Старший канцелярист попытался перехватить инициативу. Запинаясь, стал нахваливать петербургского Куратора.
— Я пришел не к безграмотным подьячим, а к научным светилам, — взревел император. — Вон отсюда! Позже вами займусь.
Чиновник побледнел, зашатался, после чего упал в обморок. Его коллеги подхватили несчастного и потащили из зала. Тихо шептались между собой, вскроется ли передачи денег из университетской казны одному из почетных попечителей «для некоторого особого, известного ему употребления» без решения Правления. Не эта ли история — причина царского гнева?
— Господа профессора! Я пришел к вам как друг, желающий помочь, облегчить, наградить. Высказывайте без утайки все, что у вас на сердце накипело.
Боже, что тут началось! Словно плотину прорвало. Профессора, позабыв о степенности, перебивая друг друга, принялись вываливать свои беды. Возможно, их откровенность простимулировало присутствие Радищева с Новиковым, связанных дружескими и иными, тайными, отношениями с собравшимися.
— Где нам в нашей бедности взять подкрепление?
— Ужели наставники и образователи умов хуже службу ведут, чем вороватые чиновники? Между тем выходят последние в губернаторы и советники, а мы по восемь-десять лет в одном чине. Не велик кураж и не велика честь пребывать в учебном сословии.
— Нас, как израильтян, желают держать в египетском рабстве.
— Презираем мы постыдные способы достигать мнимых достоинств. Крепостных не имели и родовых имений, в тишине скромной жизни трудимся для общей пользы. Возлагаются на нас разные другие занятия, которые исполняем безвозмездно.
Десницкий со значением взглянул на Новикова и показал ему тайный масонский знак. Он намекнул, что не все так нищенски-благостно в Университете. К примеру, профессор Рост, полиглот и математик, весьма успешен в коммерции и собственный трехэтажный дом имеет в Старосадском переулке. Оттого и прячется за спинами коллег, все равно приметный в своем рыжем парике.
Новиков понимающе кивнул и, наклонившись к уху царя, что-то ему зашептал.
— Отчего университет не имеет права производить в вышние академические градусы? — не унимались ученые мужи. — Отказывают нам в праве напечатать за границей труды российские на латыни. Оттого и пренебрежительно относится Европа к нашим стараниям.
— Царь-батюшка, защити от книгопродавца Вевера: в присутствии профессоров он всю Конференцию поносил грубейшими ругательствами, говоря: «Нахалы в Конференции не должны мне ничего приказывать! Они мне не начальство! Пусть они сначала получат чины, а тогда командуют! Плевал я на всю Конференцию!»
Последняя реплика меня добила окончательно. Да уж, была надежда на академическую сдержанность, но куда там?
— Господа профессора, соискатели, студенты! Я понял, что бед ваших много, что потребно нам чистить Авгиевы конюшни!
Мой громкий голос притушил страсти, но не до конца.
— А ну тихо!!!
Тишины я добился, но испуганный вид научно-преподавательской братии меня огорчил.
— Не пугайтесь! Все ваши нужды будут услышаны и пути их решения найдены. Сейчас я с вашим коллегой ординарным профессором Десницким проследуем в отдельную аудиторию и постраемся резюмировать все ваши пожелания.
Упомянутый мной профессор побледнел. Ощутил на себе множество завистливых взглядов, но и надеющихся на лучшее.
— Прошу, Ваше Величество! — указал он мне дорогу.
Прошли в небольшой класс. Еле усадил рядом испуганного преподавателя.
— Скажи-ка мне, Степан Ефимович, про какие градусы мне толковали?
— Вышние градусы — это докторская степень. Ее мы присуждать не можем, только магистерскую. Пробовали через написание диссертаций, но последовало возражение, что специальные работы могли быть написаны другими докторами или профессорами от имени студентов. К сожалению, такие оказии случаются.
Я аж крякнул. Ничего себе: оказывается, практика писать дисеры за бабки вон еще когда появилась!
Десницкий собрался с духом и изложил мне по порядку все главные университетские проблемы. Здания в бедственном состоянии. Финансирование жалкое, бюджет Университета всего 6000 рублей в год (я тут же припомнил наглую Августу с ее платьями). Общественное положение профессуры ужасное, а с отменой дворянской привилегии станет еще хуже. Материальная база нищенская. Студентов недобор: на 36 профессоров не более 30 бурсаков, а то и меньше. Значение русской науки за рубежом сильно принижено из-за отношения властей. Приезжие иностранцы получают оклады выше, но их уровень и отдача довольно низкие. Не у всех, но встречаются. Ну и еще много чего, но по мелочи.
Я поспрашивал дополнительно и пришел в ужас. Шел на эту встречу с мыслями подкинуть прогрессорских идей, а выяснилось, что ни научных планов не существует, ни подходящих кадров. Было, правда, «Вольное русское общество», научное содружество, на которое можно было бы опереться. Но сперва требовалось начать с основ, с огрвопросов.
Здание. В большом градообразующем проекте Казакова было намечено строительство университетского корпуса на Моховой, благо окружающие дом Репнина участки мы просто конфискуем. Мосоловы, Фонвизны, Барятинские, Ивашкины, Волконские пойдут лесом. Но Казаков не сможет разорваться. Может, все же Боженову проект поручить? Или реквизировать какие-то свободные здания?
