Болдту не хотелось признаваться в том, что в выпускном классе средней школы им преподавали химию и он умудрился получить на экзамене высший балл. Фидлер заулыбался после своих слов — этому парню явно следовало обратиться к стоматологу.
— Синий бетон и отрицательный ответ из лаборатории. И это вкратце все? — Болдт сделал паузу. — Скажи мне, Сид, что ты думаешь о той ерунде, которую получил Гарман? Это имеет отношение к нашему делу или нет?
— Время совпадает. Странная записка. Ничего не могу сказать о пластмассе.
— Я все отправил вниз на анализ.
— А что вы́ думаете об этом? — поинтересовался Фидлер.
— Мы придали бы этому значение, если бы речь шла об умышленном убийстве, особенно если бы записку получила жертва.
— А если бы вы получили?
Болдт ответил:
— Да, думаю, если бы я получил ее, то придал бы этому значение.
— Получается, вас раздражает то, что получил записку и зеленый пластик Гарман.
— Я так понял, что он входит в специальную бригаду по расследованию поджога. Но дом Энрайт находится не в его районе.
— Батальоне, — поправил его Фидлер.
— Пусть так. Итак, если все законно, то почему поджигатель послал письмо другому пожарному инспектору? Я имею в виду, если он знает так много о внутренней организации расследования пожаров, то почему послал письмо не тому человеку?
Лицо Фидлера сморщилось, он поджал губы.
— Я не думал об этом в таком свете.
— Это не дает мне покоя, — признался Болдт.
— Да, вы правы, — согласился Фидлер, — он напортачил.
— Люди поступают так в двух случаях, Сид. Они или ошибаются, или ошибаешься ты, думая, что они допустили ошибку.
— Случайно или намеренно.
— Именно так. И если намеренно, то это уже совсем не ошибка — ошибаешься ты, думая так.
— Ну, и что, если это была не ошибка? — спросил Фидлер. — Если он хотел отправить его Гарману?
— Почему именно Гарману? — переспросил Болдт. — Видишь? — Мыслительный процесс Фидлера явственно отражался на его лице. — Ответ может помочь нам сузить поиск. Кто-то, от кого Гарман отделался? Кто-то, кого он знает, с кем работает?
— Дерьмо, — выдохнул Фидлер. — Это все усложняет. Уводит нас от женщины…
— Все по порядку, — прервал его Болдт. — Я начну с того, что познакомлюсь с Дороти Энрайт постфактум. Все не так сложно, как кажется на первый взгляд.
— А я? — спросил Фидлер.
— Вот что тебе скажу: почему бы тебе не узнать поближе Стивена Гармана? — распорядился Болдт и добавил, после некоторого раздумья: — На всякий случай.
Обе женщины Энрайт, мать и сестра, отказались от предложения Болдта провести беседу в доме матери, в кондоминиуме в Редмонде. Несмотря на то, что туда было долго добираться даже на автомобиле, Болдт хотел встретиться с матерью в спокойной обстановке, в таком месте, где она не постеснялась бы заплакать, где она вела бы себя открыто и честно. Но сестра Дороти работала в нижней части города, и все попытки Болдта провести с женщинами два разных разговора провалились, и в конце концов он согласился встретиться с ними в четыре часа в ресторане «Гарден-корт» отеля «Четыре сезона». Он попросил их взять с собой фотографии.
Расположенный на фешенебельной Пятой авеню Сиэтла, «Четыре сезона» принадлежал к числу роскошных современных отелей, богато украшенный, процветающий и просторный. Денег на него не пожалели. Фойе было великолепным, обслуживание — безупречным. Болдт часто бывал здесь. Любовь к чаепитию приводила его сюда несколько раз в год, несмотря на высокую стоимость этого удовольствия, — целых четырнадцать долларов. Это было одно из немногих развлечений, которые он себе позволял. Его коллеги тратили деньги на шотландское виски и игру в мяч. Когда он мог себе это позволить, Болдт предпочитал чай в «Четырех сезонах» или ужин и шоу в «Джазовой аллее».
Но отель он знал хорошо, ему нравилась его успокаивающая атмосфера: фикусовые деревья, негромкое журчание бегущей воды, тридцатифутовые потолки и классическое пианино. Помещение было открытым, трехъярусным, и пахло оно, как цветочная клумба. Женщины из обслуживающего персонала носили здесь униформу из блестящего шелка, а на официантах были белые куртки. Звук шагов приглушался плюшевым ковром на полу. Болдт назвал привлекательной служащей за стойкой, азиатке лет двадцати пяти, имя Мэгпис — девичью фамилию Дороти Энрайт. Она усадила его на втором уровне, неподалеку от водопада, на мягкий стул у столика с накрахмаленной скатертью, на котором стояли приборы из тонкого просвечивающего фарфора.
Миссис Гарриет Мэгпис и ее тридцатилетняя дочь Клаудия вошли через десять минут с сумрачным выражением на лицах. Они пожали ему руку. Болдт отодвинул стул для Гарриет. Его записная книжка лежала открытой на столе. Было неловко заказывать чай, лепешки и сэндвичи с огурцами, собираясь обсуждать жестокое убийство молодой женщины, но он по опыту знал, что люди в такой ситуации стремятся обрести утешение каждый по-своему. Как-то он отправился на долгую прогулку вместе с мужем убитой, причем мужчина утверждал, что с момента смерти жены не прекращает ходить: безразлично, днем или ночью, неважно куда, это не имело значения. Через две недели Болдт арестовал его по обвинению в убийстве.
