заключай договор. В красную зону пускают только их!
– Монополия, – оценила я схему.
– Ну! Пять тыщ в сутки плати – тогда будет уход и присмотр! А откель у меня, детка, пять тыщ? Пенсия двенадцать, а за квартиру плати, за свет, за газ плати, за продукты плати, за лекарства плати – и потом живи, ни в чем себе не отказывай! – Старушка в сердцах плюнула под ноги.
– У меня печенье есть, хотите? – предложила я, не зная, чем утешить расстроенную бабушку.
– Всухомятку-то? – Она секунду подумала, пожевав губами. – А давай!
Я вынула из сумки пачку печенья – Сашка, еще будучи малышкой, мне вкусняшки «с собой на работу» подбрасывала и сохранила эту милую привычку до сих пор.
– А зачем же вы стоите тут, на морозе, если внутрь не пускают и повлиять на происходящее вы никак не можете? – Я развернула печенье, потому что бабуле в варежках было несподручно, и протянула ей открытую пачку.
– Тут просто холодно, а дома еще и страшно, – просто ответила старушка, пряча в карман пальто чайную баночку и одну варежку. Узловатыми пальцами она неловко взяла печенье, сунула уголок в рот и пытливо помусолила. – Твердое… Не дай господи, Леня умрет, как я буду? Комнаты пустые, темные, тихие… Нет, лучше тут постою, все ж поближе к сынке. Может, он как-то почует, что мамка рядом, стоит, волнуется, молится, да и зацепится, выкарабкается из заразы этой. А ты…
Ожидаемый вопрос перебил чей-то возглас:
– Эй! Эй, девушка!
Я оглянулась. В паре метров от нас с бабулей за присыпанным снегом кустом обнаружилась неопределенного возраста гражданка в немодном пуховике и тяжелых ботинках – кажется, мужских.
– Иди сюда, девушка! – повторила она, чуть приседая, чтобы ее шапка с помпоном не высовывалась из-за куста.
– Это вы мне?
Я осмотрелась, проверяя, нет ли поблизости кого-то более подходящего – меня даже вежливые парикмахеры давно уже девушкой не называли. Но рядом была только старушка. Она-то и подпихнула меня кулачком:
– Ну, не меня же!
– Извините. – Я отошла от бабули, старательно жующей сухое печенье, приблизилась к гражданочке, хоронящейся за кустом.
– У тебя кто? – красный помпон качнулся, указав на госпиталь.
– Сестра.
– Помочь чем?
Я рассмотрела лицо в обрамлении потешной шапки с длинными ушами, завязанными под подбородком небезупречным галстучным узлом.
Женщина примерно моих лет или моложе, но неухоженная, без намека на макияж. Лицо круглое, слегка восточное, хотя глаза голубые. Кожа желтовато-коричневая, кажется, не от природы – похоже на старый загар.
– А чем вы можете помочь?
– Я волонтерка там, – помпон-указатель опять качнулся. – Меня Зейнаб зовут, можно Зина. Иду на дежурство, могу что-нибудь передать, занести, приглядеть. Тебе надо?
Зина-Зейнаб говорила по-русски чисто, только с легким акцентом.
– Пятьсот рублей – и я найду твою сестру. Поговорить могу, успокоить, там это очень нужно. Тюрьма – не тюрьма, но похоже.
– Найдите! – Я спохватилась, отмерла, полезла в сумку за кошельком и достала фиолетовую купюру. – Узнайте, как она там, скажите, что я тут.
– Зовут как?
– Меня-то? Лена.
– Больную!
– Она Наташа, Наталья Сергеевна Кузнецова.
– Диктуй свой номер. – Зина выудила из кармана дешевый мобильник.
Я торопливо озвучила цифры и проследила, чтобы добровольная помощница записала их без ошибок.
– Покурю и пойду. – Зина спрятала в правый карман телефон, а из левого извлекла помятую сигаретную пачку с пластмассовой зажигалкой и закурила.
Затянувшись, она объяснила:
– На дежурстве не подымишь, там даже в туалет сходить – проблема, приходится терпеть.
– Тяжело в госпитале?
Вопрос был глупый, но я не удержалась.
– А где легко? – Зина оказалась не прочь поговорить. – Мы из Ташкента приехали, там все плохо. Тут тоже не очень, но хотя бы у мужа работа есть. Он плиточник, дома такие изразцы выкладывал – загляденье, а тут в новостройках кафель кладет. Деньги платят, так и живем. Детей там, дома, на стариков оставили, сможем сами что-то снимать – заберем их. Сейчас в Саларьево живем, знаешь такое? Две комнаты, шестнадцать человек…