«Не знаю, что тебе посоветовать, Василий Михайлович. В таком деле каждый сам за себя. Я свой выбор сделал.»
Конечно, сделал. Продался!
«Не зря я его не жаловал», — подумал Долгоруков. Давным-давно между генералами проскочила черная кошка, еще в Пруссии. Оба обвинили друг друга в мародерстве, которое устроили их солдаты. Потом пришлось вместе действовать против турок.
И что же делать? Собрать Крымский корпус и двинуть к Перекопу, чтобы не пустить этого Овчинникова? И ждать от османов и татар удара в спину? Без провианта и подвоза боеприпасов? Очень скоро его солдаты окажутся на невольничьих рынках Царьграда или в арыке с перерезанным горлом.
Рука коснулась посылочки. Разорвал. Из нее выпал бумажный патрон, почему-то покрытый сально-восковой смесью. И записочка нашлась, к оказии приложенная.
«Посылаю тебе патрон, коий в войсках появился. Разорви его и поймешь. Много разных новаций предложил мой бывший противник. С ними и победил меня, не дав переправиться через Оку».
Генерал-аншеф уже обратил внимание на примененное осаливание. Интересное решение! И от сырости патрон хранит, и заряжать легче, и от нагара внутри ствола поможет избавиться.
Он нащупал пулю сквозь бумажную гильзу, аккуратно надорвал полковую загибку, высыпал содержимое на лист бумаги. Странная коническая пуля с глубокой выемкой у основании весьма удивила. Покрутив между пальцами литой свинец, предположил, что взрыв пороха превращает пулю в распахнувшую крылья уродливую бабочку. Прослужив в армии почти сорок лет, забив шомполом тысячи патронов, он предположил, что такая конструкция пули резко увеличивает дальность ее полета.
Сколько же у самозванцев таких сюрпризов? Наверное, из соображений секретности Румянцев не стал расписывать новации, но результат — бессмысленное стояние на Оке и последующая присяга — говорил сам за себя.
Долгоруков откинулся в кресле. Прикрыл глаза и начал вспоминать.
Нелегкой выдалась его жизнь, несмотря на древность рода, к которому он принадлежал. Долгоруковы знатностью уступали лишь 16 боярским родам. После того как их пращур по прозванию Черт основал отдельную ветвь, Долгоруковы недолго оставались в тени. Возвысились вместе с Голицыными до первых ролей в государстве. А потом сами, своими руками, возвели на престол их погубительницу — гренадерского роста бабищу Анну Иоанновну. Уж она-то оплатила за предоброе. Всех Долгоруковых, даже тех, кто не был причастен к делишкам «верховников», обвинила в заговоре, а отца Василия Михайловича — в недоносительстве. Никого не пощадила, даже детей. Кого казнили, когда загнали в ссылку. 13-летнего Васю вместе с братом Петром определили в простые драгуны без права производства в офицеры, запретив обучать их грамоте. Потянулась беспросветная солдатчина, когда и палка доставалась, и голодать приходилось.
Все изменили крымский поход и фельдмаршал Миних. Началась война с турками, он повел свои полки на Перекоп, к его мощным укреплениям.
— Кто первым взойдет на вал, тому офицерский чин!
Легко сказать «взойдет». Сказал бы лучше «взлетит». Вал имел в длину около семи верст и простирался от Азовского до Черного моря. В самой средине — проход с воротами, вдоль коего тянулось шесть башен, охраняемых орудиями и гарнизонами из янычар. В ширину же имел этот вал двенадцать, в глубину — семь саженей, а в высоту — семьдесят футов. Толщина брустверов была соразмерна глубине и ширине вала. Подступ хранил ров глубиною пять саженей, а шириной в восемь. Если оттуда вверх посмотреть, то выходило, что выпало русскому солдату с помощью штыка и пики забраться на высоту, выше Кремлевских башен (1). Татары считали вал неприступным.
Вася, щуплый полуграмотный паренек, залез первым. Подсобили рослые гренадеры и другие солдаты, участвовавшие в штурме. Под ливнем татарских стрел юный штрафник не просто залез на стену — он судьбу свою переменил. Честный Миних, узнав, кого нужно награждать, гордо бросил:
— Слово солдата, слово фельдмаршала, данное перед всей армией, нерушимо. Поздравляю прапорщиком, господин Долгоруков.
Свет в конце тоннеля слабенько замерцал. Но жить легче не стало. При штурме Очакова погиб Петя, да и за Васиным плечом смертушка не раз кружила.
Гвардия возвела на трон Елизавету, дщерь Петрову. Долгоруковым вышло послабление. Пали прежние препоны и перед поручиком Василием Михайловичем. Стал продвигаться по служебной лестнице — не из-за знатности рода, а все одной своей храбростью. Среди наиболее отличившихся полковников в армии Апраксина, воевавшей с Фридрихом, всегда мелькала фамилия Долгорукова. Получил генерал-майора и дважды картечь в ноги. Второй раз, при штурме батарей у Кольберга, тяжело досталось.
Генерал-аншефом пожаловала Екатерина — сразу после свержения муженька. Купила. А он продался. Как сейчас Румянцев. Так можно ли его за это осуждать?
