Я благодарно кивнул.
— Продолжайте.
— Потом вернулся снова в Россию, поступил на службу и, получив под свое начало экспедиционный отряд, отправился в Грузию, где принес славу русскому оружию.
— Разрешите мне, Ваше Величество, — вдруг вмешался Саша Безбородко.
— Давай, — удивился я.
— Вы, господин генерал-поручик, России в Грузии наделали вреда больше, чем турки. Ваше дело разбиралось в ставке Румянцева. Вмешательство в борьбу между грузинскими князьями, происки против друга России, царя Ираклия, неудовлетворительное командование…
— Но я побеждал! И безвинно страдал от старого режима! Когда я узнал про вас, Ваше Величество, тут же покинул Варшаву, где в то время пребывал, но дорогой сильно заболел. Еле выкарабкался с того света.
— Пошел вон! — хмуро бросил я.
— Но государь…Я же подал вам мысль о сходстве…
— Вон!!! — заревел я. — Ваня! Шешковскому на заметку: если через 24 часа сей господин не покинет Москву, в темницу, тройка, Болото, «карачун»!
Тотлебен зашатался, но взял себя в руки и, не прощаясь, выбежал из комнаты.
Я чувствовал, что мои силы на исходе.
— Остался последний, Государь, — доложил Почиталин. — Некий француз виконт Мирабо.
— Кто⁈ — встрепенулся я. Мне не послышалось? Один из самых ярких деятелей начального этапа Французской революции?
— Оноре Габриэль Рикети, сын графа де Мирабо. На родине подвергался королевскому преследованию, чуть было не был заключен в замке Иф, но бежал в Россию, узнав о наших успехах. За него хлопочут господа Новиков и Радищев.
Все понятно. Он из этих, из масонов. Похоже, моя догадка верна.
— Зови!
В комнату вошел мужчина средних лет. Лицо изрыто оспой, но глаза горят внутренним пламенем, движения порывисты, но не лишены аристократического изящества. Он галантно поклонился, тронув пыль на полу пером своей шляпы.
— Я счастлив, сир, быть представленным столь выдающейся личности, как Ваша. Не примите мои слова за лесть. Я страстный поклонник идеи ниспровержения застарелых устоев, внесудебных расправ, от которых лично пострадал, и великой свободы, равенства и братства! Разрешите вручить вам мой труд «Очерк о деспотизме», где я высказал некоторые смелые мысли об управлении и необходимости постоянной армии. Они созвучны вашим деяниям!
Я благосклонно кивнул, принял довольно толстую книгу и благожелательно произнес:
— Расскажите немного о себе.
— О, Ваше Величество, признаюсь в молодости я немало покуралесил, постоянно конфликтовал с отцом, который то и дело отправлял меня в тюрьму. Его тирания отчасти сформировала мои взгляды. Когда до Франции докатились вести о ваших свершениях, я понял, что не могу остаться в стороне…
— За что вас хотели заключить в тюрьму?
Виконт потупил глаза:
— За вызов на дуэль обидчика сестры.
— У вас были долги?
— Увы! Молодость беспечна.
— Вам знакомо практическое хозяйство?
— Я управлял поместьями отца. Довольно успешно, хотя расходился с ним во взглядах на экономическую теорию.
— Дуэлянт, повеса, транжира, практик, теоретик, бунтарь и писатель с нестандартным мышлением… Вы приняты. Будете управлять Московским генерал-губернаторством.
Немая сцена. Челюсти попадали.
Я наслаждался. Пусть только попробуют меня спросить, почему я так быстро принял решение без всех своих каверзных вопросиков? Мой ответ будет краток — патамушта! Как мне еще объяснить, что Мирабо — это тот, кто мне нужен? Не знает русского и русских реалий? Не беда, Перфильев и все министры под рукой — помогут, подскажут, поправят. Гигантский бюджет, который будет направлен на нужды Москвы хотелось бы отдать в надежные руки. Он точно не будет воровать. Это на родине мог себе позволить наделать долгов. А здесь, в сердце чужой страны? Да еще переживающей невероятный социальный эксперимент? Да он из кожи вон будет лезть, чтобы оправдать, доказать и самоутвердится. Иначе ему придется ждать еще полтора десятка лет до нового шанса.
В общем, решено: Мирабо на Москву, а мне пора собираться в Питер. Заждалась меня бывшая столица.
Новый городской скотный двор у Штубенторского моста и прилегающие к нему городские улицы — одно из самый скучных мест австрийской столицы. Но только не сегодня, во время ежегодного прогона венгерских длиннорогих быков. Охочие до зрелищ горожане никак не могли пропустить такого развлечения, тем более бесплатного. Их предупреждали об опасности, процессию даже сопровождали драгуны с обнаженными саблями и пехотицы с примкнутыми штыками… Тщетно — зеваки толпились на тротуарах, подпирали спинами стены домов, высовывались из окон из дверей открытых лавок, даже наряжались как на праздник. Каждый надеялся на яркое происшествие. И очень часто их ожидания сбывались.
Луиджи Фарнезе специально выбрал этот день и гостиницу для ночевки в этом районе, рассчитывая затеряться в толпе и оторваться от возможных шпиков. В Вене все следили друг за другом, а за иностранцам особенно. Прачки, парикмахеры, гулящие девки, профессиональные нищие, камеристки, уличные музыканты и даже солидные коммерсанты — одним словом, все доносили кому следует. Предстоящая иезуиту встреча была слишком важной, чтобы полагаться на волю случая. Вот почему он покинул гостиницу, как только донеслись радостные крики толпы, гудение труб и звон литавров. Завернувшись в темный плащ, отправился к месту, где средней ширины переулок вливался в улицу, по которой двигался «парад быков».
