В автобусе, куда, обгоняя друг друга, спешили пассажиры, тот же мужчина в шляпе показал ей на свободное место рядом с собой:
«В командировку?»
Она кивнула, глядя на покрытое лужами бетонное поле.
В Москве было пасмурно, но у самой кромки неба, под низко опущенной жемчужного цвета пеленой, висело тусклое оранжевое солнце.
«Надолго?» — вполголоса, чтобы не привлекать внимания, поинтересовался попутчик.
«Нет».
«А я домой, из отпуска возвращаюсь. Если у вас проблема с гостиницей или…»
«Спасибо, — невольно улыбнувшись, отказалась она. — Никаких проблем».
«Понимаю. И все-таки возьмите, — он протянул визитную карточку. — Вдруг пригодится. Мне будет приятно, если смогу вам помочь».
В подобных случаях лучше не спорить, знаю по опыту, тем более что на профессионала он вроде бы не похож, скорей любитель, холостяк, ищущий спасения от одиночества — сейчас таких много.
Я благодарю за визитку и пробираюсь к выходу.
Солнечный диск скользит по стеклянным стенам вокзала, искрит и дробится в его стальной оснастке, и я ловлю себя на знакомом чувстве — оно приходит всегда внезапно (иногда еще в дороге, в самолете или вагоне поезда, иногда позже, уже в городе, на улице или в гостинице) это забытое ощущение детского восторга, ожидания чего-то радостного, приятного, что вот-вот должно случиться, произойти. И действительно происходит, когда, усевшись в большой красный «Икарус», еду по проспекту Вернадского, вижу острые шпили университета, алюминиевый шатер цирка, чашу Лужников на другой стороне реки и еще одну, запавшую навсегда мету — затейливую, пестро раскрашенную церковь, в которой (вычитала об этом в путеводителе) венчался Лев Толстой…
Парк культуры, станция метро, киоски с мороженым и первый пятак, брошенный в кассу турникета. Голубые вагоны поезда и метрополитеновские сквозняки.
Ей всегда неловко было подсматривать в схему у выхода из вагона, хотелось выглядеть и чувствовать себя независимой, уверенной, словно кто-то экзаменовал ее на знание города и стыдно было заглянуть в шпаргалку (глупо, конечно, но ничего не могла с собой поделать — впрочем, той же болезнью страдала не одна она: не раз замечала косые, исподтишка брошенные на схему взгляды и по ним безошибочно определяла приезжих) — неловко, но необходимо: маршрут она знала, знала неплохо, и все-таки боялась спутать, пропустить нужную станцию, боялась не там выйти и заблудиться в широких, облицованных мрамором переходах.
«Остановка «Белорусский вокзал».
Она поднялась на плавно несущих ступеньках эскалатора, вместе с толпой вышла к подземному переходу на улицу Горького, гудящую, многолюдную, плотно застроенную, с потемневшими от времени и автомобильной копоти фасадами.
Пельменная за углом была открыта, внутри звякала посуда, доносился приглушенный гул голосов. Еще дома, наспех глотая холодный чай, она решила, что позавтракает именно здесь (чисто, недорого и отличные бутерброды из черного хлеба с яйцом под майонезом), но очередь у кассы стояла большая, на добрых полчаса, жалко было времени, и она отложила на потом.
Три следующих квартала по Лесной шла в среднем темпе, не торопясь и не медля, поглядывая по сторонам, узнавая на ходу переулки, магазины, табачный киоск у трамвайной остановки, мрачноватый дом за поворотом, где помещался главк, тяжелую массивную дверь с занавесками и желтыми латунными ручками.
Из бюро пропусков позвонила в приемную. Ей ответили, что Климова нет. В плановом управлении трубку вообще не поднимали. Пришлось обращаться в АХО, просить, чтобы заказали пропуск, долго и нудно объяснять, к кому, по какому вопросу и почему без вызова.
Началось с неудач, верней, с полуудач (пропуск в конце концов заказали в обмен на клятвенное обещание оформить вызов здесь, на месте), и, поднимаясь лифтом на четвертый этаж, она, пожалуй, впервые всерьез усомнилась в затее Дашкова. Может, Говоров прав? Не для того же, в самом деле, ехала, чтобы предупредить «об ошибочке», чтобы «потом стыдно не было»? Вчера все казалось и ясней и проще: приехать, объяснить, привести один только довод, что вот и невыгодно тресту отказываться от заказа, не с руки, а все же отказывается, значит, не о выгоде хлопочет — о пользе, а раз так, то и поймут и помогут, не могут не понять (если начистоту, было еще одно тщеславное желаньице, тайное, в котором не признавалась даже самой себе: вернуться победительницей, на коне, показать, на что способна, доказать всем, что по праву заняла говоровское кресло, — было, признает, но при всем при том не это главное, не это, главное — верила, знала, справедливость на их стороне). Сомнения? Ничего, это даже на пользу, у кого их не бывает — минутная слабость, простительная и понятная, тем более не вслух, наедине с собой, в уютной, светлой полировки кабине лифта.
Длинным прямым коридором мимо шеренги дверей она идет к приемной первого заместителя. Мягкая ковровая дорожка пружинит под ногами, начисто поглощает шум шагов. В большой комнате с выгородкой под оранжерею ее встречает секретарша. Бросив беглый взгляд на командировочное удостоверение, она возвращает его и, выбрав из лежащей перед ней горки карандаш, вставляет его в механическую точилку.
«Климова нет».
«А когда будет?»
