— Вы, граф, ведете на убой русских солдат, защищая власть, отлученную от Церкви! — гремел я. — Опомнитесь! К чему это кровопролитие? Неужто не видите, что правда за нами, за народом?
— Правда за законной государыней и за порядком! — отрезал Румянцев. — А вы, сударь, несете лишь хаос и анархию! Ваши «вольности» обернулись грабежами и насилием!
Патриарх Платон горестно вздыхал, пытался вставить слово, призывая к миру и христианскому смирению, но его тихий голос тонул в нашей яростной перепалке. Я чувствовал, как подкатывает знакомая волна бессильной злобы — ну как, как достучаться до этого солдафона, как заставить его увидеть очевидное? Он ведь не глуп, но присяга, долг, въевшаяся в кровь привычка подчиняться…
— Мы превосходим вас в огневом бое и разведке, ваша армия разбегается, с провиантом уже проблемы, — воззвал я к его профессионализму.
Тщетно.
И тут, в самый разгар нашего спора, когда, казалось, все аргументы исчерпаны и впереди лишь лязг стали, с того берега, где стояли правительственные войска, донесся отчаянный крик. Один, другой, потом целый хор голосов, в которых смешались ужас, растерянность и… что-то еще, чего я сразу не разобрал.
— Государыня!.. Государыня-матушка!.. Погибла!..
Крик был настолько громким и отчетливым, что его услышали и на плоту. Мы с Румянцевым замолчали, как по команде, уставившись на тот берег. Там, у самой воды, метались какие-то люди, размахивали руками.
Первая моя мысль была — провокация! Хотят выманить меня, отвлечь. Но что-то в этом крике, в этой сумятице на том берегу было неподдельное. И тут меня пронзил холодный пот. Сенька! Пименов! Он же там, в кустах, с пристрелянным карабином. А ну как он, не разобравшись, решит, что это сигнал к атаке? Что покушение началось? И…
Я похолодел и закрыл своим телом генерал-фельдмаршала. Сердце ухнуло куда-то вниз. Если он выстрелит сейчас, если убьет Румянцева… Все! Конец переговорам, конец надеждам на мирный исход. Начнется такая резня, что… Я судорожно пытался вспомнить, достаточно ли четко я ему все объяснил, понял ли он приказ правильно. Кажется, понял. Но в такой суматохе…
Румянцев тоже стоял, как громом пораженный. Лицо его, только что гневное и решительное, вдруг осунулось, побледнело. Он смотрел на своих солдат, на эту непонятно откуда взявшуюся панику, и, казалось, не верил своим ушам.
— Что… что это значит? — прохрипел он, поворачиваясь к патриарху, словно ища у него ответа или подтверждения.
Платон, бледный, но собранный, осенил себя крестным знамением.
— Похоже, граф, до нас донеслась весть великая и страшная, — с тоскою отозвался патриарх.
Я молчал, напряженно вглядываясь в прибрежные кусты на нашей стороне, где должен был сидеть Сенька. Ни выстрела. Ни движения. Слава Богу! Кажется, пронесло. Парень оказался не только метким, но и с головой. Не поддался панике, не начал палить без разбору.
Тем временем на том берегу сумятица нарастала. Какие-то офицеры на конях метались, призывно махали начальнику руками.
Румянцев, казалось, на мгновение потерял всю свою генеральскую выправку. Он обхватил голову руками, произнес:
— Не может быть… Этого не может быть…Я не верю! У династии нет наследника…
— Граф, — мягко сказал Платон, подходя к нему. — Примите сию весть со смирением. Пути Господни неисповедимы. Видимо, так было угодно Ему.
Румянцев поднял на него отсутствующий взгляд.
— Что же… что же теперь будет? — спросил он растерянно, и в голосе его уже не было прежней стальной уверенности.
Я понял, что это мой шанс. Шанс, который нельзя упускать.
— Вы служите России, граф, — сказал я твердо, подходя к нему. — Как и я. И сейчас, когда той, что разделяла нас, нет, не время для вражды. Время подумать о будущем страны. О народе, который ждет от нас мира и порядка. И о врагах за границей, которые только и ждут своего часа, чтобы в нас вцепиться.
Румянцев медленно поднял на меня глаза. В них уже не было прежней ненависти, только растерянность и глубокая, всепоглощающая усталость. Он долго смотрел на меня, словно впервые видя. Потом тяжело вздохнул.
— Мне… мне нужно время, — произнес он глухо. — Мне нужно подумать. И… узнать подробности. Убедиться…
— Возьмите бумаги! — не терпящим возражения тоном ответил я.
Сопровождавший меня Никитин тут же вытащил из-за обшлага мундира плотно набитый конверт. Передал его полковнику. Тот принял, без отнекиваний и не спрашивая у шефа разрешения.
— Что там? — вяло поинтересовался Румянцев.
— Мои условия. Более чем почетные, смею заметить.
— Ознакомлюсь.
Он встал, нетвердой походкой подошел к краю плота.
— Адъютант! Лодку! Срочно! — крикнул он своим людям.
— Постойте, генерал!
Он оглянулся.
— У меня для вас подарок.
Никитин призывно замахал руками. Из кустов на нашей стороне вынырнула лодка с женщиной на борту. С Елизаветой Михайловной, женой генерал-фельдмаршала, урожденной Голицыной. Я знал, что супруги не в ладах, что живут они порознь, что даже к собственным сыновьям Румянцев равнодушен. Но питал надежду, что он оценит мой жест доброй воли.
