«Я так смотрю, ты меня уже похоронила, – сказала мама. – Нужно что-то? Позлорадствовать приехала?»
Лена только и смогла что вздохнуть, давя в себе раздражение, которое могло вылиться неизвестно в какую внезапную грубость: «Мам, ну, может, хватит. Давай посидим, поговорим, давно же не виделись. За столько лет можно было уже перестать беситься».
Мама послушно сняла пальто и размотала с шеи косынку, чуть поморщившись, села в кресло рядом и сказала, начало ее слов было нарочито проникновенное, каким бралась она обычно за продуманную ругань с последующим бесконтрольным битьем, когда Лена была еще ребенком: «Хорошо, Леночка, давай поговорим, конечно. Конечно, давай поговорим, солнышко. Что ты мне хочешь сказать? Ну?»
Лена промолчала, одновременно ужасаясь тому, что может наговорить сгоряча, и восхищаясь той приторной ненавистью, которую источала мать; той ненавистью, которая до сих пор оглушала Лену, уже взрослую; ненавистью, источник которой не иссякал в матери уже столько лет.
«Помнишь, дорогая, о чем мы тогда говорили, когда я уходила? Помнишь? – сказала мама. – Что мне нужно отдохнуть от тебя. Помнишь, Леночка? Скажи, помнишь или нет? Так вот, – торжествующим шепотом сказала мама, не дождавшись ответа, – я еще не отдохнула! Как это тебе объяснить, чтобы ты больше не появлялась?»
Она замолчала, тяжело дыша, но продолжала смотреть на Лену бешеными старушечьими глазами.
«Неужели совсем неинтересно, как я жила?» – спросила Лена.
«Совсем нет. Ни то, сколько …барей у тебя было, ни сколько выбл…дков ты нарожала. Вот, не поверишь – совсем. Просто не лезь ко мне – и все».
Как ни отнекивалась Лена, а обратно до вокзала ее повез Петр Сергеевич. На возражения матери он твердо ответил: «Это у тебя с Еленой терки, а со мной у нее этих терок нету». Именно он цыкнул на дочь, когда она сказала вместо «до свидания», соболезнующим почти тоном: «Это ж надо было так мать довести, чтобы она до сих пор…» «Верка, – одернул ее Петр Сергеевич, – сороковник с лишним ты уже переступила, язва такая, а ума все так и не набралась!» Больше Лену зацепило не то, что сказала мамина падчерица, а то, что звали ее, как близняшку.
«Нервы у тебя, конечно, да – похвалил Петр Сергеевич, ёжась. – Не представляю, как ты это. Извини, слушай, правда. Втравил тебя. Но была такая надежда, знаешь, все равно же люди меняются иногда, делают какие-то выводы». Был он тоже, как и его дети, высокий, только более массивный, из таких бодрящихся пожилых мужчин, которым есть чем бодриться, с ясным еще взглядом и благородной лысиной, похожей на короткую стрижку. «Чего с ним мама раньше не связалась? Он бы урезонил бабулю», – подумала Лена и сказала, хотя особой благодарности не чувствовала, больше из симпатии к этому своему несостоявшемуся отцу: «Все равно спасибо. Нужно было попробовать, чтобы, правда, не маяться потом, если все пойдет плохо». Он согласно кивал, как кивал, наверно, на большинство слов Лениной матери.
«Так-то она хороший человек, с плохим бы я и не жил», – вздохнул Петр Сергеевич, помолчав, а затем разродился исповедью, которую Лена перестала сразу же слушать, лишь только она началась, и догадалась, что все кончилось, только по наступившей на одном из светофоров тишине.
«Да это все правильно, что вы говорите, – наугад согласилась Лена. – Только вокруг меня ведь все правильные вещи говорят».
Со стороны эти несколько лет болезни матери напоминали некий чемпионат или олимпиаду, где мама должна была победить. Петр Сергеевич стохастически звонил, то несколько раз в месяц, то раз в несколько месяцев, и сообщал об итогах лечения, будто и сам внезапно вспоминал о Лене, как она порой вспоминала, что у нее есть еще родственники, хвалил маму за терпение и упорство, врачей за заботу и профессионализм. В его голосе, полном уверенности, потому что они всё делали, как надо, угадывались, конечно, тревога и страх, что всё это они делают впустую. Была химиотерапия, которую мама стойко, разумеется, выдержала и которая вроде бы, сильно помогла, после нее мама быстро пришла в себя. Затем понадобилась операция и еще химиотерапия. Был новогодний звонок Петра Сергеевича, он поздравил Лену и девочек, сказал, что, скорее всего, звонить по поводу болезни больше не будет, разве что без причины, просто поговорить. Лена не слышала его еще полгода где-то, пока он не возник снова и не сообщил все так же уверенно, что все вернулось, но, кажется, достаточно небольшого курса, чтобы одолеть и это. Закончив беседу, Лена поймала себя на том, что с начала разговора и до самого его конца ей мерещилось что-то вроде бесконечной виолончельной басовой ноты, какой в триллерах нагнетают мрака в мрак на экране.
Каждый раз, когда звонок из Тагила завершался, Лена вспоминала, что неплохо было бы спросить, наконец, откуда Петр Сергеевич взял ее номер, и снова забыла, когда опять позвонили насчет мамы и сказали, что не все потеряно, есть еще замечательный мануальный терапевт, который берет дорого, но результаты у него лучше, чем у докторов с дипломом. «Вот и все», – догадалась Лена, однако это «все» растянулось еще где-то на год бабок-шептуний, экстрасенсов и бог знает еще кого.
