Виктор извиняется, неохотно поднимается из кресла, идет к столу. Он снимает трубку, слушает, вежливо, но настойчиво возражает кому-то, и, хотя его взгляд все еще удерживает связывающую их нить, короткий и, по-видимому, неприятный для него разговор постепенно меняет, увеличивает дистанцию, раздвигает стены кабинета, легким пунктиром обозначает границу между прошлым и настоящим. («Это естественно, — думает она, — это не могло, да и не должно быть иначе».)
Бросив категорическое «нет», Климов опускает трубку, ищет нужную страницу в перекидном календаре, что-то быстро туда записывает. И, будто в подтверждение ее мысли, не возвращается, говорит с ней оттуда, из-за письменного стола:
«Ну, теперь о деле, Саша. Наверно, срочное, если сына своего соседке подкинула?»
Она поспешно и, как ей кажется, излишне суетливо вытаскивает из папки документы. Климов внимательно их читает, задает несколько уточняющих вопросов, делает на полях пометки.
«Смета у тебя с собой?» — спрашивает он, отложив последнюю страницу.
Она кладет перед ним обе: старую — исполкомовскую, и новую — заводскую. Виктор их просматривает и тоже откладывает в сторону.
«Что ж, тресту повезло, заказчик у вас солидный, без работы не останетесь. Чем ты недовольна?»
Она рассказывает сжато, самую суть, без эмоций, не сгущая краски, но и не сглаживая остроты положения, в котором, пусть и по своей вине, они оказались. Климов слушает, кивает, не то соглашаясь, не то показывая, что уже понял, к чему она клонит.
«Хорошо, Саша, оставь это мне. — Он собирает бумаги в аккуратную стопку и скалывает их скрепкой. — Я посмотрю, что можно сделать».
Она вздыхает облегченно («Ну вот, кажется, получилось, сдвинулось с мертвой точки!»), встает, собираясь уходить, но неожиданно, вдруг, на ум приходит скользкое, опасное, лишенное смысла слово, которое твердила вчера, сидя в профкоме — «формулировочка!» — и она спрашивает (заставляет себя спросить):
«А ты лично что думаешь? Мне важно знать твое мнение».
«Мое мнение?»
Климов долго — слишком долго, чтобы это было случайно, — смотрит на меня, и я догадываюсь, что он хочет сказать что-то важное, быть может, более важное, чем все, о чем до сих пор говорили, хочет, но не решается и сейчас испытывает меня своим молчанием, взвешивает, сказать или лучше воздержаться. Это наверняка не личное, я бы почувствовала, но как-то связанное с моим приездом. «Ну же, говори!» — мысленно подталкиваю его я и по тому, как спадает напряжение во взгляде, как он его отводит, понимаю, что не скажет.
«Мое мнение? — повторяет он. — Изволь. Только чтоб без обид, сама напросилась… — Он поднимается из-за письменного стола, подливает в стакан «боржоми» и, немного помедлив, выпивает. — Такие дела, Саша, наскоком не решаются. Трест уже во второй раз просит пересмотреть план, а чем подкреплена ваша просьба? О чем вы думали раньше и где гарантия, что это не повторится в третий раз? Ты ссылаешься на необеспеченность объекта оборудованием — резонно, только это проблема заказчика, а не наша. Но даже если принять во внимание этот факт, где его подтверждение? Еще ты говоришь, что городу нужно жилье, но и тут не все вяжется: судя по твоим бумагам, это волнует в основном тебя, но совсем не волнует ваши городские власти. Не обижайся, но что ты привезла, кроме своего честного слова? Конечно, я тебе верю, верю безоговорочно, но моего доверия, согласись, мало. Слишком мало, чтобы принимать ответственное решение. Поэтому дай время, я должен связаться с плановым управлением, собрать необходимую информацию. Кстати, ты там уже была?»
«Нет».
«Напрасно. Начинать надо было оттуда… Ладно, Александра, не огорчайся, не падай духом. Встретимся в три, как договорились, возможно, я что-нибудь успею выяснить».
Он проводил ее до двери, прощаясь, мягко коснулся плеча, желая ободрить, вернуть чувство объединяющей их близости, но, выйдя из кабинета, она вдруг совершенно отчетливо осознала, что все пропало и что пунктир, которым их отсекло друг от друга, в считанные минуты превратился в сплошную линию, стену, переступить которую теперь едва ли возможно. И еще подумала, что в этом виноват не он, Климов, а сама — сорвалась, не подготовившись, не предупредив, свалилась как снег на голову, и вот чем закончилось. Отказ — вежливый, с оговорками, но отказ; отчитал, как девчонку, спасибо, что не выгнал. И рада бы возразить, да нечего — он прав: что у нее есть, кроме стихийного, ничем не подкрепленного желания сорвать установленные договоренности, взорвать, изменить замшелую, окаменевшую с годами систему взаимоотношений с заказчиком и не только с заказчиком, с главком фактически тоже? Вон куда замахнулась! И слова-то какие громкие, звонкие: взорвать, сорвать, изменить — прямо по передовице из вчерашней газеты. Тоже мне, борец за справедливость, Дон-Кихот в юбке. А хоть раз за все это время задалась вопросом, почему здесь должны соглашаться, почему должны верить ей, а не тому же машиностроительному заводу, например? С их точки зрения просьба треста — чистой воды авантюра. Вот чего не учла, не предусмотрела, тут самое слабое место. Формальная сторона дела. Процедура! Путь по накатанной колее, привычный, с ремнем безопасности, по стальным рельсам, а вместо шпал — бумаги: письма, ходатайства, резолюции, протоколы согласований и увязок… Поздно. Уже слишком поздно…
С такими мыслями вышла из приемной.
