Солнце показалось особенно тяжелым после кондиционеров магазина. Лена шла так неторопливо, что ротвейлер на поводке успел неспешно сунуть свою харю в наморднике в ее пакет, но раздражение от задержки в очереди, включившееся с опозданием, не успело выплеснуться на собачника и утянутого в сторону пса, нисколько не застеснявшегося упреков хозяина. Придумалось, потому что ритм совпадал с черновиком:
У меня трое у самой, вроде бы всегда этот цирк
на глазах,
Но все равно никогда не надоедает:
Темнота, в которой лежат «Нестле», «Экзо», «Русский
размах»,
В которой сонаправленны died и diet —
Все там лежит и направлением совпадает;
Обслуга Киплинга, чопорная, но подвижная,
как Маршак,
С английским прикусом, и привкусом некой желчи,
Что объяснимо возрастом и фразами «как ишак»,
Междометьями, другими частями речи.
Однако и из этого ничего не получилось, зря только обгрызла маникюр, так что пришлось обстригать и остальные ногти, все уперлось в ржавый коленвал просодии, который должен двигаться, но лежит, но при этом движет словом, в какую-то воронку логического вывода все устремлялось, утекало, как из математического бассейна, но и наполнялось из другой трубы, поэтому текст никак не заканчивался, а только разрастался совершенно бессмысленно.
Духота была такая, что даже открытое окно не помогало, когда кипящая в кастрюльке вода превратила кухню в сауну. «Фу, как тут жарко», – сказала Вера, с ходу определив, где находится мать, закончив у холодильника свое слитное движение по дому, начавшееся ударом всего тела в тяжелую для нее входную дверь и особым легким грохотом сбрасываемых кроссовок. «Фу, какая ты скользкая!» – сказала Вера, проведя пальцем по Лениной руке, Лена покосилась в сторону прикосновения и увидела сухую дорожку на своем предплечье. Лена вздохнула: «Да уж».
«А папы не было, – сказала Вера, будто отвечая на вопрос. – Кажется, его тетя Маша выгнала». На эти слова Лена отреагировала неопределенным выражением лица, с таким говорят не очень удивленное: «Ну надо же!», на какое-нибудь исчисляемое знание, почерпнутое из детской энциклопедии, вроде расстояния от Земли до Луны, или количестве населения в той или иной стране. «Но так-то все нормально прошло, весело было?» – поинтересовалась Лена без любопытства, а поскольку топила в это время спагетти в кипятке, то дождалась только: «Фу, макароны опять», и один близнец сменился другим. «Оля с тобой хочет поговорить», – сказала Аня. «Передай ей, что сейчас доделаю и приду, недолго уже осталось тут париться». Накатила закономерная тоска, о какой Лена целый день не задумывалась, а именно, что сейчас будут давать советы, либо просить советов, либо желать некого хотя бы обсуждения того, что случилось. Не хотелось опрометчиво нагрубить Ольге, а вместе с этим было желание сказать кому-нибудь что-нибудь резкое, сорвать на живом свою копящуюся досаду и литературную скуку. «Кота завести, чтобы в случае чего “пшть” – и он бы бежал, уши прижав», – придумалось ей, и стало чуть легче, будто действительно имелось в доме животное, и Лена его шуганула.
Разговор стал бы проще, кабы не Вера, висевшая на сидящей Ольге, как холщовая сумка через плечо, и не Аня, приведшая Лену в беседку под локоток прохладной мягкой рукой, да так и оставшаяся рядом. Причину, по которой девочки должны были уйти, Лена придумывать не желала; да, это было как бы не их дело, но как опять же не их?
«У мамы опять начался этот дикий период, когда никто ей не нравится, а особенно ей не нравятся нормальные мужчины, а хороши только фрики всякие, от которых мороз по коже, да алкоголики. Еще, кажется, по наркоману было, один травокур был, другой вроде как кололся, но он сам ушел, хотя мама за него цеплялась не знаю как. Не как за папу, короче».
«О, так это такой разговор, из тех, когда можно вот так вот руку на стол положить и слушать, даже не особо его поддерживать», – догадалась Лена.
«Я понимаю, тетя Лена, что это вас злит немного, а может, и сильно злит, потому что воображение у меня есть, и чувство вины частично за то, что мы с мамой натворили, тоже, конечно, есть. Просто раньше поводов об этом поговорить не было».
За злость Лены на нее лично Ольга, очевидно, приняла то, что Лена, пока Ольга говорила, барабанила пальцами по столу, Лена же убеждалась, насколько укороченные ногти удобнее, как приятно ими стучать.
«Понимаете, она, что называется, сложный человек, – продолжила Ольга. – Это такое название корректное для бабы, на самом деле, не знаю, которая постоянно погружена в свои фантазии о каком-то волшебном мужчине, который необязательно должен быть хорош для окружающих, лишь бы для нее был любимым таким. А чего она хочет, она сама не знает, кого она может полюбить, кроме себя самой, – неизвестно. Она ведь заводит мужчину, а сама при этом может шлындать в поисках нового, в поисках идеального варианта, а что там дома происходит – ей пофиг совершенно. Героиновый вот этот наркоман, как ни странно, который от нее сбежал (что не странно вовсе), он еду домой носил, понимаете, тетя Лена, ужин готовил, пока ее дома не было ни вечером, ни ночью, ни с утра, какой-то завтрак мне собирал. Она при этом еще переписывалась с каким-то мужиком из Сочи, потому что всегда мечтала жить на берегу моря, не знаю, или чтобы вид лыжного курорта из окна открывался. И вот этот постоянный конвейер мужиков, вечных каких-то холостяков, странных каких-то типов, иногда до жути безобидных скромняшек таких между сорока и пятьюдесятью. Раз в неделю очередной хахаль с утра здоровался на кухне или пытался по-тихому свинтить. Не хочу, чтобы это было у Никитки. Понимаете?»
