Рядом Перфильев сидит, сдержанно улыбается. Никитин, как всегда, нахохлился, взглядом рыщет по толпе, выискивает врагов незримых. Сенька Пименов с товарищами из караула стоят чуть поодаль, тоже на поле смотрят, видно, себя представляют в этой свалке. Хороший парень Сенька, глаз алмаз. Привез он мне этого Каменского, пулю ему в голову положил. Тот так и помер через пару дней, не приходя в сознание. Вроде, и грех на душе, а вроде и облегчение — меньше врагов. Каменский был бы опасен, слишком уж неуемный и амбициозный.
Вдруг шум вокруг как-то приутих. Народ начал расступаться. Вижу — идет патриарх Платон со свитой. В черных рясах, степенные, неторопливые. Словно облако священного тумана над языческим игрищем. Народ кланяется, снимает шапки. Я встаю, приветствуя.
«Ну вот, — думаю, — сейчас начнется. Духовность против телесности. Вера против развлечений».
Платон подходит, благословляет меня. Я целую его руку. Лицо у него скорбное, печальное. Глаза, казалось, видят не эту толпу и это поле, а что-то другое, более важное и более горестное.
«Голод, разруха, братоубийство, — читаю я в его глазах. — А ты тут в мячик играешь».
— Ваше Императорское Величество, — голос у Патриарха мягкий, но слышен в нем укор. — Дивные дела вижу. Собрание народа великое, шум и суета… Слышал я, что по всей Москве, по всем городам нашим такие вот… забавы устраиваются. Народа много стекается, забывая о прочих делах.
Он делает паузу, обводит взглядом поле, игроков, трибуны.
— Не отвлекают ли сии пустые развлечения от главного, государь? От дел духовных? От церкви, от веры? Скорбит сердце мое, видя, как народ наш увлекается мирским, оставляя горнее. Не время ли воззвать к покаянию, к молитве, к укреплению в вере, дабы искупить грехи наши и восстановить благочестие в земле русской? Не в этом ли спасение наше от всех бед?
Ждал я этих слов. Киваю почтительно.
— Ваше Святейшество, я понимаю ваше беспокойство. И ценю его. Вера… она, конечно, великое дело. Спасение души, утешение в скорбях. Но вера, она ведь не в том, чтобы по приказу в церковь идти или креститься вовремя. Она внутри. Либо есть в человеке искра Божия, либо нет. И никакими запретами, никакими укорами эту искру не зажечь, если ее нет. Да и не потушить развлечениями.
Я делаю жест рукой, показывая на поле.
— А вот это… это, Ваше Святейшество, тоже спасение. Спасение от тоски, от злобы, от пьянства, от безделья, которое, как вы знаете, мать всех пороков. Мои солдаты, да и народ московский, устали. Устали от войны, от перемен, от неопределенности. Им нужна отдушина. Нужна радость, пусть и простая. Им нужно почувствовать себя единым целым, не только в бою, но и в мирном деле. И если ради этого они полтора часа по полю с бычьим пузырем бегают, то… пусть бегают! Это не против веры. Это просто… жизнь. Такая, какая есть.
Патриарх слушает внимательно, но, кажется, не убеждается. Его взгляд по-прежнему печален. Он явно не видит в этом «футболе» ничего, кроме греховной суеты.
И тут, словно в подтверждение моих слов о «жизни такой, какая есть», раздается дикий рев! Рев тысяч глоток! На поле что-то произошло. Орловцы, кажется, забили. Мяч, вернее, пузырь, неуклюже ввалился в ворота. Игроки одной команды навалились друг на друга, обнимаются, прыгают. Игроки другой — падают на колени, хватаются за головы. Трибуны взрываются. Люди кричат, машут шапками, подбрасывают вверх что-то. Звук такой силы, что, кажется, стены Кремля дрогнут!
Я невольно улыбаюсь шире. Вот она, эта энергия! Живая, необузданная!
Патриарх Платон вздрагивает от неожиданности. Его печальное лицо искажается. Он с ужасом смотрит на бушующую толпу, на этот триумф мирского над духовным. Его плечи опускаются. Кажется, в этот момент он осознал всю тщетность своих призывов к тихому благочестию посреди этого бушующего моря страстей.
— Простите меня, государь, — тихо, почти шепотом произносит он, когда первая волна шума схлынула. — Вижу, сердце мое не может вместить все то, что видит око. Пойду.
Я киваю.
— Как будет угодно, Ваше Святейшество.
Платон, сопровождаемый своей свитой, медленно идет прочь от поля, от шума, от этой жизни, которую он, видимо, не смог понять и принять. В его фигуре, удаляющейся в сторону тихих кремлевских церквей, читается печаль.
Как только Платон скрывается из виду, Перфильев подходит ближе. Выражение его лица меняется — с почтительного нейтралитета на деловую озабоченность.
— Ваше Величество, — голос у Перфильева низкий, без всяких там реверансов к отвлеченным материям. — Подуров заканчивает тасовать румянцевские полки. Все готово к выступлению. Успеть бы до распутицы бы! Когда выходим на Питер?
Сидящий рядом Безбородко встрепенулся, тоже навострил уши. Да-да, я все-таки сманил его от Румянцева. Как и Суворова ранее, я его «прикармливаю». Заданиями не гружу, просто пока даю привыкнуть к «руке». Пусть вникает в наши планы, думает про них.