Но поднимаясь этажом выше, шагая коридорами планового управления, сначала робко, потом все настойчивей и азартней стала искать выход, прикидывать, что делать дальше, как спасти положение. Сам собой сложился план. Сперва он показался невыполнимым. Приблизительно то же сказала и Светлана Васильевна (куратор, начальник отдела, поддержавшая с месяц назад ее кандидатуру на выдвижение):
«Попытайся, конечно, но предупреждаю, на мою поддержку не рассчитывай, я себе не враг».
Идея со сменой заказчика не привела ее в восторг, однако в помощи не отказала: отвела свободный стол с пишущей машинкой и телефоном, имеющим прямой выход в город, а когда черновик письма был готов, поправила, вычеркнула лишнее, после чего текст в точности уместился на заверенном подписью Дашкова бланке. Кажется, письмо получилось. Строгое, доказательное — «без лирики», как заметила Светлана Васильевна.
«Есть одна шпала», — отметила она про себя и села за телефон.
Звонок в министерство, в подчинении которого находился машзавод, ничего не дал. Зато случайно (видимо, обмолвились, не придав значения) стал известен поставщик оборудования — «почтовый ящик», секретный и неприступный. Ни справочники, ни номера, которые подсказали девушки из отдела, на след не вывели — таинственный п/я как сквозь землю провалился, — выручили театральные кассы, куда стала звонить наобум, предполагая, что без культурно-массовых мероприятий никакое, даже самое законспирированное предприятие не обходится. После получасовых поисков, наконец, повезло: получила драгоценный номер, нашла, пробилась, вышла на связь с главным инженером. Он куда-то торопился, но твердо обещал, не задерживая, дать нужную информацию при условии, что будет сделан официальный запрос. Кто должен сделать запрос? Неважно — главное, чтоб официальный: оборудование уникальное, оригинальное, экспериментальное, «по телефону таких справок не даем» — отбой. Что делать? Слать почтой? Ждать неделю, месяц? И снова Светлана, добрая душа, пожалела, — подсказала выход: запросить телетайпом, подписать может она, только протолкнуть телетайпограмму придется через Климова, иначе не успеть.
Наскоро набросала текст, кое-как, одним пальцем, отстучала его на машинке и, прихватив листок, сломя голову понеслась вниз, к Климову.
«Виктор Алексеевич уехал, будет не раньше, чем через час», — говорит секретарша сухо, по инерции, но всем своим видом выражает сочувствие и готовность содействовать в меру своих сил и возможностей, а возможности, как видно, у нее почти безграничные.
Узнав, зачем нужен Климов, она ставит едва заметную закорючку в левом верхнем углу листа и возвращает бумагу.
«Этого достаточно, отправят вне очереди, — и, ободряюще улыбнувшись, добавляет: — С билетом улажено. Вылет в девятнадцать тридцать из Внукова. Вас устраивает?»
Оставив деньги и поблагодарив, она бежит вниз, к связистам. Они обещают послать немедленно, но ответ в лучшем случае можно ожидать минут через сорок. Снова наверх. Звонит по междугородке. В оксе тишина, трубку никто не берет. Она перезванивает Дашкову. Его тоже нет, на объекте, вернется после шестнадцати. Снова в горисполком. Бесконечные длинные гудки. Вымерли они там, что ли?!
«Я к руководству, — мимоходом бросает Светлана (она подкрасила губы, сняла очки и выглядит теперь, как кинозвезда с обложки журнала). — Ты бы пошла перекусила, буфет скоро закроют».
На часах начало второго. Не успеть.
С отчаяния она решает звонить Кузьмичу, в профком — это последний, хотя и не самый верный шанс выйти на городские власти. Мужик он толковый: если правильно нацелить, завести — горы свернет. Набирает комбинацию из шестнадцати цифр (код, плюс номер абонента, плюс свой, который успела выучить наизусть). Что-то щелкает в трубке, шумит, срывается. Она повторяет. На этот раз удачно — Кузьмич, слава богу, на месте. Прижав трубку к щеке, объясняет, напоминает, просит, требует: решается судьба микрорайона, городу нужно, не тресту, срочно, сверхсрочно, любой ценой! Напуганный, он записывает, переспрашивает, куда звонить, кому продиктовать телефонограмму, заверяет, что сейчас же займется…
Она вновь набирает отдел капитального строительства, ждет когда произойдет маленькое чудо и посланный ею сигнал, скользнув путаницей многожильного кабеля, уйдет под землю, вырвется оттуда струнами проводов, пробежит, словно по зубьям расчески, частоколом телеграфных столбов и, оставив далеко позади пылящую по проселочной дороге колонну грузовиков, зависшие над облаками «Миги», орбитальный комплекс «Мир», пилотируемый смешанным советско-болгарским экипажем, отзовется резко и требовательно за тысячу километров, в небольшой, затененной ветками акации комнате, куда после обеденного перерыва, наверно, уже собираются сотрудники.