— Музы его работы достойно украшают дом Репнина, — подсказал Новиков, когда я вслух выразил сомнение в Баженове. — Он справится, если поймет задание Вашего Величества.
— Мы обсуждали на Конференции переезд на Воробьевы Горы, — вдруг вмешался Десницкий.
Я удивился? Нет, я замер с открытым ртом. То, что случиться почти через два столетия, обсуждается уже сейчас? Какие Воробьевы горы? Это же даже не Москва.
— Именно на Воробьевых горах в Спасо-Преображенском монастыре царский дьяк Ртищев впервые в России открыл училище, где обучали языкам славянскому и греческому, наукам словесным до риторики и философии. Оставлять бурсаков в самом центре столицы — значит, подвергать их ежедневному соблазну. Мы потому и перенесли жилые клети из Аптекарского дома на Моховую, чтобы не нарушали они честь, закон божий и гражданский у буного торга у Воскресенских ворот, — пояснил свою мысль Десницкий.
— Помогло?
— Отчасти. Неглинка отрезала шалопаев от главных искусов.
— Так тому и быть. Иного места, кроме Маховой, не вижу.
Перешел к вопросам финансов. Обещал сразу вдвое увеличить бюджет. И передать его в ведение профессорской Конференции.
— А как же Куратор? — испугался Десницкий.
— Больше никаких кураторов. Никаких Директоров. Ректор и автономия. Полная! Если вы в таких теснейших рамкам смогли отстоять дело просвещения в России, уверен, что под моей ненавязчивой опекой расправите крылья.
Десницкий помертвел от нахлынувших чувств. Он закончил университет в Глазго, и европейская университетская система его вдохновляла.
— Мы составим новый Устав. И включим в него мои условия. Обязательные. Во-первых, массовость. Никаких больше тридцати студентов. 100–200, и это для начала. Казнокошные студиозы, отобранные из лучших, по вступительным экзаменам. Деньги я найду, в том числе, и на кампус. Научная работа по утвержденному Конференцией плану. Подключение профессоров к общественно значимым проектам и их участие в Земском Соборе. Публичные лекции и прочие просветительские мероприятия, вплоть до посещения с этими целями провинциальных городов. На платной основе! На ней же выполнение государственных заданий. Остальное соображу по мере подготовки и обсуждения Устава.
— Кто же все это будет готовить?
— Как — кто? Вы же правовед, вам и карты в руки. Отчего вы так побледнели? Коробицын! Быстро холодной воды будущему ректору Московского Университета!
(1) реальная история с реальными персонажами, только случившаяся в 1785 г.
(2) Куратор Московского Университета — это специально назначенный чиновник высокого ранга, который курировал всю деятельность Университета. Его Директор был послушным исполнителем присылаемых из Петербурга решений. Не имея иных источников, кроме государственных, профессорская корпорация через свою Конференцию, субботнее собрание, могла лишь кое-как отстаивать зачатки автономии.(3) Информатор — это преподаватель. Темно-зеленые мундиры у студентов Университета ввели лишь в 1801 г. До этого они ходили на занятия в чем угодно, вплоть до нагольных тулупов.
Глава 11
Кажется, лишь совсем недавно мы стояли с Румянцевым на плоту посреди Оки, определяли будущее России, а дни уже летят, как перепуганные зайцы от гончих. Фельдмаршал ушел в Заднепровье, осваивает новое наместничество. Чика с Ожешко взяли Питер, баржи с зерном пошли в голодающий город. Суворов с немногими полками ушел к ногаям, разъехались и новые губернаторы по России — налаживать гражданское управление в захваченных регионах. Как же их пока мало!
А я сижу на сколоченных на скорую руку деревянных скамьях, что изображают трибуны, смотрю футбольный матч. Под ногами утоптанная земля какого-то московского поля, прямо у кремлевской крепостной стены, где еще недавно коров пасли. Народу вокруг — тьма. Полки мои, гарнизонные, московские, да и просто горожане, любопытные. Толпятся, шумят, грызут семечки — это, кстати, с Васькиной подачи пошло, быстро прижилось. Запашок стоит… специфический, смесь солдатского пота, дегтя, семечек и мокрой земли — недавно прошел дождь.
На поле — зрелище прелюбопытное. Два полка — муромский и орловский — сошлись в битве. Битве не на жизнь, а за… мяч. Да, именно в футбол играют. Примитивный, конечно, любительский. Бегают толпой, пинают бычий пузырь, набитый шерстью. Мяч этот летит криво, прыгает непредсказуемо. Игроки — сплошь мужики здоровые, в гимнастерках навыпуск и солдатских рубахах, кто в сапогах, кто и босиком. Толкаются, падают, матерятся. Судьи — тройка ротных. У одного свисток, у двух других, линейных, флажки.
Я сижу, смотрю и улыбаюсь. Энергия прет, народ доволен. Да и солдаты тоже. Гоняли их по плацу, муштровали, а теперь вот — отдушина. И мне хорошо. Наглядно вижу, как орловцы с муромцами вроде бы и врагами недавними были, а теперь вместе по полю носятся, друг друга по плечу хлопают после удачного паса. Сплачивается армия моя, вот что главное. И это сплачивание идет через такие вот простые, понятные вещи — через общий азарт, через крик поддержки товарищу. Главное, чтобы до мордобития не дошло. А то в Казани были прецеденты. Когда одна команда на другую стенкой.