Седеющие волосы Гарриет Мэгпис были коротко подстрижены над ушами. Она обладала типично ирландской внешностью. Миссис Гарриет была в габардиновых слаксах и черном хлопчатобумажном свитере, красивом, но не бросающемся в глаза, на ее высокой, изящной шее была застегнута нитка жемчуга. На ее дочь, которая унаследовала от матери зеленые ирландские глаза, было просто приятно смотреть. Клаудия надела скромный серый костюм, вполне соответствующий ее работе в рекламной фирме. Если Дороти хоть немного походила на сестру, то она должна была быть красавицей.
Мать вытащила из маленькой сумочки тонкую пачку фотографий и высокомерно швырнула их на льняную скатерть перед Болдтом, словно ей не хотелось самой смотреть на них.
— Приношу свои извинения за то, что не смогла встретиться с вами в полицейском участке или у меня дома, — извинилась она, оглядываясь по сторонам. — Здесь лучше.
Однако она явно чувствовала себя неловко.
— Мы в самом деле хотим выразить благодарность детективу Мэтьюзу за то, что она рассказала нам о поджоге до того, как об этом узнала пресса, — кротко сказала Клаудия. Мэтьюз не была детективом; она была психологом департамента, лейтенантом, но Болдт не стал поправлять женщину.
— Совершенно очевидно, это шок для нас, — вступила в разговор мать. Она напряглась, и Болдт забеспокоился, что она не выдержит.
Преднамеренное убийство было больше чем шоком, он хорошо это понимал. Это было насильственное событие, которое безжалостно вскрывало частную жизнь жертвы, высвечивая ее подобно яркому лучу света в лицо допрашиваемому. Оно обнажало все. Оно оставляло жертву беззащитной, которая уже не могла объяснить наличие спрятанных бутылок водки, порнографических видеокассет, любовных писем, хрустящих стодолларовых банкнот. Оно освещало все темные места частной жизни. Он ненавидел то, что ему предстояло сделать с Дороти Энрайт.
Болдт пустился в объяснения:
— Иногда моя работа очень неблагодарная. Сейчас как раз такой случай. Мне придется задавать вопросы, которые подразумевают, что я не верю в добродетельную натуру Дороти. Я хочу, чтобы вы знали, что на самом деле это не так. Я бы с удовольствием решил проблему иначе, но, боюсь, часто истину установить намного труднее, чем кажется. Мой опыт научил меня, что, чем быстрее мы начнем говорить по существу, тем быстрее все это закончится, чего мы все хотим. Я снова повторяю, что делаю это только для того, чтобы узнать правду, а не потому, что у меня уже заранее сложилось предвзятое мнение о Дороти.
— Я думаю, мы все понимаем, — сказала темноволосая красавица. Ее мать кивнула.
Болдт продолжал:
— Если ее убили, — при этих словах Гарриет Мэгпис судорожно дернулась, — мы сначала начинаем изучать близких ей людей: мужа, любовника, сотрудника. Поскольку дом может иметь какое-то значение, нам придется заняться также ремонтными рабочими, подрядчиками, поставщиками услуг. От вас мне нужен моментальный снимок жизни Дороти, включая то, что происходило до самого дня пожара.
Пожилая женщина с грустью смотрела на Болдта.
— У вас омерзительный образ жизни, не так ли, сержант?
Болдт поморщился. Ему не нравилось, когда его работа — его жизнь — сводилась к такой формулировке, тем более, что в ней содержалась доля правды. Смерть была для него образом жизни, это правда, но единственный приемлемый ее конец заключался в отправлении правосудия и в том, чтобы заключить в тюрьму всех виновных. Будучи следователем, который полагается на то, что жертва сама расскажет ему всю историю — он даже читал лекции на эту тему, — Болдт понимал всю сложность взаимоотношений между убийцей и жертвой, которые зачастую граничили с абсурдом.
— Я уверена, что мама не хотела вас обидеть, — вмешалась Клаудия, явно намереваясь смягчить ситуацию и прийти матери на помощь. — Конечно, мы очень ценим то, что вы делаете, чтобы найти убийцу Доры — если это действительно было убийство. Я должна сказать, что все случившееся выглядит фантастично. Поджог? Убийство? Дора? Я хочу сказать, это невероятно!
Болдт был готов к тому, что ему не поверят. Он колебался, не зная, говорить им или нет, что никто — никто! — никогда не ожидает убийства, разве что на телеэкране. Даже родители, знающие, что их ребенок балуется наркотиками, бывают до глубины души потрясены, узнав о смерти своего чада. Болдт произнес несколько слов, которые он с удовольствием не говорил бы:
— Не могли бы вы немного рассказать мне о Дороти?
Мать быстро заморгала. Клаудия снова быстро вмешалась:
— Дора развелась два года назад. Боб — архитектор. Дора пишет — писала — для журналов по садоводству, а также для нескольких журналов, посвященных питанию. Она… Дора сама была виновата в разводе.
— Это была не ее вина! — резко бросила мать.