– Милый Эдвард! Надеюсь, теперь, когда война кончилась, я снова увижу его и Мици.
У Лео не было портфеля – даже сейчас, когда прошло столько времени после побега из Германии в 1933 году (тогда он чуть не опоздал), он ограничивал свои пожитки тем, что могло поместиться в паре чемоданов. Но при нем был пакет для стирки, взятый из принстонского отеля, а в пакете лежала небольшая пачка бумаг, которую он сейчас достал.
– Это дал мне Оппенгеймер. Он, Теллер, Бете и еще несколько человек дважды и трижды проверили расчеты. Я тоже. Взгляни. А вот спектрограммы, о которых идет речь, за 1929, 1938 годы и за начало этого года. – Он помолчал. – Тебе понадобится некоторое время, чтобы разобраться. Если позволишь, я бы принял ванну, пока ты будешь изучать материалы?
Лео выждал до тех пор, пока Эйнштейн не позвал его по фамилии. Тогда он вылез из ванны, стоявшей на фигурных лапах, проверил перед зеркалом в резной раме, гладко ли зачесаны его волосы, облачился в белый махровый халат (не такой мягкий, какие ему нравились) и вернулся в гостиную.
Обычно невозмутимый Эйнштейн был явно взволнован. Он стоял у тяжелой бархатной портьеры, задернутой от послеполуденного солнца, и нервно пожимал переплетенные пальцы. Трубка лежала в ониксовой пепельнице.
– Печально, – сказал он, как будто одно слово могло передать всю глубину его чувств и мыслей. – Печально.
Лео опустился в то же кресло, что и прежде:
– Значит, ты согласен с выводами?
Эйнштейн печально кивнул:
– Похоже, что если Гейзенберг действительно сумел уклониться от помощи Гитлеру, то его маневры оказались бессмысленными. Через сто лет будет безразлично, кто выиграл эту проклятую войну.
– Ну, во-первых, мы все же остались живы, и этот вариант я предпочитаю другому, – сказал Лео. – Но ты прав: представители последнего поколения человечества могут жить на свете уже сейчас.
Выразительные карие глаза Эйнштейна окружала красная кайма.
– С младшим сыном я не разговариваю. Ты знаешь, что он живет в психиатрической клинике? Эдвард. Я не видел его уже больше десяти лет.
– Сочувствую, – мягко сказал Лео, у которого детей не было.
– Мне… – Слеза скатилась в одну из глубоких морщин на щеке Эйнштейна и потекла вниз. – Я должен загладить свою вину. – Его округлые, сутулые плечи легонько вздрагивали. – Я настроился так и умереть, не решив этот вопрос, но каким-то образом знал, что его жизнь может оборваться… – Он повернулся к Лео. – Тебе следует жениться на Труде. Видит бог, я не ханжа, но, по крайней мере, к концу света следует подходить с самым мирным и счастливым настроем, на какой способен человек, не так ли?
– Я не собираюсь оспаривать твоих утилитарных склонностей, старина, но, даже если мир обречен, то человечество, возможно, и нет.
– То есть?
– Я говорил, что долго беседовал с Оппенгеймером. Он совершенно удручен – не этим, а тем, что уже случилось. Он вымотан и истощен, этакая спичка, сотрясаемая изнурительным кашлем. Но, по его словам, Теллер уверен, что можно найти способ спасти хотя бы часть человечества. И Вигнер разделяет мнение Теллера. Ну, я, будучи утопистом, пожалуй, верю не только в воздушные замки, но и в эту возможность.
– Ты, Вигнер и Теллер? – сказал Эйнштейн. Он высморкался, потер глаза и задумчиво уставился в окно. Постояв так, он вскинул перед собою ладонями одна к другой испещренные старческой пигментацией руки. – Нет, у меня не хватит дерзости спорить с тремя марсианами.
Лео чуть заметно улыбнулся.
– Ладно, – сказал Эйнштейн. – Проникнуться фатализмом никогда не поздно. – Он расправил свитер на животе. – Послушаем, что скажет четвертый марсианин? Джонни фон Нейман сейчас как раз здесь, в Принстоне, и занимается чем-то таким, что вполне может пригодиться.
Глава 22
Ich bin Feuer und Flamme dafür[40].
Силард и Эйнштейн вышли из белого, обшитого вагонкой дома осенним полднем. Воздух был холодным и терпким, как только что снятый с дерева макинтош. Обычно Лео ходил бодро и энергично, но сейчас он замедлил шаг из почтения к возрасту своего друга. Они шли по обсаженной деревьями Мерсер-стрит, направляясь к Институту перспективных исследований. Этот институт, основанный братом и сестрой Луисом Бамбергером и Кэрри Фулд, пожертвовавших пять миллионов долларов из капиталов, заработанных на розничной торговле, собрал немало лучших в мире специалистов по физике и математике, а также некоторое количество таких же светил в гуманитарных областях.
Был день Хэллоуина. В прошлом году в Чикаго Лео видел тыквенные фонарики, на которых были вырезаны карикатуры на Гитлера или лица с раскосыми глазами – самое страшное, что тогда могли вообразить американцы. Однако теперь на тыквах опять появились гоблинские рожи и благодушные улыбки… или, возможно, победоносные ухмылки.