«Так Вова никуда ведь не делся, – отвечала на это Лена. – Не думаю, что он тебя бросит, девочек, Никиту, если уж ты так беспокоишься. Сомневаюсь, что Никиту он бросит».
«Она может до такого отчаяния довести, что даже папа может бросить. Он уже, как видите, бросил, ушел, потому что не смог вынести ее фокусов. Вы не представляете, какие люди от нее сбегали. Которым даже идти некуда было, как одному мужику с зоны, который после очередного ее скандала сказал, что из-за бабы больше не сядет, и только дверью хлопнул посильнее, а потом еще под окном крикнул: “Дура!”».
Лена зачем-то представила на месте Ольги кого-нибудь из близнецов, попыталась придумать, что бы они говорили на ее месте, какими словами описывали бы причины Вовиного ухода. В голову ей почему-то пришло только слово «рефрижератор». «Только холодом наружу, вывернутый наизнанку», она задавила смешок и наткнулась на взгляд Веры, в котором было ожидание ответа. Воображение немедленно вкинуло обрезанный с обеих сторон фрагмент некого действа с цветной картинкой и звуком, но почти без смысла, как бывает при перебирании телеканалов, в этом отрывке Вера, гневно жестикулируя, говорила прямо в зрителя: «И она никогда почти не слушала, только “угу-угу”, специально нужно было тормошить, и необязательно, если растормошишь, чего-то добьешься, потому что у нее несколько уровней неслушания: очевидный, потом, “ой, да, ты что-то такое говорила”, потом, “сама виновата, нужно было напомнить”, и так постоянно. Кого угодно это могло задолбать, такое равнодушие!»
Вера продолжала требовательно смотреть, и Лена, отчасти уже злая на нее за этот взгляд, за придуманные ею же самой и приделанные Вере слова, за свою растерянность, потому что до сих пор не поняла, чего от нее хочет Ольга, спросила: «А от меня-то что нужно? Я должна пойти и твою маму переубедить взять Вову обратно? Как-то слабо я это себе, честно говоря, представляю, и, честно говоря, не хочу этого делать совсем». А сама подумала, глядя на Ольгу: «Господи, как она все же хороша в этом зелененьком платье, хотя платье так себе, да еще и рукава летом, капец». И следом: «Так, а слово “капец” откуда взялось? Не хватало еще вслух произнести».
Ольга смешалась, явно она готовила убедительную речь по дороге до Лены, или, скорее, не речь, а свои реплики в ответ на возможные слова Лены, а теперь забыла, что должна говорить, если беседа пойдет именно этим путем. Лена, видимо, должна была что-то понять из уже сказанного и сделать какой-то вывод, а поскольку не сделала, то поставила Ольгу в такое положение, в котором лицо ее из-за усилий определиться, что же она теперь должна отвечать, стало таким беспомощным, что казалось более детским, чем серьезное лицо Веры. (Хотя казаться ребенком рядом с Верой было нетрудно, у Веры часто бывало такое выражение, будто за плечами у нее уже две ходки.)
«Нет, ну правда, – Лена попыталась помочь, – у меня у последней нужно спрашивать, как удержать мужа». «Тем более не особо я его и держала. За ботинки, скажем так, не хваталась», – зачем-то иронически подумала она, и лицо Веры стало сердитее, потому что она увидела этот мимический фокус на лице Лены, как бы за секунду до шутки, но без самой шутки, угадала мысль матери, но трактовала ее как-то по-своему – не так, видно, смешно, как сама Лена.
«Нет, я о другом хотела, – ответила Ольга. – Мама все же не такая ужасная, как это можно подумать после того, что я сказала. Она меня ни разу не ударила, не особо и ругалась. Никите, если разобраться, сейчас вообще все равно, кто там возле него крутится. Я не об этом беспокоюсь…
Я больше за папу переживаю», – сказала Ольга, выждав паузу, во время которой Лена должна была, видимо, спросить: о чем же там Ольга беспокоится?
Хотя весьма интересно получилось. Что бы такое Лена ни сказала, или вот вовсе промолчала, любые слова Лены, кроме совсем грубости или ухода, вели к тому, что Ольга могла продолжать, как придумала, либо придумывала на ходу. «Мне кажется, ему очень тяжело сейчас», – сказала Ольга и прихлопнула комара на щеке, что слегка снизило проникновенность слова «очень». «Он столько всего вложил, столько сил в семью, сами знаете, что он натворил, и так вот его выставили. Мне страшно, что он решит, будто никому совсем не нужен, что… глупость какую-нибудь сделает, потому что в этой пустоте оказался, такой подвешенный. Ни туда, ни сюда».