Человек, в котором никто бы не опознал святого отца, не торопясь, но и не ускоряясь, шел туда, откуда уже доносилось тоскливые мычание, крики погонщиков с острыми палками, лай сторожевых собак, улюлюканье публики. Один бык не выдержал этой какофонии. Он выскочил из строя покорно бредущего на заклание скота, ударом широко расставленных кривых рогов откинул в сторону лошадь драгуна и свернул в переулок — прямо навстречу приближающемуся Фарнезе.
Не родился на свет такой бык, который мог бы испугать Луиджи, проведшего полжизни в Испании, видевшего десятки коррид и общавшегося со многими тореадорами. Были в его жизни моменты, когда он делил рабе де торе, рагу из бычьего хвоста побежденного быка, с его победителем, обсуждал тонкости схватки, восхищался «танцем смерти» или, наоборот, осуждал чье-то нечестную игру. Пути члена Общества Иисуса порой неисповедимы.
Случилось так, что на коротком отрезке между быком и человеком не оказалось ни одного укрытия. Фарнезе мог полагаться только на себя. Поэтому он тут же обнажил шпагу и скинул на левую руку свой черный плащ.
Бык начал разбег, выставив вперед рога. Внезапно перед его мордой взвилась черная ткань. Животное не обуяла слепая ярость, оно был лишь испугано и возбуждено. Его вели инстинкты и бойцовский характер. Бык притормозил, попытался поддеть черную ткань рогами, мотнул ими вверх и, следя налившимися кровью глазами за падающим плащом, начал опускать башку.
Фарнезе только этого и ждал. Скользнув в опасной близости от левого рога, он зашел сбоку от быка, дождался, когда бык опустит голову максимально низко, и сильным ударом вонзил двадцативосьмидюймовый клинок с клеймом Толедо между основанием черепа и первым позвонком.
Дескабельо — так назывался этот удар. Им матадоры добивали смертельно раненное животное. Считалось подлым его использовать, если бык мог еще сражаться. Но Луиджи было плевать. Был бы у него пистолет, он воспользовался бы им и выстрелил зверю за ухо. Была только шпага — ею он и устранил препятствие. Играть он намерен не был. Все, как он делал всегда — точный расчет, риск, сведенный до приемлемого, точный удар.
Бык замер, когда сталь вышла из его шеи. Он еще не понял, что проиграл, что он уже мертв. Из его глаза скатилась слеза, ноги задрожали.
Иезуит не стал дожидаться агонии. Быстро спрятав шпагу, накинув плащ на плечо, он двинулся дальше, навстречу скакавшему драгуну с занесенной над головой саблей, бежавшему за ним солдату, радостно оравшему во всю глотку, выставив перед собой штык, поспешавшей следом группе ротозеев, боявшихся пропустить, как будут забивать быка холодным оружием. В этот раз их ждало большое разочарование, и Фарнезе не желал, чтобы все догадались, что виновен в испорченном развлечении. Закутался плотнее в плащ и ввинтился в толпу, продолжающую реветь, свистеть и топать ногами, подзуживая быков на новую попытку.
Иезуит спокойно пробирался все дальше и дальше к концу процессии. Его никто не замечал: все глядели на поток из серых шкур, под которыми перекатывались мощные мускулы, и на качающиеся в воздухе рога, напоминающие острые персидские шамширы. Лишь одна собака что-то почувствовала. Прекратив лаять на мелькавшие бычьи ноги, она подняла голову, оглядела человека, от которого пахло смертью, и, поджав хвост, двинулась дальше. Фарнезе свернул в очередной безлюдный глухой закоулок.
Эта узкая тропа, извивающаяся подобно угрю между сгрудившихся старинных домов, петлявая и не знавшая солнечного света, вывела его к неприметному дому. Такому же мрачному, как и соседние, но еще не пошатнувшемуся под напором безжалостного времени. Крепкая калитка, скрепленная толстыми железными полосами, бесшумно приоткрылась после условленного стука. Безликий мужчина, изображавший привратника, молча посторонился. Он прятал мощные плечи под бесформенной накидкой, но холодный безразличный взгляд его синих глаз выдавал в нем бойца, а не прислугу.
Луиджи кивнул и проследовал во двор.
— Вам направо и по лестнице на второй этаж.
Не удостоив стража врат ответом, иезуит свернул, стал подниматься по высоким каменным ступенькам, вдоль стены, оплетенной багрянеющим виноградом. Осторожно распахнув дверь, он прошел по закрытой галерее второго этажа, спрятанной за окнами из кусочков слюды в свинцовых переплетах.
Новая дверь. Фарнезе постучал. Ему ответили. Приняв тихий отклик за разрешение войти, он прошел в комнату и тут же уперся взглядом в коротко стриженный затылок, торчащий над спинкой изящного кресла. Эту голову, посаженную на узкие покатые слабые плечи, он узнал с первого взгляда. Встреча была неожиданной и могла закончится чем угодно. Иезуит почувствовал, как мурашки пробежали по его спине, а руки непроизвольно дрогнули. Этот человек должен был находится в тюрьме за тысячу миль от Вены, но он был здесь. Никто иной, как Черный Папа.