– Вы еще увидите, какие здесь обширные владения, – сказал Эйнштейн (они продолжали беседовать по-немецки). – Сейчас институту принадлежит более двухсот сорока гектаров, но наша гордость и радость – это институтские леса. Осина, клен, бук, дуб, береза: какое дерево ни назови, у нас все есть. Там есть прекрасный ручей, а весной – прекрасные полевые цветы. Я знаю, Лео, что вы любите гулять. Лес успокаивает душу, а соловьи и другие певчие птицы составят вам отличную компанию.
– Звучит чрезвычайно заманчиво.
– Я ничего не приукрашиваю. Правда, скоро у нас выпадет снег. Я сам этим не увлекаюсь, но мне говорили, что здесь и лыжные прогулки замечательные. У нас имеется собственная неплохая библиотека, которая растет с каждым годом, к тому же совсем рядом находится Принстон, – он, естественно, явно имел в виду университет, а не город, – а там библиотека просто замечательная.
– А жилье здесь есть?
– Есть. И даже роскошное. Я предпочитаю жить в своем доме и с удовольствием хожу пешком в институт – ежедневно проходить милю туда и милю обратно очень полезно для здоровья, – но многие устроились в кампусе. Ну а директору, как подобает, предоставлен шикарный особняк Олден-мэнор.
– Кто еще здесь обретается?
– La crème de la crème[41], – ответил Эйнштейн по-французски и опять перешел на немецкий. – Курт Гёдель, Освальд Веблен и Герман Вейль были здесь с самого начала. Ну, конечно, Вольфганг Паули – как же его не вспомнить? – Эйнштейн хохотнул. – Ну и еще много народу. Уверяю вас, Лео, ведущий центр физики находится сейчас не в Геттингене и даже не в Беркли, а здесь.
Они подошли к главным воротам. Охранник махнул рукой Эйнштейну, и великий человек ответил ему широкой улыбкой и приветливо кивнул.
– И что, даже необязательно преподавать? – спросил Лео.
– Нет. Ни студентов, ни бесконечных кафедральных и факультетских собраний. Лишь общество наилучших умов и масса времени для раздумий.
Развернувшееся впереди длинное трехэтажное здание из красновато-коричневого кирпича, увенчанное башней с часами, явно произвело впечатление на Силарда.
– Это Фулд-холл, – сказал Эйнштейн. – Построен в 1939 году.
– Несомненно, индивидуальный проект! – заявил Лео. – Я знаю, вы никогда не видели Лос-Аламоса; я сам старался избегать его, как самой смерти, – но там попытались обойтись прежними домами, в которых раньше помещалась школа для мальчиков, и вдобавок налепили жестяных сборных домиков и тому подобного оскорбления вкуса и комфорта, которые можно было очень быстро привезти и собрать посреди пустыни. В таком месте просто невозможно здраво мыслить! Я предупреждал, что все, кто туда попадет, сойдут с ума. Так и получилось! – Он вспомнил, что сказал ему Ферми после одного из визитов Итальянского штурмана в Лос-Аламос: «У меня такое впечатление, что эти люди на самом деле хотят создать бомбу!»
Эйнштейн печально кивнул.
– Но вот это!.. – продолжал Лео. – В таком месте можно с удовольствием работать десятки лет.
– Понятия не имею, сколько лет мне осталось, – ответил Эйнштейн, – но я намерен провести их здесь. Если окажется, что рай существует, он, несомненно, будет располагаться ступенью ниже. – Они вошли в мраморный вестибюль Фулд-холла. – И, кстати, насчет ступеней: любимый проект Джонни загнали в подвал. – Эйнштейн первым спустился по лестнице, крепко держась за деревянные перила.
Они вошли в большую, но почти пустую комнату, освещенную только голыми лампочками, подвешенными к бетонному потолку, и Силард впервые с довоенных времен увидел своего старого друга; тот сидел, сгорбившись, за письменным столом. Фон Нейман был на шесть лет моложе Лео, ему исполнился только сорок один год, но Лео подумал, что к нему самому годы отнеслись добрее, чем к его соотечественнику. Волосы Джонни отступили со лба к макушке, а щеки запали, зато резко выдавались скулы.
– Янчи! – окликнул его Лео, используя венгерское уменьшительное имя.
Фон Нейман поднял голову.
– Силард! – Он поднялся с места, подошел – звук шагов гулко разносился по пустому помещению – и, энергично встряхивая, пожал руку Лео. – Какой приятный сюрприз! – сказал он по-венгерски и фамильярно ткнул Лео в живот. – Вижу, даже в военное время для вас имелись и пироги, и булки!
– Мозгу требуется энергия, – на том же языке ответил Лео.
– Что привело вас сюда? – продолжил фон Нейман, перейдя на немецкий, чтобы дать возможность и Эйнштейну включиться в разговор. – Неужели вас наконец-то выгнали из Чикаго?
– Нет, нет, нет. Я приехал, чтобы проконсультироваться с Эйнштейном. А он сказал, что вы работаете над чем-то интересным и полезным.
– Совершенно верно, – ответил фон Нейман. – Я думаю над кое-чем поважнее бомбы – о вычислителях.
– Ах, старина Янчи! – рассмеялся Силард. – Вас, как всегда, интересуют дамы.
– Увы, речь идет не о женщинах, а о машинах. И мы намерены построить здесь самую лучшую из них.