Винсент считал, что это везение – родиться в эпоху моторизации. Вот пожалуйста: шофер правит машиной, в которой он, Винсент, сидит с друзьями, на скорости тридцать миль в час за окном мелькают здания, деревья и кукурузные поля, и для него, в отличие от деда, отца и даже дяди Бенно, всё это вполне естественно.
– Восемь цилиндров, – сказал Хо-Хо (Хорас Шервин), имея в виду новый мотор, разработанный на основе самолетных двигателей. Он расположился на откидном сиденье, уступив удобные места в серой бархатистой обивке своим спутникам – Вину (Винсенту), Гауди (Гарольду Минготту), Даду (Дервуду Уилсону) и Оззи (Осворту Хейдену).
Ехали в лимузине «Дюзенберг». Отец Хо-Хо, банкир, был знаком с голливудским продюсером, знавшимся со спонсором кинофильма, о котором все вокруг только и говорили, но никто пока не видел, – «Певец джаза». На премьере в Уорнерс-театре будет исполнитель главной роли Эл Джолсон. Они ехали в Нью-Йорк на премьеру первого звукового фильма!
Мистер Шервин не только достал билеты, но убедил директора Бьюэлла отпустить мальчиков из интерната в будний день – мол, первый звуковой фильм окажет просветительское воздействие, расширит их музыкальные горизонты. Ребята играли в школьном оркестре «Общество синкопистов», выступавшем на танцевальных вечерах, куда приглашали девочек из женской школы Фармингтона и учебных заведений Порции Манн и Беннеттс. Хо-Хо играл на саксофоне, Гауди – на кларнете, Дад – на аккордеоне, Оззи – на барабанах, Винсент – на фортепьяно (подвергал джазовой обработке пьесы, которые на стареньком пианино разучивал в гостиной Холлингвуда).
На лимузине «Дюзенберг», любимом авто кинозвезд, он ехал первый раз в жизни.
– Что у нас по истории? – спросил Хо-Хо.
– Ратерфорд Хейс, – сказал Оззи. – Победа в один голос выборщика.[11]
Гауди и Дад застонали – они даже не приступали к рефератам, а Оззи свой, конечно, уже закончил. Но он не пансионер, ночует дома, где легче сосредоточиться. И потом, он на стипендии, ради которой вынужден стараться. Винсент все еще корпел над рефератом. В воскресенье он собирался поговорить с дедом о Хейсе.
– Боже правый! – воскликнул Дад. – Жду не дождусь, когда мы закончим учебу. Еще семь месяцев, а потом все свои учебники я отнесу на стрельбище и продырявлю из револьвера. – Родом из Огайо, он был смелее и мыслил свободнее своих товарищей. Все передовые люди страны перебирались на запад.
Учеба в Троубридже весьма расширила кругозор Винсента.
В детстве его завораживал далекий замок на вершине холма – освещенные солнцем парапеты, пилястры, башенки и донжон. Теперь же он разглядывал суровый лик основательницы школы – портрет ее в золоченой раме висел на стене столовой, отделанной резными панелями. После уроков французского языка, которые в хорошую погоду проходили на кладбище (учитель считал, что на свежем воздухе знания усваиваются лучше, а надгробие – удобная спинка сиденья), ученики, спев «Марсельезу», воздавали почесть благодетельнице: поворачивались лицом к ее могиле, кланялись в пояс и хором произносили: «Мерси, мадам Троубридж!»
На уроках риторики Винсент обучился побеждать в диспутах на малознакомые темы, применяя простые стратагемы Шопенгауэра: ссылайся на авторитетный источник, не приводя доводы; принимай тезисы, но отвергай выводы оппонента; преувеличивай его возражения и так далее. На еженедельных воскресных обедах он отрабатывал эти приемы на домашних, чем приводил в замешательство отца и веселил деда.
Он научился ценить латынь не меньше музыки. Самое значительное достижение римлян – их язык, говорил доктор Лауэр, преподаватель философии и латыни. Даже в самые лютые зимы Квентин Лауэр ходил без пальто. И без шапки. Через заледенелый школьный двор он передвигался в развевающейся профессорской мантии, и это настолько впечатлило учеников, что многие (в том числе Винсент) до конца жизни отказались от пальто.
Учитель английского языка научил его не верить всему, что пишут в книгах. Роковой ошибкой отряда Доннера, говорил мистер Хокинс, стало то, что они не поверили горцу, встреченному на их пути. «Так вам не пройти», – сказал горец, взглянув на карту в «Путеводителе переселенцев по Калифорнии». Но ему не поверили. Книжку написал не он! Путешественники слишком поздно поняли, что автор путеводителя никогда не ходил тем маршрутом и просто-напросто всё сочинил.
Учитель математики возил учеников в Нью-Йорк слушать оперы Вагнера.
С помощью «волшебного фонаря» учитель физики устроил им полет на Луну.
Винсент был вечно благодарен за эти уроки, превзойти которые не смогла даже учеба в Йельском университете. Позже он сокрушался об упразднении классического среднего образования, что, на его взгляд, привело к нравственному упадку молодежи и прискорбному конфликту поколений.
На скорости машина вошла в поворот, Винсента бросило к целлулоидному окошку, и он рассмеялся. Сколько воды утекло с тех пор, как его, пятилетнего испуганного малыша, стошнило во время первой в жизни автомобильной поездки!