Он узнал жену, но особых эмоций не проявил. Лишь буркнул:
— А дочь, Таня? В темнице осталась?
— Бога побойтесь, Петр Александрович! Какая темница? Ваша дочь фрейлиной служит при моей невестке, Наталье Алексеевне.
— Пущай сразу на тот берег правят, — буркнул этот мужлан, даже не поблагодарив.
Через несколько минут его лодка уже отчаливала от плота, направляясь к тому берегу, где все еще царила сумятица. Румянцев сидел на корме, сгорбившись и не оглядываясь.
Петербург пал в руки венценосного императора Петра Федоровича как созревший плод — без крови и как-то сам собою. Можно сказать, обыденно. Случилось это так.
— К вам генерал с того берегу. С белым флагом, — в неказистую, кое-как приведенную в порядок комнату в крестьянской избе поблизости от Волхова сунулся вестовой.
Чика удивленно застыл, так и не донеся до рта недоеденную скибочку астраханского арбуза.
— Заводи! — отмер он и продолжил хрумкать сладкой мякотью.
Рядом сидел Ожешко в генеральском мундире. За «шлюзовой кровопуск» и поляк, и Зарубин были жалованы генерал-майорскими чинами. Почивать на лаврах герои не стали. Двинулись вслед за отступающим корпусом «последней надежды», добивая и захватывая его остатки. Быстренько устремились дальше. До самого Волхова, переправы через который контролировали балтийцы. Тут и затормозили, ожидая приказа императора куда и когда шагать дальше — на Петербург или на Новгород. На всякий случай, готовили переправочные средства и разрабатывали план операции. Выходило не очень. Не иначе как придется ждать льда. А тут нежданно-негаданно заявился парламентер в больших чинах. Чем, интересно, порадует?
Генерал-майор Назимов вошел в комнату твердым шагом. За столом сидел чернявый мужик, похожий на конокрада и лопавший арбуз, а рядом пристроился офицер в мундире. К нему и обратился.
— Назимов, Виктор Яковлевич. Командир ластовых экипажей Петербурга. С кем имею честь?
— Генерал-майор Ожешко, Михал. А это, — он кивнул на «мужика», — генерал-майор Зарубин по прозванию Чика. Или Иван Никифорович.
Назимов на краткий миг остолбенел. Ну и времена настали: то императрицу взорвут, то сельцо родовое в Коломенском уезде пропадет, то встретишь генерала в простой косоворотке, коего от деревенского мужика не отличить!
Его замешательство от Чики не укрылось. Он усмехнулся:
— Не робей, генерал. Арбуза хош? — Назимов закачал головой. — Ну как хош, была бы честь… Ты не смотри на мои внешности. У нас с паном Михалом этот… как его… двумвиратий.
— Дуумвират, — поправил поляк.
— Ага, — согласился Зарубин. — Две головы, короч. Как на рубле у орла.
— Я знаю, что такое дуумвират, — отмер Виктор Яковлевич. — Господа, я прибыл к вам со слезной мольбой. Нужно спасать Петербург.
Настала очередь пугачевских генералов впадать в ступор. Чика даже арбуз отставил в сторону и вытер руки полотенцем, висевшим на его колене.
— Что сие значит? — полюбопытствовал Ожешко.
— В Петербурге совершеннейшая анархия. Голод. Винные кабаки разбивают, прохожих походя убивают, насилуют, грабят. До Зимнего дворца добрались. А ведь там ценности превеликие. Нету силы справится с бунтовщиками.
— А сам чаво? — съехидничал Чика, состроив хитрющую моську.
— В хлопотах здесь нахожусь, Волхов от вас охраняя.
— А теперь, значица, хлопотать перестанешь?
Генерал промолчал. Зарубин встал, вытащил из-под стола мятый темно-зеленый мундир с непривычной Никитину красной звездочкой на воротнике и без всякого золотого шитья. Оделся. Не забыл и оружие к поясу прицепить. Назимов отметил, что отсутствие ярких знаков отличия, как на его кафтане, не может не пригодится в бою, в котором егеря будут выцеливать старших офицеров.
— Ваши предложения, генерал? — спросил он строго, совершенно преобразившись. — Хотите нас на другой берег пропустить?
— Лучше! Я ваши войска на свои суда погружу и прямо к петербургским набережным доставлю.
— А не врешь? — подозрительно осведомился Зарубин, снова перейдя на «ты».
— Он не врет, Ваня, — вмешался Ожешко, тоже вставая и оправляя свой мундир.
— Тогда — по коням!
Через несколько дней егерские полки Зарубинского легиона вступили на бурлящие улицы Петербурга и быстро навели порядок в бывшей столице, хотя о потере своего статус город еще не подозревал. Вслед за егерями в северную Пальмиру потянулись барки с зерном. Показательные расстрелы и хлеб быстро образумили горожан.
Глава 6
Захудалого, бедного рода шляхтич, этот русский генерал с детства себе наказал: «не будь красной девкой, не стыдись, не красней, спрос не беда». Не велик порок, да немал иной: Михаил Федотович Каменский слыл в армии чудаком исключительно по той причине, что современная наука еще не придумала слова «психопат». Он был подвержен вспышкам неукротимого гнева, неоправданной жестокости, хотя порой мог позволить себе и благородные жесты, и мягкосердечие. Сегодня любезный, завтра мог нанести вам подлый удар, запутать в интриге. Король Фридрих, при дворе которого он служил военным агентом, обозвал его «молодым канадцем», то есть, почти дикарем.