А Перфильев задал правильный вопрос. Впереди — следующий шаг, решающий. Закрепиться в Петербурге, взять мятежный Кронштадт, в котором заперлись морячки. И желательно взять без крови. Утвердиться на северо-западе окончательно. Мой последний экзамен.
— Да, Афанасий Петрович, — отвечаю я, глядя на поле, где игроки уже снова сцепились в куче-мале за мяч. — Подуров докладывал, что все по плану. Я принял решение. Первого октября выступаем. Артиллерия пораньше.
Был в моей прошлой жизни один случай. Вернее, не у меня, а у моего богатого соседа — к счастью, меня Бог миловала такой ерундой маяться. Пришлось ему однажды подбирать себе домработницу. Агентство по найму притащило к нему на собеседование трех теток. Он их по очереди приглашал, собеседовал.
«Сижу, — делился он, — задаю им вопросы, а сам офигиваю. О чем их спрашивать? Как вы докатились до такой жизни, что готовы стать поломойкой? Вы умеете мыть посуду и зеркала? Вам можно доверить глажку тонкого белья? Короче, поговорил, прочувствовал себя в полной мере идиотом и… нанял соседскую женщину, нуждающуюся в подработке».
Вот и я сегодня оказался в его тарелке, хотя выбирал не домашнюю прислугу, а будущих губернаторов, причем, из соискателей-иностранцев. О чем их спрашивать? Поговорил с один — с большим, признаться, энтузиазмом. Потом со вторым, третьим… На четвертом понял, что начинаю выдыхаться, задаю вопросы на автомате, не особо вслушиваясь в ответы.
Сказал Почиталину, чтобы временно поток кандидатов притормозил. Задумался.
Что я делаю не так? Я чувствовал, что они чем-то меня раздражали. То ли я заранее подозревал их в нечистой игре, то ли я внутренне презирал их за то, что, не сумев состояться у себя на родине, они искали шанс отличиться в стране, чуждой их культуре, образования и происхождения, то ли бесили их надменные рожи и незнание русского языка. Мне помогал с переводом Безбородко, если говорили по-французски. Его я тоже в каком-то смысле собеседовал и собой отчасти перед ним торговал. Похоже, пока не особо успешно.
Какой прок от моих вопросов, типа «что заставило вас приехать в Россию» или «как вы относитесь к моему указу о вольности крестьянства»? Что я хотел услышать? Я выбираю себе толковых администраторов высокого уровня или пытаюсь понять, хороший человек передо мною или полное дерьмо, а то и вовсе шпион? Можно быть ангелом, но полностью завалить работу в губернии размером с добрую европейскую страну.
Побарабанил пальцами по столу, собираясь с мыслями.
— Давай, Ваня, следующего.
Зашел какой-то шотландец, высокий, в роскошном парике. Немного расслабленный — видимо, успел пообщаться с предыдущими соискателями, сделавшими вывод, что их будущий работодатель — лопух. Немного рассказал о себе. И вот тут-то пришел мой черед доказать, что здесь вам не тут.
— Что вы предпримите, когда будете готовить выборы в Земское Собрание, какова будет ваша цель? Вы знаете, что за казнокрадство и взятки высших чиновников я планирую наказывать ссылкой в сибирские рудники? Слышали о господах Соколове и Шешковском? Они очень эффективны. Каковы должны быть отчисления из общих налогов в местные бюджеты? Как вы планируете строить отношения с городскими думами? Из каких источников возможно формирование новых местных политических элит? В вверенной вашему попечению губернии возник вооруженный конфликт между уездами за пограничную землю — ваши действия?
И все в таком же духе. Вплоть до штабных игр.
Бодрый вначале скотт к концу собеседования серьезно сник. Безбородко пялился на меня с таким выражением на лице, будто увидел сошествие ангела на землю. Почиталин хлопал глазами — отчасти влюбленными, отчасти уверовавшими.
Так дальше и продолжил с оставшимися соискателями — даже парочку из первой четверки повторно вызвал. Завел себе лист бумаги с таблицей, в которой пронумеровал свои каверзные вопросы — против каждого ставил плюс или минус. Почему-то больше всего кандидаты сыпались, когда я спрашивал, на какую зарплату они рассчитывают. Те, кто догадался ответить на первый вопрос, что будут стараться продвинуть в Земское Собрание поборников моих идей, тут же зарабатывали в моих глазах лишние очки (один на серьезных щах даже выдвинул прообраз предвыборных каруселей, заслужив мои внутренние аплодисменты). Умники — большинство из масонов, — которые начинали распинаться на тему свободного волеизъявления народа, тут же отправлялись восвояси. Мне только доморощенных либералов тут не хватало!
После полутора десятков опросов снова почувствовал, что спрашиваю на автомате. Но взбодрился, когда очередной соискатель назвал свое имя.
— Готтлоб Курт Генрих Тотлебен! Генерал-поручик из Саксонии.
Где-то я это имя уже слышал. От Суворова?
— Брал Берлин! Мы с вами, Ваше Величество, кажется там встречались (1).Невинно оклеветан, приговорен к смертной казни, но помилован вашей супругой и выслан без апшида из России.
Безбородко мне шепнул:
— «Без апшида» — значит, с позором, без рекомендательных писем.