– Ты плохо одета. Ни один синьор не покусится на эти лохмотья. Болваны, разденьте ее. Другое платье, снимите с той. Выполнять!
Я мечтала об обмороке, о забвении, о смерти. Но мироздание такого подарка преподносить мне не собиралось.
Обнаженной я оставалась недолго. Деревяшки обрядили меня в голубое платьице, надели на босые ноги атласные туфли.
Чуть повернув голову, я посмотрела на голую фарфоровую куклу, лежащую у камина. Ее прекрасное лицо с широко открытыми фиалковыми глазами было неподвижно, а потом левый глаз мне подмигнул.
«Она жива! – заорала я мысленно. – Эта… путтана вас дурачит! Хватайте ее! Отпустите меня!»
Безумец, вместо того чтоб услышать мои мысли, приказал:
– Тряпье в огонь.
«А-а-а! – От беззвучного крика заложило уши. – Чикко!»
Саламандры принялись за дело. Язычки пламени весело разбежались по шелку и атласу, моих ноздрей коснулся ни с чем не сравнимый аромат горящего сандала. Взгляд затуманился, но зажмуриться я не смела. Двенадцать саламандр! Жар, вызванный для обжига фарфора, сейчас превращал в пепел мою драгоценность.
Я сморгнула слезы. Дюжина огненных ящерок кружила в танце вокруг полупрозрачной сферы, они сплетали хвосты, взмахивали лапками, изгибались и подпрыгивали. Сфера вспыхнула так ярко, что на мгновение я ослепла. Когда зрение вернулось, яйца в камине не было, зато алая крошечная саламандра стрелкой шмыгнула на верстак. Я ощутила шевеление волос на затылке и прохладные лапки, охватывающие мое ухо.
«Чикко! Девочка моя. Если бы не жар двенадцати…»
Додумать приятную мысль мне не дали. Деревянные болваны, понукаемые кукольником, уложили меня в деревянный ящик, закрепили руки, ноги и даже шею атласными лентами и опустили крышку.
Стало темно.
Крошка-саламандра сжимала пальчиками мою мочку. Как приятно. Раньше мне приходилось держать в руках огненных саламандр, разумеется, надев перед этим перчатки. Кожа зверьков всегда была обжигающе горячей. Моя же Чикко излучала мятную прохладу.
Ничего, мы справимся. Подруги меня разыщут. Встревожатся, что меня давно нет, пойдут проверить.
За пределами моего гроба меж тем происходили какие-то события. Кажется, там кипела драка. Ну, судя по звукам. Дерево ударялось о дерево, кукольник лепетал что-то вроде: «Как же так, щепка от щепки, ваш папенька Джузеппе…» Потом он охнул и затих.
– Папенька Джузеппе, – произнес некто глубоким женским контральто.
И топот десятка деревянных ног, а после – тишина.
Бунт кукольного воинства? Побег?
Дергая руками и ногами, я попыталась освободиться от пут. Немедленно стало жарко.
– Он мертв? – трескучий мужской голос.
– Сопит и воняет.
«Чумные доктора» вернулись.
– Его кукла тоже. – Похлопывание по крышке моего ящика. – Я ее чую.
Я замерла, затаив дыхание.
– Значит, хорошая кукла, от настоящей девы не отличишь. Где остальные?
– Он успел их сжечь? Посмотри в камине.
– Сам посмотри.
Трескучее двойное хихиканье.
– Бери ящик, а я займусь маэстро.
Гроб покачнулся, меня куда-то несли. Раздался скрежет камня о камень, видимо отодвигалась плита.
– А он хорош, этот Дуриарти. Раньше мне не встречалось мастеров, столь просто вдыхающих жизнь в своих созданий.
– Лукрецио умеет подбирать людишек.
– Этого у него не отнимешь.
– А что отнимешь? Ничего не позволит.
Мне показалось, что мы уже на свежем воздухе. Ну насколько он может быть свежим в Аквадорате, каналы которой принимают в себя все городские отходы.
Гроб перевернули, отчего я повисла вниз головой, атласная лента больно врезалась в шею.
– Установите ящик на плот неподалеку от мола, – сказал «доктор». – Плот уже сколотили?
– Точно так, хозяин, – прошепелявили в ответ. – После полуночи течение отнесет его аккурат к выходу из лагуны. Все как вы велели.
– Отправляйтесь.
Мой ящик качнулся, его перехватывала больше чем пара рук.
– Желаете, мы по дороге и этот труп притопим?
– Не твоя забота, Упырь.
– Как скажете.
Стук. Покачивания изменили интенсивность. Гроб стоял теперь в плоской гондоле.
Значит, меня оставят у мола, который защищает остров Николло, самый крупный из островов, опоясывающих аквадоратскую лагуну. Что сказал Упырь? После полуночи течение… Значит, еще не полночь, до Николло часа два пути, на одновесельной городской гондоле все два с половиной. Получается, сейчас…
Покачивания опять изменились, ящик переставляли в другое судно. Голосов стало больше. Гребцы! Гребная галера. До полуночи осталось совсем немного. Подруги должны были уже встревожиться. Ох, лучше бы им не направляться на мои поиски.
На море меня всегда клонило в сон, вот и сейчас я, кажется, задремала, потому что отрывистые команды того, кого называли Упырем, прозвучали неожиданно:
– Здесь закрепи, да понадежней.
– А чего там? Покойник? – Вопрошающий смачно сплюнул.
