"Ход конем. Ход конем. Ход конем". — Процедила сквозь зубы отрывок чьего-то стиха, преодолевая боль.
И тихая злость пронзила её разум. И вдруг ей стало все понятно про свою жизнь. Она тайно боялась жизни. Сама того не понимая, не хотела жить. Но жила, как бы влачила свое существование, лишь иногда бессмысленно взрываясь, потом все равно смирялась с данным. Оттого и обрекла себя на умирание, от того и привлекла к себе эту смертельную болезнь. О нет! Она не хочет умирать. Ведь можно жить иначе… иначе! Нет! Нет в ней смирения теперь, когда смерть так близко. Когда она вот-вот… Все! Кончилось!
— Я купил билеты. Ты поедешь со мной. Ты должна меня сопровождать. Неужели тебе все равно? — сказал Кирилл так, словно ничего в жизни более не тревожило его, словно жизнь его — сама безмятежность, — Заодно снова посетишь Францию. В горы сходим. Ты же любишь гулять по горам, где всякие замки… дворцы разные…
— Ненавижу, — резко отрезала Алина, сквозь боль, бледнея на его глазах, но ни звуком, ни жестом не выдав, что началось.
И вдруг, в один момент, желание бежать, все равно куда, лишь бы бежать захлестнуло весь её разум. И она пошла в ванную. Под струи воды, под тепло заглушить потоками воды боль и жалость к самой себе, нерастраченную, отчаявшуюся нежность. И повторяла без конца строку Цветаевой: "Кому повем?.."
"Никому" — сухо ответила она себе и, выйдя из ванной, взяла трубку радиотелефона, набрала номер Фомы.
— Фома?!
Он словно сразу понял — зачем она ему звонит, потому что без всяких общих фраз тут же перешел к делу:
— Ну что? Едем еще? У нас разрешение ещё два месяца действительно. Надо же только им позвонить в ГУЛАГ, сказать куда едем, чтобы встретили… Едем?
— Завтра.
— Но, мадам, завтра… если вечером… Я уже опубликовал фоторепортаж с твоими комментариями. Давай послезавтра. А завтра гонорары получим, плюс командировочные сразу от трех… можно пяти газет и журналов.
— А разве это порядочно?
— Мы будем давать разные тексты и фотки. Пойдет. Завтра и купим билеты. Куда поедем?
— Куда-нибудь на Север. Хочу снежной настоящей зимы.
— Все-то вам, мадам. Так просто.
— Сначала мне все говорили, что ты любишь меня, как избалованный ребенок игрушку, как скучающий барчук массовика затейника, — неожиданно резко напала Алина на Кирилла упаковывающего их чемоданы, — Потом я поняла, что ты любишь меня, как няньку, которая просто обязана таскаться с тобой как с писаной торбой.
— Разве я не дарил тебе тысячу цветов?..
— Это блажь! Но ежедневно!.. Ты… ты волнуешься только о себе! До паранойи не понимая, насколько это выглядит мало того, что смешно жестоко! Ты не любишь меня просто так! Ты даже не эгоцентрист, ты… ты… чудовищный эгоист!
— Но почему я тебя не люблю?! — устало спросил он, плюхнувшись в кресло.
— … потому что… не чувствуешь… — прошептала она невпопад.
— Но мне некогда! Я же деньги зарабатываю! А тут ещё эта шишка!..
Жизнь моя потерпела фиаско… — прошептала она, глядя сквозь свое окно, на бесконечные окна жизней. Взгляд её скользнул по крышам, и она увидела равнодушное изжелто-серое небо. Так, решившийся утопиться, коснулся ногою мертвой воды и, пережив свою смерть в душе своей, пошел дальше. Так она, отлетев на мгновение в небо, спокойно оглянулась вокруг, обозначив взглядом дома, предметы, людей, и забыла кто она такая, откуда, зачем и почему.
ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ДНЕЙ.
— Ты не любишь меня!.. — отчаянно шептала она в ночи.
ГЛАВА 11
Я люблю тебя, я люблю тебя, — шептала она в кромешной тьме, лаская пальцами его лицо, с глубокими мягкими складками вокруг рта, — Я люблю тебя, Люблю!.. — Голос её сорвался, и она уткнулась носом в лунку между его плечом и шеей, — Я люблю!..
— Ну, хватит повторять, — потряс Фома её крепкой рукой за плечо.
И сухо стало в его трубном горле, как будто выпита до дна была вся влага его жизни, и раздвигалась черная пустынная ночь, огромными барханами, и падал он в её расщелину, и погребала ночь его своим песком забвения. И только голос её, голос бурил в песке упрямым буруном:
— Почему хватит?
— Это… имеет смысл говорить один раз в жизни. — Отвечал он, боясь скуки конечного пункта взаимоотношений, когда слово "Люблю" словно ставит на всем точку, потому что все открыто, но никуда не хочется идти. И бедная бледность будней мертвенно освещает лицо женщины, делая его плоским, лишенным загадки в движении ли, взгляде… скука!.. Больше всего на свете он не любил достижение предела. И в то же время постоянно стремился к нему. "Вот-вот уж кажется конец…" Но о чем она?.. Нет. Она о простом… О людском… И, помолчав, продолжил:
— Слишком часто это произносят всуе.
— А когда надо произносить?
— Когда, когда… ну когда я буду умирать. Чтобы как спасение. Понимаешь?
— Я умираю. Ты любишь меня? — отчаянно вскрикнула она.
— Какая женщина!.. А какую чушь несет!.. Какая женщина!
— Какая?
