Дик знал, что некоторые принстонские профессора с завистью называют это учреждение Институтом повышенных зарплат, а другие – Институтом прекрасного питания, что, несомненно, должно привлекать бездельника Силарда.
– Они подбирают наилучшие места для себя.
– Согласен, сэр. Но это еще не все. Никто из этих парней не проявлял особенной осторожности во время войны, хотя все они знали, что их телефоны прослушиваются. Но теперь многие из них – включая даже Фейнмана – так стараются ничего не говорить, что не может быть сомнений: они что-то скрывают.
– Например?
– Не знаю, генерал, кроме разве что того, что это имеет какое-то отношение к Солнцу. – Гровз откинулся на спинку кресла, а де Сильва продолжал: – В августе сюда прислали из Корнелла несколько фотопластинок с солнечными спектрами для мистера Бэттла, то есть доктора Бете. Я лично отнес их ему; он, как мне показалось, был очень доволен. Конечно, он полагал, что я не могу разобраться ни в них, ни в том, что он о них говорил.
– Гамартия умников, – буркнул Гровз.
– Сэр?..
– Святые небеса! Сынок, чему же вас учат в Вест-Пойнте? Гамартия, роковая ошибка. Высокомерие. Они, спесивые индюки, исходят из того, что никто из тех, кто не имеет строчки букв после имени, не способен понять их мыслей.
– Так точно, сэр. В общем, доктор Бете сказал, что покажет их доктору Теллеру. И сразу после этого чуть ли не все книги и журналы, которые они заказывали сюда, имели отношение к физике Солнца, ядерному синтезу в звездах и тому подобному.
– И что же вы предполагаете?
– Мне кажется, это имеет какое-то отношение к супербомбе, сэр. Оппенгеймер возражает против этой работы, а Теллер решительно настроен построить бомбу. Если они выяснили что-то фундаментальное о том, как на Солнце происходит термоядерный синтез, возможно, это и есть прорыв, необходимый для того, чтобы водородная бомба получилась.
– Если бы они совершили прорыв, то доложили бы об этом мне, – сказал Гровз.
– По идее, так и должно быть, сэр, но, похоже, у них командует Силард, и… как бы это сказать… хочет забрать атомные вопросы из рук военных. Возможно, он рассчитывает, что теперь, когда война закончилась, в Институте перспективных исследований можно было бы собрать известных атомных физиков для гражданских исследований. В конце концов, у них там уже есть Эйнштейн.
– С-силард, – прошипел Гровз и помотал головой. – Ладно, копайте дальше и держите меня в курсе дела. Роберт уже приехал?
Оппенгеймер должен был посетить Гору впервые после своей отставки и выступить перед Ассоциацией лос-аламосских ученых; такая группа возникла здесь вскоре после взрывов в Хиросиме и Нагасаки.
– Так точно, сэр.
– Ладно, не буду приставать к нему до выступления – а трепать языком Роберт умеет как никто другой! – но как только он закончит болтовню, я докопаюсь до сути дела.
Ясная ночь в Лос-Аламосе, когда небо усеяно бесчисленными звездами, – это чудо. Сегодняшняя ночь была не такой; над головами висел непроницаемый темный полог, в котором можно было смутно угадать чуть более светлую область, где, вероятно, находилась Луна; это наводило на мысль о проявлении квантовых эффектов в макромасштабе.
Дождь прекратился, зато ветер сделался пронизывающим. Дик и Роберт шли, застегнув пальто, сгорбившись и подавшись вперед. Генерал провожал физика в его гостевую квартиру после выступления. В одной руке Оппенгеймер держал сигарету, кончик которой вспыхивал на ветру, как новая звезда, а другую руку он попеременно то засовывал в карман пальто, то вскидывал, чтобы ухватить шляпу за поля и не дать ей улететь.
Дик никогда не был склонен к светским беседам, но тем не менее спросил о детях Оппенгеймера. Питеру сейчас было четыре с половиной, а Тони – так ее стали называть родители вместо первоначального «Тайк» – чуть меньше одиннадцати месяцев.
– С нетерпением ждут Рождества, – сказал Роберт.
Пару лет назад Дик с удивлением узнал, что Оппенгеймеры отмечали этот праздник: с елкой, подарками и жареной индейкой. Он никогда раньше не слышал, чтобы евреи придерживались американского обычая. На сей раз он просто кивнул.
– Я пришлю подарки вашим детям. Думаю, на Игл-хилл – верно?
– Вероятно. Я сообщу вам.
– Все еще разбираете приглашения?
– Они идут непрерывно, – признался Роберт. – Но Беркли кажется мне предпочтительнее всего.
– Вот как, – заметил Гровз совершенно равнодушным тоном. – Я слышал, что некоторые шишки собираются в каком-то милом местечке в Нью-Джерси, как его?..
– Институт перспективных исследований, – подсказал Оппенгеймер.
– Точно, точно. Вы, Роберт, всегда в курсе событий. А скажите-ка, там происходит что-нибудь интересное?
– Думаю, что постоянно.
– Я слышал, что вы там недавно побывали.
– Вы тоже много чего знаете.
– Да так, обрывочные сведения. Например, мне известно, что Теллер увлечен идеей синтеза, ну а вы все вдруг заинтересовались солнечным синтезом.