Дядя дал телефон Лены Петру Сергеевичу и его детям, он сам выболтал это во время покаянной своей обычной болтовни, когда пришел в гости. «Не нужно было?» – спросил он виновато. «Да, наверно, все-таки нужно», – ответила ему Лена.
В смертях дяди и мамы Лене сначала померещился даже некий умысел. Мама долго болела, словно не время ей было умирать раньше деверя, а дядя набирался холестерином и в целом не следил за своим здоровьем, чтобы мама Лены его не опередила. Как раз в дикие совершенно морозы, когда отменили занятия только для младших классов, а Лена каждый день бежала до школы и радовалась, что работает все же очень близко от дома, с небольшой разницей, минут в семь, позвонили: сестра убитым голосом спросила у Лены, знает ли она уже про дядю, а потом Петр Сергеевич, который ничего не мог сказать, а только рыдал. «Да вы издеваетесь оба», – слегка рассердилась Лена и на двух покойных, и на двух гонцов, потому что сама скорбь еще не догнала новость, имелось только некое недоумение, как от хлопка петарды рядом, только не мимолетное, а вот то же совершенно недоумение, разве что растянутое по времени.
Лена перезвонила сначала сестре, спросила, нужно ли чем-нибудь помочь, а попутно сообщила новость про маму. Сестра сказала, что ничего не нужно, ко всему уже подключились какие-то известные только сестре родственники и завод, где ее отец работал. «Я его ведь пыталась к нам перевезти, он отказывался. Вот и допрыгался!» – сестра неожиданно расплакалась невыносимым басом. Петр Сергеевич тоже отказался от помощи, пусть только Лена приедет, больше ничего не нужно.
«Веселый будет денек!» – решила Лена, не совсем понимая, насколько горечь, что она чувствовала, была настоящей, ее горечью, а в какой пропорции – сладковатый сарказм нисходящего скалама, волочившегося за ней, как марктвеновская дохлая кошка на веревочке; Лена не могла догадаться, впрочем, насколько этот день будет весел на самом деле.
С работы Лену отпустили без разговоров, не отпустили даже, а как бы выпихнули, когда узнали, в чем дело. Лена предложила девочкам выходной, но обе – серьезные и осторожные – сказали, что лучше пойдут в школу, и к дяде съездят, раз к бабушке Лена не желает брать их категорически.
Хорошо, что сами похороны не совпадали по времени. Мамины были ближе к одиннадцати, дядины назначили на три. Лена прикинула, что при некотором везении успеет и туда, и туда, а еще, пусть и не встретит, зато сможет проводить сестру в аэропорт, на обратный рейс. Накануне Лениного метания между двумя городами, ближе к ночи, или перепутав часовые пояса, или просто, как только узнала обо всем, позвонила Ольга, посочувствовала, но и похвасталась, что ее откомандировали куда-то в пригороды Петербурга; пусть ее и не просили, но рассказала про Владимира, которого тоже сунули несколько дней назад в командировку, куда-то за Тюменскую область, в совсем дикое ответвление Транссиба.
Ночью Лена думала, что поспит в маршрутке, а в маршрутке думала, что поспит на обратном пути. Петр Сергеевич походил в этот день и под этим Лениным взглядом на обтесанный, вертикально стоящий валун, по которому, как потоки дождя, стекали тени. Повод полить слёзы, конечно, был, однако Лена видела внимательные взгляды окружавших ее рыжих людей, и, сообразив, что они могут принять ее плач за спохватившееся раскаяние, не стала давать себе волю, и вот как раз когда она делала усилие, сдерживая слёзы, кто-то в крематории шепнул сбоку: «Так похожа!». Лена посмотрела в сторону, откуда шептали, но увидела только мутноватую декорацию, на которой грубо, тремя красками: черной, коричневой и серой, были нарисованы, как бы по мешковине, совершенно незнакомые ей люди.
Мама лежала в гробу маленькая и зелененькая, похожая на какого-то из гоблинов в «Мишках Гамми»: так же у нее выдавался кончик носа, такой же был большой рот в складках. Глядя на нее, стиснутая за плечи внезапно подошедшим Петром Сергеевичем, от которого пахло валокордином, ладаном и водкой, Лена вдруг поняла, что жалеет только об одном и что боится только одного. Жалела она о том, что не попала на похороны Михаила Никитовича, даже к гробу не смогла прикоснуться, да и на могиле ни разу не была. А боится – что не успеет попрощаться с дядей, она все же не такой близкой родственницей была, чтобы ее ждали. Она хотела увидеть его в последний раз, каким бы его ни сделала смерть, в какую бы жутковатую куклу ни превратила, хотела в последний раз тронуть его за плечо и шепотом сказать ему: «Ну, ладно», как он всегда говорил вместо прощания. «Фур-фур», сморкались по сторонам в платочки.
Повод сбежать с поминок появился почти сразу: женский голос, неудачно попав в скобки тишины в поминальном столовском многоголосье, категорически заявил: «И еще совести хватило бесстыжие свои глаза здесь показывать», но в этих словах было не больше глупости, чем в ночной фантазии Лены, похожей на озарение, что, возможно, мама вела себя так специально, чтобы Лена не расстраивалась, и в конце всей этой встречи Петр Сергеевич передаст ей конверт, а в нем будет письмо, где все прояснится, душевное такое послание, начинающееся: «Дорогая Лена» и т. д. Тогда Лена подумала: «Вот дура, спи!», а на поминках поняла, что действительно – дура, потому что хоть и знала, куда едет и как к ней будут относиться, а согласившись и приехав в этот как бы рассказ Конан Дойла, смогла спокойно выйти на свежий воздух.