— Итак, именующий себя Петром Федоровичем, — начал он, не глядя на меня, а скорее на противоположный берег, где виднелись мои войска. — Вы желали говорить со мной. Я слушаю. Хотя, признаться, не вижу предмета для переговоров между законной властью и… бунтовщиками-самозванцами.
Я усмехнулся. Начало было ожидаемым.
— Граф, мы оба знаем, что «законная власть» ныне весьма сомнительна, особенно после того, как сама Церковь отлучила бывшую императрицу. А что до бунтовщиков… то весь русский народ, стонущий под ярмом крепостничества и произвола, можно назвать бунтовщиками. Я лишь возглавил его справедливую борьбу за свободу. И победы моей армии, взятие сначала Оренбурга, потом Казани с Нижнем и наконец, Москвы, поддержка народа — лучшее тому доказательство.
Румянцев медленно повернул голову и вперил в меня свой стальной взгляд.
— Победы, добытые кровью мирных и обманом? Поддержка, купленная пустыми посулами и разжиганием самых низменных чувств у черни? Вы принесли на русскую землю хаос, разорение и братоубийственную войну, сударь. И вы смеете говорить о справедливости⁈
— Именно о ней, граф! — я повысил голос. — О той справедливости, которой народ был лишен веками! О праве на землю, на вольный труд, на человеческое достоинство! Вы же, защищая прогнивший порядок, ведете солдат на убой, заставляя их проливать кровь своих же братьев. Я знаю, граф, что в вашей армии не все гладко. Солдаты не хотят воевать. Они бегут. Сотнями. Ко мне, к тем, кого считают своими. Потому что понимают, на чьей стороне правда.
Лицо Румянцева окаменело. Желваки заходили на скулах.
— Мои солдаты верны присяге и долгу, самозванец! А дезертиры и предатели будут наказаны по всей строгости военных законов! Вы же… вы развратили народ, выпустили на волю самые темные инстинкты толпы. Ваши «вольности» обернулись грабежами, убийствами, насилием. Вы залили страну кровью, и это кровь на ваших руках! Знаете, как вас называют в войсках, да и по всей России, те, кто еще не потерял разум и совесть? Антихрист! Сатана, пришедший погубить Русь!
Патриарх Платон едва заметно перекрестился, услышав эти страшные слова. Я же почувствовал, как внутри поднимается холодная ярость.
— Сатана? — я горько рассмеялся. — Это я-то Сатана, граф? Я, который дал народу свободу, который хочет построить справедливое государство, где не будет рабов и господ? А кто же тогда вы, граф? Ангел света, ведущий карательную армию на свой собственный народ? Да вы хуже любого Сатаны, потому что прикрываете свою жестокость словами о долге и чести!
— Я служу России и законной Государыне! — отрезал Румянцев. — А вы — самозванец и убийца, поправший все божеские и человеческие законы! Вы разрушаете державу, созданную трудами и кровью поколений!
— Державу, построенную на костях рабов? Державу, где кучка дворян жирует, а миллионы крестьян мрут с голоду? Такой державе грош цена, граф! И народ это понял. Он больше не хочет так жить. И он пошел за мной.
— Народ темен и легковерен, — процедил Румянцев. — Его легко обмануть сладкими речами. Но прозрение будет горьким. Вы ведете русских людей и державу к погибели!
Мы стояли друг против друга, разделенные лишь узким столом, но между нами лежала пропасть ненависти и непонимания. Патриарх Платон несколько раз пытался вмешаться, призывая к сдержанности, но его тихий голос тонул в громе наших взаимных обвинений. Было ясно, что переговоры зашли в тупик. Никто не хотел уступать.
— Значит, вы не сложите оружия, граф? — спросил я наконец, когда мы оба немного выдохлись. — К чему нам, русским, лишнее кровопролитие?
— Пока это именно вы, ваши дальнобойные пушки, уносят жизни русских солдат.
— Вы так ничего и не поняли? Мы не стремились вас убивать ни у бродов, ни на воде. Это были предупреждения! Захотели бы, ваши колонны были бы сметены без остатка.
— Бравада! Пустые слова!
— Значит, мира не будет?
— Никогда, — твердо ответил Румянцев. — Пока я жив, я буду сражаться с вами и вашей сворой.
— Что ж, — я пожал плечами. — Выбор ваш. Значит, мы встретимся на поле боя. И пусть рассудит нас Бог и меч.
Я резко развернулся и, не прощаясь, шагнул к краю плота, где меня ждала лодка. Никитин уже был там, его лицо было мрачным. Я сел, и гребцы налегли на весла. Оглянувшись, я увидел, как Румянцев, все так же прямо и сурово, смотрит мне вслед, заложив руки за спину.
Мир не состоялся. Впереди была кровь. Большая кровь. И сердце мое сжалось от тяжелого предчувствия. Румянцев — не Орлов и не Иван Панин. Это был враг. Сильной своей славой победителя. И битва с ним будет страшной.
Ночную темноту разорвали сполохи огней от подожженных соломенных фигур на берегу Оки. Сработала казачья сигнализация. Противник, убедившись в тщетности дневных атак, предпринял то, что от него и ожидалось — переправу под покровом темноты.