Они дошли до развилки дорожки, плохо различаемой в темноте. Гровз шел впереди, Оппенгеймер следовал за ним. Он ничего не ответил на эти слова.
– Роберт, неужели у вас намечается какой-то прорыв? Я определенно имею право знать об этом.
– Я сказал Трумэну, что мои руки испачканы кровью, – отозвался Оппенгеймер. – И до сих пор… нет-нет, не возражайте, я знаю, что вы видите все это иначе. Но есть надежда, что мне все же удастся умыть руки, и она связана с этим – если «это» и вправду существует.
– Значит, что-то действительно происходит, – утвердительно сказал Гровз.
Оппенгеймер указал на один из недавно построенных двухэтажных домов, ровным рядом уходивших в темноту.
– Кажется, мне сюда.
Гровз остановил Роберта, положив руку ему на предплечье, сделал короткий шаг вперед и повернулся, чтобы смотреть физику в лицо.
– Роберт, ни вы, ни я не любим вспоминать тот единственный случай, когда мне пришлось отдать вам приказ. – Оппенгеймер напрягся; воспоминание о том, как ему пришлось выдать Хокона Шевалье, действительно причиняло ему боль. – Не вынуждайте меня сделать это еще раз.
– При всем уважении к вам, генерал, вы не сможете сделать это. Если помните, я вышел в отставку.
«В таком случае зачем же ты приехал на Гору?» – подумал Гровз и сказал, покачав головой:
– Ладно. Но, знаете ли, есть и такие люди, которые смогут приказать вам говорить.
Оппенгеймер тоже покачал головой.
– Откровенно говоря, я не могу представить себе, кто мог бы обладать такой властью. – Он протянул руку. – Доброй ночи, генерал.
Гровз вздохнул и ответил на рукопожатие.
– И вам доброй ночи, Роберт.
В голосе Оппенгеймера слышалась бесконечная усталость.
– Я намерен спать, – он выдохнул дым, сразу же растворившийся в темноте, – так, будто завтрашнего дня вовсе не будет.
После выступления в Ассоциации лос-аламосских ученых Оппи вернулся в Беркли, на Уан-Игл-хилл. До него дошли слухи о том, что Хокон Шевалье вернулся в прежние места, и он подумывал о том, что надо бы связаться со старым другом, но оказалось, что эту возможность он упустил. Среди сотен других конвертов, сваленных у него на столе, дожидалось и письмо от Хока. Хоть на нем и не было обратного адреса, Оппи сразу узнал почерк и решил распечатать этот конверт первым. Он приготовил себе бокал мартини, закурил «Честерфилд», перешел в гостиную с полом красного дерева и потолком в двенадцать футов высотой, опиравшимся на красивые балки, устроился в любимом кресле около каменного камина и начал читать. После обычного «Дорогой Опьи» Хок сообщал:
Я уезжаю в Нюрнберг! Похоже, мои способности и знания наконец кому-то понадобились. Как я уже писал тебе, во время первого заседания Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско меня наняли переводчиком для французской делегации. Должно быть, я хорошо ворковал с ними, потому что теперь наше военное министерство предложило мне быть ведущим переводчиком с французского на английский на Международном военном трибунале по военным преступлениям в Германии. Слушания начнутся 20 ноября и могут продлиться много месяцев.
Мы собираемся использовать новый метод, я называю его «синхронным переводом», так что мы не слишком замедлим процесс. Это дело, конечно, не такое сложное, как создание твоих бомб, но все равно чертовски трудное. Меня также пригласили в группу составителей глоссария юридических терминов, который будет распространяться среди свидетелей и прочих.
Я собираюсь вести дневник, куда буду записывать, что происходит на суде. В моей собственной жизни никогда не случается ничего особенного, а вот из этого процесса могла бы получиться хорошая книга – все любят словесные баталии и перекрестные допросы, верно? Как бы там ни было, в свое время наши пути снова пересекутся, дорогой друг! Всего наилучшего Китти, детям и, конечно же, тебе, mon cher Опьи. À la prochaine!
Оппи сидел, держа в руках исписанный лист, и никак не мог отложить его в сторону. Когда-нибудь у них обязательно случится тяжелый разговор, и его ожидание сравнится разве что с терзаниями Дамокла. Оставалось радоваться тому, что это случится не завтра и не в ближайшие дни.
Глава 25
[Институт перспективных исследований] в Принстоне – сумасшедший дом; его погрязшие в солипсизме светила раздельно и беспомощно сияют поодиночке. Эйнштейн – полное ку-ку. Мне решительно нечего там делать.
Хотя Оппенгеймеры действительно поставили в своем доме на Уан-Игл-хилл рождественскую елку, сам день Рождества ничем не выделялся среди других: подарки вручали на протяжении восьми вечеров Хануки. Восприимчивому и застенчивому Питеру, которому было ближе к пяти, чем к четырем, особенно понравился ярко-красный трехколесный велосипед, который он назвал Берки – так он произносил название города, в который они наконец вернулись. Маленькая Тони, которой только что исполнился год, не выпускала из рук белого плюшевого кролика, которому Китти дала имя Хоппи. А Хокон Шевалье, который несколько лет назад проводил рождественские праздники с семьей Оппи, действительно уехал в Европу. Так что в Калифорнии на Рождество их ничего не держало. Оппи на неделе отвез семью в Нью-Йорк и 25 декабря уехал оттуда один, против чего ни Китти, ни дети не возражали.