Хо-Хо глянул на золотые наручные часы. Карманные часы никто из ребят не носил. Это было старомодно.
– Почти семь, домой заехать не успеем, – сказал Хо-Хо, обращаясь к шоферу в фуражке и белых перчатках. – Сразу к театру, Кларенс. Опаздывать нельзя.
Он был из рода Шервинов, обитавших на Пятой авеню. Именно там хотел бы жить Винсент, переберись он в Нью-Йорк, но это казалось невозможным.
Одним из самых удивительных открытий, сделанных в Троубридже, было то, что пансионеры знать не знали о Холлингвуде, – факт, который вначале ошеломил, а потом стал этаким освобождением от бремени, прежде не ощутимого. О величественном особняке, расположенном на другом берегу озера прямо напротив замка Троубридж, кое-что слышали только ребята из местных. Для прочих он был все равно что на другом конце света. Остальные ученики на противоположный берег наведывались редко и лишь за тем, чтобы перетянуть струны теннисной ракетки или же постричься, в очереди к парикмахеру коротая время за содовой, сливочным мороженым и журналами, которые только проглядывали, не покупая. Никого не привлек даже лодочный причал, построенный отцом для Винсента и его друзей из клуба «Полярный медведь».
Безвестность стала ранее не изведанной свободой. Прежде, с кем-нибудь знакомясь, Винсент как можно дольше утаивал, что он – Холлингворт, дабы оттянуть неизбежную перемену, происходившую с лицом нового знакомца: либо вскидывалась бровь, либо подобострастно трепетали веки, либо осуждающе поджимались губы. Но любой такой отклик не имел отношения к нему, Винсенту.
Ведь он, по сути, не Холлингворт.
Маленький, он преисполнился благодарности, видя, как дед вписывает его имя рядом с именами всех Холлингвортов на странице семейной Библии. По пергаментной бумаге скользило то самое перо, что увековечило представителей прошлых поколений.
Иногда он позволял себе думать о женщине, которая его родила. Как ее звали? А как звали его отца? На пергаментной странице других ирландцев не значилось, и благодаря стечению обстоятельств, приведших его в Веллингтон, он тоже не ирландец. Смутные воспоминания о приюте не отличались теплотой, но он был благодарен монахиням за то, что его отдали американцам коренным, а не какого-нибудь там происхождения.
Он ужасно обрадовался, когда его волосы, в детстве огненно-рыжие, стали каштановыми. Перед отъездом в Троубридж новенькой безопасной бритвой, подаренной отцом, он сбрил ярко-рыжие волоски на руках, надеясь, что и они отрастут каштановыми. Не вышло. Больше он их не трогал – пусть прикрывают веснушки.
Еще малышом он понял, что должен соответствовать имени Холлингворт. Из старого фолианта, найденного в книжном шкафу, он узнал, что у Холлингвортов был собственный герб – оглянувшийся олень. И девиз: «Переноси, что выпало на долю». Подростком он заказал себе визитные карточки с гербом и девизом, но в прихожей дед случайно перехватил посыльного, их доставившего, и запретил ими пользоваться. Люди знатного рода не называют свои дома особняками и не присобачивают гербы на визитки, сказал он. Это свидетельство дурного вкуса.
Винсент задумался над словами деда и решил, что взгляды его, пожалуй, устарели.
Однако Троубридж подтвердил мудрость этих слов. Винсент был обескуражен, поняв, что имя «Холлингворт» не такое уж яркое. Его затеняла череда имен куда ярче: Дуайт, Гочкис, Бак, Вандерпул. А их, в свою оче[12] редь, затмевали такие имена, как Вандербильт, Уинтроп, Астор, Дюпон. Отпрыски этих семей учились не в Троубридже, но в Гротоне. Говорили, новоиспеченные папаши, сами выпускники этой школы, первой телеграммой извещали своих родителей о рождении внука, а второй – школьного директора о будущем ученике.[13]
Еще он понял, что Нью-Йорк – вовсе не однообразная глыба, какой представал во время поездок с отцом (по делам) и с матерью (за покупками). До поступления в Троубридж Нью-Йорк казался этаким крокетным полем, на котором сталкивается огромное число цветных шаров, пребывающих в хаотичном движении. Но после разговоров о воскресном комендантском часе для несовершеннолетних, школьных культпоходов, визитов в семьи одноклассников он понял, что Манхэттен больше похож на мозаику, где у каждого кусочка свое место и значение, и мельчайшее нарушение порядка обретает особый смысл. Мало жить на Пятой или Парк-авеню, иерархическое положение зависело также от номера дома и стороны улицы.
«Вы должны знать Тинсли, они живут в вашем доме!» После обмена адресами разговор мамаш либо оживлялся, либо мгновенно увядал.
Матери. И о них школа дала знания, от которых как-то легче вздохнулось. Многие одноклассники отдалялись от своих матерей, вовсе не похожих на матушек из романов. Наверное, иначе и быть не могло. Во-первых, они женщины, и потом, всё их время заполнено делами, чуждыми их сыновьям и мужьям, – собрания, бридж-клубы, волонтерство, составление меню, уборка и прочие домашние хлопоты, настолько неинтересные мужчинам, что они даже не ведают их названий.