Что же делать, Вася? За кого воевать? За Романовых? Он не забыл слов Елизаветы на просьбу о полном прощении рода: «не я судила и ссылала, не мне и приговор отменять». Сука! Все они суки! Вся эта гнилая немчура, впившаяся в трон великих Московских царей, влившая свою жиденькую кровь в русские вены Романовых.
Он снова повертел в пальцах пулю. Отчего-то она его завораживала, словно открывала врата в иной, неизвестный никому мир. Мир, из которого пришел человек, только прикидывающийся Петром III, но поступающий во всем вопреки всей бессмысленно-праздной жизни, которую вели русские императоры и императрицы после Великого Петра.
Сделал над собой усилие, но протянул руку к стопке чистых листов. Взял хорошо заточенное денщиком перо. Ему будет трудно, ибо он так и не научился грамотно писать. Но он справится. Обязан справиться.
Рука уже выводила первые строчки: «Его Императорскому Величеству, Российском самодержцу…»
Люди обожают самообман, самоуспокоение. И я, каюсь, подвержен такому греху. Мечталось мне: вот с армиями мятежными разберемся, Катьку на тот свет спровадим, Петербург под свою руку возьмем, шведу по суслам смажем — и заживем!
А на деле? От поступавших докладов впору орать в полный голос. С урожаем во многих местах беда — увлеклись мужички грабиловкой. А где войска прошли, там и вовсе по сусекам скрести нечего. Одна надежда на Левобережную Малороссию с Прибалтикой. С податями опять же все плохо. Многих чиновников-камериров в губерниях повесили одними из первых, а прочие попрятались. А они, между прочем, наблюдали за всеми сборами, за продовольствованием войск, за государственными имуществами и отдачей на откуп казенных статей, за хозяйством общественных учреждений. Как налоги-то собирать? Из чего бюджет формировать, если денежная река превратилась в ручеек? На местах безвластие, самосуд, вооруженные стычки из-за земли. Из заграницы поступают сведения, что наши кровью добытые вольности начинают серьезно беспокоить земельных магнатов и даже мелкопоместную шляхту…
— Государь, к тебе один старичок-генерал на прием просится, — Почиталин заглянул в кабинет. — Насчет гербов дворянских. Еще про какой-то гербовник для военной коллегии сказала, я толком не понял.
— Что⁈ — взревел я. — Не до геральдики мне. Две войны и третья на носу. И бардак в стране…
— Старинушка больно непростой. Князь Щербатов. Из Рюриковичей!
У меня брови взлетели от удивления.
— А ну проси!
В кабинет зашел седой как лунь и высохший дед с неопрятной бороденкой. За ним топал Коробицын, зажав под мышкой большой картонный планшет. Эта ноша помешала ему среагировать, когда старичок бросился целовать мне руку.
— Благодарю, всенежнейше благодарю тебя, Государь, что бороды разрешил. Мне-то с моими морщинами бриться в тягость, — приговаривал он, постоянно кланяясь.
Экий старорежимный дед в заштопанном генеральском мундире с потускневшими пуговицами. Бороду нормальную отпустит, будет на уютного Санта-Клауса похож. Я невольно тронул рукой свою. Отросла уже знатно — не лопата, как у купцов-старообрядцев, но и не жидкий клок, вроде мушкетерского. На уровне ключиц подравнивал, слегка закругляя, и усам воли не давал. Вышло нечто вроде а-ля Александр III. Художник с Монетного двора сделал эскиз моего героического профиля с бородой, и начался чекан нового золотого рубля с моим ликом, чем-то напоминавший римских патрициев.
— С чем пожаловал, уважаемый? Как тебя звать-величать?
— Щербатов. Юрий Андреевич. С рабским поклоном принес труд всей своей жизни. Я понимаю, что дворянству, государь, положил ты конец. Счастливым себя почитал бы, сохранив в памяти поколений то, что от благородного сословия осталось. Фамильные и родовые гербы. Михайло, вон, племянник, историю Отечества пишет. Сиим знанием обладая, составил эскизы знамен для новых полков по заказу военной коллегии. Все в той папке, что твой молодец держит. Вдруг пригодится?
— Что ж он сам не пришел?
— Гордый. За дворянство горою стоит. А как начнут выбирать депутатов в Земское собрание, первым побежит. Дворяне-то тоже избираться будут.
— А ты, значит, не гордый? — усмехнулся я.
В стариковских выцветший глазах сверкнула искорка. Он как-то подобрался, распрямился.
— Можно подумать, у Мишки Романова были какие особые права на престол, так все одно ему служили, — лукаво усмехнулся князь. — Я тебе так скажу, государь, токмо ты не обижайся. Что гербы, увлечение мое, что самодержец — все есмь символы, на коих стояла и стоять будет русская земля. Без символов нельзя. Герб государства, знамя, скипетр и держава, престол и шапка Мономахова, мечи государственные, короны сибирские, астраханские и прочие… Из грубого невежества выросши, закон Христианский принявши, основали предки государство Российское. Ему и след службу несть, и символы евоные свято чтить и хранить.
— Значит, и меня как символ готов хранить?
Щербатов задумался, пожевал губами.
— Старый я уже, но коль призовешь, могу и послужить. В меру сил своих. Награды не попрошу. Мне и не надо ничего. Кашкой жидкой питаюсь, слуг не держу. Были двое дворовых, да и тем волную давно дал. Живут при мне, ухаживают за стариком.