– Дожу Муэрто подарочек. Не замай! Открывать не велено. Меньше знаешь, дольше проживешь. Все, парни, отплываем.
И вскоре вокруг меня царил лишь шелест волн.
Зевать заклеенным ртом оказалось процессом нетривиальным, но я все же зевнула и принялась дергать правой рукой, решив, что, если удастся освободить ее, дальше будет проще. Я вспотела, разозлилась, устала, подремала, стала дергать опять, уже слыша крики наглых аквадоратских чаек. Значит, уже рассветало и течение выносило мой плот к выходу из лагуны, а навстречу мне стремительно двигалась «Бучинторо», церемониальная галера, на которой дож каждый год проводит обряд обручения с морем.
Учениц «Нобиле-колледже-рагацце» на праздники не пускали, дозволялись лишь школьные балы, на которые приглашались родственники воспитанниц, но лет пять или шесть назад папенька отвез меня полюбоваться обрядом. Наша гондола плыла в веренице прочих, а его серенити, его безмятежность Дендуло в рогатом головном уборе стоял на корме золотой галеры «Бучинторо», возглавляющей процессию.
Тогда душка дож, как все его называли за доброту и приветливость, воздел руку и бросил в воду драгоценный перстень.
Зрелище меня впечатлило не особо. Видимо, для полноты требовалась вовлеченность, надо было находиться рядом с его безмятежностью, слышать возносимые молитвы и священные слова, обращенные к морю.
У его серенити Муэрто это обручение должно было стать первым. Дож был новенький настолько, что я даже не знала, как он выглядит. Монет с его профилем отчеканить не успели, а во Дворец дожей, что на площади Льва, учениц «Нобиле-колледже-рагацце» отчего-то не приглашали.
До меня донеслись звуки музыки и треск шутих. Процессия приближалась.
Кракен всех раздери! Я замычала от бессилия. Чикко встрепенулась, будто ждала именно этого, и скоро ее лапки пробежали по моему запястью. Малышка хочет перегрызть ленту? Опомнись, Филомена, у ящериц нет зубов. Кожу обожгло, рука прижалась к боку. Чикко пережгла атлас. Она это все-таки умеет?
Где-то вдали громыхнул залп. Лагуну защищала артиллерийская батарея. По чему они палят? Атака с моря?
Чикко перебежала на мою левую руку, плот дернулся, сев на мель, и подпрыгнул от взрывной волны. Стреляют по мне?
Чикко скользнула к ногам. Я разорвала шейную ленту, толкнула крышку и села, ослепнув от яркого солнечного света. Пока я протирала глаза, в полумиле справа в воду вонзилось еще одно ядро, а саламандра обхватила лапками мое ухо, хлестнув хвостиком по мочке.
Я выпрыгнула из гроба. Солнце светило в спину, «Бучинторо» блистала в его лучах золотыми боками, на ее корме блистал золотыми боками и рогатой шапкой дож. Обернувшись, я приставила ко лбу раскрытую ладонь, всмотрелась в море. Палили с острова Николло. Но, кажется, не по мне. В волнах что-то темнело, что-то огромное, глянцевое. Оно лавировало, преследуемое флотилией быстрых парусных лодок. Залп, одна из лодок перевернулась. Глянцевая спина вознеслась над волнами. Откуда здесь головоног? В теплое время года они впадают в спячку. Какой дурак будет использовать против безобидного моллюска артиллерию?
Лодки отстали, головоног уже шлепал по мелководью. Это самка! Она беременна! Какая подлая тварь посмела напасть на беременную женщину? Какая подлейшая персона отдала такой приказ?
Я с ненавистью посмотрела на «Бучинторо» и только теперь заметила гарпунную пушку по правую руку от дожа.
Спрыгнув с плота, я побежала по отмели навстречу головоногу. Уходи, дурочка, сейчас в тебя вонзится стальное копье, тебя протащат к галере, ты станешь знаком благосклонности моря к Аквадорате, к новому дожу. Твое брюхо будет распорото, а мертвые детишки отданы на потеху кровожадной публике.
Кричать я не могла, зато могла размахивать руками и громко думать. Головоноги улавливают мысленные эманации. Уходи, спрячься, затаись. Что тебе эти смешные людишки с их смешными лодчонками и смешными пушками? Под толщей моря они тебя не достанут, уходи! В глазах потемнело, самка меня поняла. Щупальца свились в пружины, вытолкнув бесформенное тело в воздух. По плавной дуге головоног пролетел в сторону острова и скрылся под водой.
«Ей не нужно плыть, – думала я. – Она пройдет по дну, забьется в расселину».
– Как зовут тебя, прекрасная русалка? – спросил веселый мужской голос.
Слишком знакомый, чтоб быть приятным. Глаз с этого расстояния я рассмотреть не могла, лицо же под дурацкой золоченой шапкой принадлежало молодому синьору с хорошими зубами. Его серенити улыбался, не улыбался даже, а скалился. Стронцо, путтана, кракен его раздери.
Он что-то проговорил в сторону, и с бортов галеры спрыгнуло несколько одетых в гвардейские камзолы мужчин, быстро поплывших в мою сторону. Я сняла с уха Чикко. Ящерка сейчас была голубой, видимо, под цвет моего платья. Она изогнулась и выпустила язычок синего пламени. С саламандрами такое дело, огонь для них – это некий выхлоп жизнедеятельности, то есть извергают они не из того отверстия, которым питаются. Такой вот, извините, пук.
– Синьорина немая? – спросил первый из доплывших гвардейцев, выбравшийся на отмель.