— Да я и мечтать не мог! Что ты вот так, окажешься в постели… и с кем, со мной!..
— Окажешься… — она оглянулась, но что оглядываться в кромешной тьме. Как, почему она оказалась с ним, в этой маленькой гостинице, какого-то захолустного северного Энска?..
Руки его казались музыкой. Губы!.. А… все ничто!…когда смерть так близка. Почему бы ни ухнуть на дно пропасти?.. Темно… Но лишь любовь способна успокоить, укачать, дать веру в то, что мы бессмертны. Но где она?.. В чем?..
Их командировка-путешествие, похожа была на побег от жизни в никуда. Алина потеряла чувство времени. После Лазурного берега она не могла понять — что есть сон, а что реальность. Тот ли Канн, Ницца не способные ужиться с ней и с Кириллом — это сон?… или колючая проволока, вышки — не менее известного ГУЛАГа?.. Несовместимые реальности… Несовместные… Как они могут ужиться в одном человеке?..
И не уживались. Алина чувствовала, что просто смотрит сны… а не живет уж…
Ничто не больно, не страшно до конца. Бессмысленно — как жизнь, бессовестно — как сон… А что она?.. Она лишь взгляд… потусторонний голос. И её не мучили, не волновали: ни тоска Кириллу, по дому, ни желание вернуться, ни отсутствие комфорта в этих далеких провинциях, по которым теперь шлялась она, изгнав саму себя из привычной жизни. Все, даже то, что было ещё лишь вчера — казалось далеким сном.
А за окошком грохотали поезда. Поселок сумрачно кряхтел перед всеобщей побудкой. И капала из крана ржавая вода, и было слышно, как китайской пыткой капли долбили сон гостиницы дощато-скрипучей, пропахшей потом, хлоркой, табаком "Беломорканала"…
И все казалось сном… Ничто не стоит ничего… Но жизнь!.. Она-то хоть чего-то стоит?!
— Здесь редко отправляют на расстрел. Раз в пол года. Но теперь смертную казнь отменили. Это будет последняя. — С трудом доходили до неё слова и отзывались гулким эхом:
"За что?.. Зачем так сложилась судьба, что мой путь и последний путь приговоренного к смерти пересеклись?.. Но ему приговор вынес суд, мне природа. И он о том не знает, что я, как и он стоит на шаг от той самой страшной черты… Никто не знает… Молчи! Молчи об этом всем своим пространством, спокойно мимикрируя под всех.
— Вы хотите спросить его?.. — снова доносится голос до слуха. Скрипучий, прокуренный мужской голос.
— О чем?..
— Пусть, пусть скажет вам последнее слово.
Она взглянула, на сопровождающего их офицера, но не заметила циничной усмешки соответствующей его тону, лишь мелькнул оттенок брезгливой жалостливости на статичном, словно маска, лице. Ничего он не чувствовал, произнося эти слова. Просто работая в данный момент, как экскурсовод, показывал очередной материал, для журналисткой работы — некий гвоздь программы, потому что ему приказали.
Впрочем, загорелая кожа лица Алины не выдавала истинного побледнения. Лицо её вообще ничего не отражало. Казалось, сонная кукла медленно произносит слова:
— Вас сейчас… — и язык не повернулся сказать — "расстреляют". Алина отступила, но Фома стоявший за спиной сделал шаг вперед, толкнув её, и некуда ей стало отступать.
— Последнее слово? — сиплый голос приговоренного… тусклый взгляд из подлобья… и усмешка… Покровительственная усмешка.
— Но… вы стольких убили, не жалея чужую жизнь… вам жалко… Жалко хотя бы себя?! — Спросила она тихо, но голос её сорвался.
— Нет.
— Но есть хоть что-то, что… что жалко вам в этой жизни?! Что?!
— Ничто никого не сдерживает, — ответил он ей, словно вовсе не слышал её вопроса, а сказал то, о чем давно и долго думал.
— Но как же тогда?..
— Только любовью… Только любовью и жив человек. Все остальное ничто.
Алина взглянула в его глаза, и кончились все слова.
— У тебя есть… была любимая? — вышел вперед из-за плеча Алины Фома, возбужденный возможностью уловить хоть какую-то зацепку для создания в последствии некой сентиментальной фотодрамы влюбленного убийцы. Въедливым прищуром он разглядывал его лицо.
В ответ расстрельный, блеклый и бледный, человек без возраста, человек за минуту до смерти, вгляделся в него и слабо улыбнулся, как на несмышленыша:
— Нет у меня никого. Ты не понял — просто любовью. ЛЮ-БОВЬЮ жив человек.
И ушел под конвоем за черную дверь.
Фома отстранил того, кто должен был пустить в него пулю и приставил к глазку двери фотообъектив. Щелчок… еще, еще…
Лишь проявив пленку, разглядывая слайды, Фома заметил, как медленно из кадра в кадр оползает человек. Словно щелчок аппарата пронзил его пулей. "Быть может, он умер, не дождавшись расстрела, от разрыва сердца?" предположил Фома. Но ничего не сказал Алине про изменения в кадрах.
Последние слова осужденного взволновали его до усиленного сердцебиения. Разобравшись со слайдами, он выпил втихоря в пристанционной столовке.
— Вот это да… вот это человек!.. Каков момент!.. — вздыхал, увлеченный своими впечатлениями, уже пьяный Фома, ведомый под руку Алиной.
Алина смотрела в маленький квадратик коридорного окна сельской гостиницы, больше похожей не на гостиницу, а на простой бревенчатый барак, того же самого ГУЛАГа.