«Он в министерстве», — односложно отвечает она.
«Скоро вернется?» — Каждое слово приходится вытягивать как клещами, но к этому готова заранее — стандартная ситуация.
«Простите, у вас есть предварительная договоренность? Виктор Алексеевич назначил вам время?»
(«Даже этого не догадалась сделать, — досадует на себя она. — А ведь Климова могло вообще не быть в Москве».)
«Да, мы условились на девять тридцать. Я немного опоздала.» Секретарша — суховатая, неопределенного возраста женщина (может, тридцать, а может, все пятьдесят), с короткой, под мальчика, стрижкой, в брюках и свободной навыпуск рубахе, поверх которой наброшена нитка крупных ярко-красных бус, — заглядывает в настольный календарь.
«Странно, у меня не записано. Хорошо, подождите. Виктор Алексеевич скоро будет, я ему доложу». — И жестом приглашает сесть в одно из стоящих вдоль стены кресел.
Проходит пять, потом еще десять минут ожидания, и она уже жалеет, что не отстояла очередь в пельменной, по крайней мере была бы сыта. За это время в приемной появляются еще двое — мужчины, почти близнецы, в одинаковых ослепительно белых сорочках и туго повязанных галстуках. Судя по всему, свои, из главка. Сели поближе к заветной двери, сосредоточенно шелестят бумагами. Она тоже раскрывает папку и делает вид, что перебирает документы.
Это занятие не может длиться бесконечно. На двадцатой минуте она не выдерживает — уже начало одиннадцатого, зверски хочется есть, а сколько придется сидеть, неизвестно. Вырывает страницу из блокнота, пишет записку и, свернув, кладет перед секретаршей. Говорит, что для Климова. Та удивляется, но обещает передать, как только он вернется. («Представляю ее реакцию, когда прочтет панибратское «Виктор!», которым начинается мое послание, а что не удержится и прочтет, это точно, по хватке видно»).
Она спускается вниз, идет в буфет (он работает с десяти до трех), берет дежурные сосиски, трубочку с заварным кремом и чашку кофе. Пирожное на натуральном сливочном масле, очень вкусное, и она повторяет: еще одну трубочку и еще кофе. Потом снова к лифту.
Обстановка наверху изменилась: близнецов уже нет, секретарша улыбается приветливо, лучисто, как закадычной подруге, показывает на дверь в кабинет:
«Виктор Алексеевич вас примет, просил, чтобы вы сразу зашли к нему».
Она вытаскивает ручное зеркальце, поправляет волосы. Порядок. Можно идти.
Он не изменился. Почти не изменился. «Разве что чуть погрузнел, — отмечает она, — раздался в плечах. Или это костюм — сразу не разберешь».
Первые минуты, которых, готовясь к встрече, больше всего боялась, опасаясь фальши, натянутости или подчеркнуто официального приема (этого тоже не исключала), рассеивают сомнения. Это Виктор, он, та же улыбка, голос, невылинявшая голубизна глаз. Сколько не виделись? Семь? Восемь? Нет, больше, гораздо больше.
«Я действительно рада».
«Я тоже. — Сделав шаг назад, он, не скрывая любопытства, рассматривает ее, ищет сходство с той, какую помнил и знал. — Ну, проходи, садись… Начальником, видишь, стал…»
«Да-да, слышала. Я ведь тоже в этой системе работаю».
Он усаживает ее к низенькому журнальному столику, предлагает минеральной, спрашивает о семье, муже, работе, о том, когда и надолго ли приехала.
«Вечером уезжаешь? Ну нет, продлим, задержим… Не можешь? Сына оставила? Сколько ему?.. А мой уже в первый класс пошел, открытки твои читает… Значит, сегодня? Жаль. Билет есть?.. Ничего, устроим, и машину в аэропорт. Постой, что у меня сегодня, сейчас посмотрю… Так, есть окно, пообедаем вместе, в три. И никаких возражений. Ну, рассказывай, какие проблемы? Сначала личные. Наверно, покупки? В столицу, как во всесоюзный магазин? Знаю, выкладывай, не стесняйся, все равно сама не успеешь, а я, может, помогу. Сувенир? Соседке? Это мы Эмму попросим, она у нас все может. Что еще?»
По его вызову в кабинет входит секретарша (всемогущая Эмма), сообщнически улыбается («Записку, конечно, прочла и сделала соответствующие выводы»), строчит карандашиком в своем блокноте.
«Не беспокойтесь, Виктор Алексеевич, все сделаю».
Все — значит и оформление вызова, и отметки в командировочном, и билет, и даже крем-пудру для Жени.
А минутой позже, когда она исчезает, бесшумно прикрыв за собой дверь:
«Ну, Климов, ты просто маг и волшебник. Сказочник, Андерсе́н, как говорит одна моя знакомая».
Они смеются — искренне, в общем-то беспричинно, совсем как раньше, — и ненадолго это возвращает их в общее прошлое, туда, где остались годы учебы, семинары и сессии, институтские капустники и свидания, шальной и веселый студенческий быт. Оказывается, ничего не забыто, все живо в памяти, дорого, неотторжимо, и в какое-то мгновение кажется даже, что не было ничего после, но приходит момент — и оба это чувствуют, — когда надо возвращаться, когда становится ясно, что время, отпущенное на взаимное узнавание, на беззаботный дружеский треп, исчерпано, истекло, что начинается отсчет другого времени, о наступлении которого извещает негромкий, похожий на птичий клекот, телефонный сигнал.