«Есть».
«Видишь! Значит, вы тоже чего-то выжидаете. Чего? Указаний сверху? У вас есть права, самостоятельность, есть закон, наконец, почему не пользуетесь? Соберитесь и примите постановление. Вышлешь его мне, лично. Остальное я беру на себя».
«То есть Чижевского на пенсию и займешь его место?»
«Ты так ничего и не поняла. — Он неожиданно улыбается и, надо признать, улыбка у него осталась обаятельная, совсем как прежде. — Да, если это тебя так сильно волнует! Да, я займу его место, я стану начальником главка, но не это важно. Важно, что мое назначение в наших общих интересах, твоих, моих, в интересах дела. Дошло? Я хочу приносить максимальную пользу, неужели это так трудно понять?»
На нее накатывается новый приступ головной боли.
«Понять-то как раз нетрудно. Трудно поверить. И вообще… Плохо, когда все зависит от воли одного человека. Он может выиграть, а может и предать… Прости, если я тебя обидела…»
Он смотрит на часы, огорченно разводит руками и знакомым жестом дотрагивается до ее плеча, показывая, что время истекло, пора прощаться.
«Не горюй, Александра, прорвемся, — и, уже сев в машину. — Я думал, мы поможем друг другу…»
Опустошенная, сбитая с толку, с гудящей, как после бессонной ночи, головой, я бреду по Сретенке, автоматически лавирую во встречном потоке. Так же автоматически, не отдавая себе отчета, захожу в магазины, толкаюсь в очередях, складываю в сумку кульки с сахаром и двухсотграммовые пачки масла. В одном месте, продравшись сквозь толпу, вижу на прилавке импортное печенье в яркой праздничной упаковке и, отстояв длинный хвост в кассу, беру пять пачек — больше в одни руки не дают. Впрочем, больше и не нужно, не поместится — сумка трещит по швам, узкие ручки больно врезаются в ладонь, — и, когда по пути попадается почтовое отделение с автоматами междугородной связи, я с облегчением опускаю ношу на пол кабины. Онемевшей от тяжести рукой заправляю монеты и набираю Женин номер. Она говорит, что все прекрасно: Димка уже у нее (забрала из садика сразу после обеда), они смотрят мультики, мальчик отлично себя ведет и просит гороховой каши (это что-то новое, опять, наверно не обошлось без Зинаиды, вечно у нее какие-нибудь заумные идеи). Женя зовет сына к телефону, но внутри автомата что-то звякает, и вместо Димкиного голоса я слышу немую безответную тишину. Монет больше нет, окошко размена закрыто, и я выхожу на мокрую шумную улицу, на которую уже опускаются сумерки.
Остальное помнится, как в тумане. Переполненный вагон метро, пересадки, мельканье лиц, лестниц, переходов, автобус на Внуково, регистрация и задержки рейса, табло с намертво застывшими желтыми буквами по черному полю, объявление о посадке в половине одиннадцатого, давка у трапа, слепой, казавшийся бесконечным полет в непроницаемой, усыпанной холодными звездами темноте…
С кем это было? Когда? И было ли вообще?
Все, что произошло со мной в минувшие сутки, видится кусками, отдельными фрагментами, обрывками чего-то целого, что, как ни тщусь, не могу соединить, уместить в сознании. Наверно, лучше и не пытаться.
Я дома. Это единственное, что способна понять.
Сумка валяется в прихожей. Зонтик я бросила на кухне, где мы с Сережей только что пили чай, и он, подкладывая мне бутерброд за бутербродом, рассказывал, как удачно все получилось, как ему удалось подписать акты и вернуться на три дня раньше срока. Еще он рассказывает, как искал Димку, как они ждали меня и варили пельмени, как Димка слопал полпачки и у него вздулся живот, как ровно в девять он «отрубился», а через полчаса проснулся и, точно лунатик, пошел блуждать по комнатам, проверяя, не вернулась ли мама.
Я слушаю, тупо киваю головой. Я просто не в состоянии усвоить все, что слышу, и Сережа замечает, осекается на полуслове, помогает раздеться, набирает ванну с хвоей, и, когда, искупавшись, я выхожу, закутанная в полотенце, подхватывает меня на руки.
Он несет меня через комнату. Прямо перед собой — в зеркало — я вижу его плечи и шею, вижу спину, перечеркнутую моей узкой, более смуглой рукой, повернутое в профиль родное лицо. Он прижимает меня к себе, шепчет: «Саша, Саша, Сашенька!», и с каждым «Сашенька» дышать становится все трудней, и слезы (разве не глупо?) текут по щекам…
У порога спальни он опускает меня. Я подхожу к кровати, снимаю покрывало и, поправляя подушки, без всякой связи вспоминаю вчерашний вечер, томик Чехова, вспоминаю Андерсена и сегодняшний разговор с Женей…
Внезапная, смутная еще догадка заставляет меня включить свет и поднять матрац.
На обтягивающем кроватные пружины чехле лежит маленькая, твердая, как сушеное ядрышко, горошина.
Я поднимаю ее, хочу показать Сереже, но слова застревают в горле, и я реву, открыто, не стесняясь, чувствуя, как в груди что-то медленно оттаивает, отпускает и уступает место полному и свободному ощущению покоя и близкого, возможного, доступного мне счастья…