Ожидать — не значит отразить. Можно перекрыть берег секретами. Можно создать мобильные группы для патрулирования и засад. Но нельзя моментально среагировать на перемещение большой массы войск через реку. Пока подтянутся войска и артиллерия… Пока противник будет обнаружен… На все нужно время. И воинская фортуна. Без нее на войне — никак!
— Где Подуров? — окликнул я Никитина, метавшегося с факелом по селу, поднимая своих людей и подбежавшего ко мне доложить обстановку.
Меня разбудил Почиталин, когда на реке взвились сигнальные огни. Накинул красный кафтан, не забыв ни шелковый «бронежилет», ни офицерский пояс. Прицепил к нему саблю, через плечо надел перевязь с двумя пистолетами. Еще парочка ждала меня в седельных кобурах на Победителе, которого побежал седлать Коробицын. Я же вышел на крыльцо и принялся заряжать свои пистолеты. Руки все делали сами, на автомате. Ничто не мешало мне вглядеться в ночную темень, в слабо различимые верхушки вековых боров, озаренных отсветами в небе гаснущих сполохов догорающих соломенных фигур. Красиво! И тревожно. Противник начал переправу чуть в стороне от моей ставки, находившейся всего в четырех верстах от Оки.
— Командующий отбыл в резервный лагерь, чтобы поднять казачков на отражение вражеского наступа! — по-военному четко доложил Никитин. — Муромцы заняли позиции согласно утвержденному мною оборонному регламенту. Каждый знает свой маневр. Кроме этих, — мой начальник охраны кивнул на пятерку егерей-зарубинцев, моею властью определенных в почетный караул.
Они тревожно озирались по сторонам и тискали в руках свои короткие фузеи с примкнутыми штыками — Никитин запрещал им заряжать ружья, находясь в двух шагах от меня.
«До чего нелепый штык у егерей, — подумал я, вставляя на место шомпол последнего заряженного пистолета. — Не штык, а тесак какой-то, с односторонней заточкой и обухом. Нужно будет не забыть этот вопрос поднять. Рана от него, конечно, страшная, но запросто может застрять. То ли дело пехотный штык — острое жало. А этот? Им впору колбаску нарубить к застолью. Или уши врагу обкорнать… »
Мысли о недостатках егерского вооружения выбила усилившаяся ружейная пальба за далеким лесом.
— Егеря! Фузеи зарядить и глядеть в оба! — распорядился я и снова обратился к Никитину. — Есть ли смысл выдвинуться поближе к месту событий?
— Побойся Бога, Петр Федорович! Что мы в темноте-то увидим? Только под ногами будем путаться у казаков. Подождем рассвета, докладов… Там и решим. Думаю, справятся и без нас.
Никитин оказался прав почти на сто процентов, хотя и многого не понял. Позже выяснилось, что противник решительным броском форсировал реку на лодках, отобранных у крестьян, проживавших между Тулой и Окой. Заняв плацдарм и расправившись с нашими секретами, мушкетеры из корпуса генерал-поручика Юрия Долгорукова совместно с пионерами навели понтонный мост и начали скорую переправу. На их беду из-за удобства подходов к воде они выбрали участок реки, упиравшийся на нашем берегу в густой елово-сосновый лес. Выстроить в нем плотные шеренги и атаковать, используя катящийся перед строем огневой вал, они никак не могли.
Прибывшие на отражение атаки казаки спешились, оставили лошадей под присмотром табунщиков, как и свои пики. И малыми группами исчезли в густых зарослях. В лесном бою шашка, кинжал и пистолет оказались куда более эффективнее, чем ружье, которым порою особо и не помашешь без риска всадить в сосну штык. Неразличимые в ночной лесной черноте в своих синих чекменях, казаки неожиданно выскакивали из-за деревьев и, действуя преимущественно холодным оружием, устроили настоящую резню. Поток пленных солдат, изрядно посеченных, выливался из леса, где их принимали подошедшие оренбуржцы Жолкевского. Долгоруковцы выдержали час такой бойни. Потом начали отступать. Организованно переправились по понтонам на свой берег, хотя и понесли серьезные потери. И встретили увлекающихся атакой казаков слаженной стрельбой плутонгами. Хорошо поквитались! Весь временный мост завалили трупами моих людей. Кому-то посчастливилось спастись вплавь. Кто-то из самых отчаянных сумел поджечь понтоны, и зарево пожара осветило печальную картину качающихся на воде трупов.
Никто так и не догадался, что атака была отвлекающей. Что цель ночной операции была совсем иной…
— Кто идет⁈ Пароль, пароль говори — убью! — раздался истошный оклик часового у южной околицы Турова. И сразу вслед за ним мучительный крик человека, которого лишили жизни.
— Аларм! Аларм!
Ночная тишина, прежде нарушенная отдаленным шумом кипевшего у Оки лесного боя, вдруг раскололась, взорвалась выстрелами, конским ржанием, звоном стали, криками атакующих, стонами раненых.
Никитин развернулся на пятках, согнул ноги в коленях и весь напрягся, напружинился, за секунду превратившись в опасного хищного зверя. В руках материализовались сабля и пистоль. Зарево первых пожаров в селе позволило разглядеть в отблесках пламени плотные порядки атакующей кавалерии
— Конница! Переправилась через Оку у Сенькиного брода и берегом Лопасни тайно к нам подошла. Секреты там стояли усиленные. Выходит, всех вырезали. По твою душу, Государь, пришли! Уходи!