. На сей раз нет.
У него за спиной, невидимые в данный момент для зрения, но не для сознания, сидели величайший из физиков со времен Исаака Ньютона и близкий доверенный друг Оппи, к которому он не единожды обращался за советами.
Его сердце забилось сильнее. Он повернулся – к ним, к себе, к будущему. Что ж, ладно. Хорошо.
Он произнес твердо, убежденно и – да, черт возьми, да; он снова собирался быть в центре внимания – с воодушевлением:
– Отныне мы еси жизнь, спасители мира.
Глава 26
Миссис Оппенгеймер произвела на меня впечатление сильной женщины с сильными убеждениями. Настоящий коммунист должен быть очень сильной личностью.
– Нет. черт возьми, нет! Хватит! Я не поеду.
Китти Оппенгеймер стояла, как в раме картины, в дверном проеме главной спальни их манхэттенских гостиничных апартаментов. Пока Оппи был в гостях у Раби (где неожиданно увиделся и с Эйнштейном), Китти с детьми предавалась нью-йоркским рождественским развлечениям. Ну а сегодня детьми занималась мать Китти, приехавшая на поезде из Пенсильвании. Она повела их смотреть динозавров в Музей естественной истории. Сейчас Китти широко расставила ноги для устойчивости, но ее все равно пошатывало. Оппи надеялся, что теперь, когда они находились на 7000 футов ниже, чем в Лос-Аламосе, спиртное будет не так сильно действовать на его жену. О, она вполне могла бы справиться с пристрастием к выпивке – она могла справиться с чем угодно! – но им обоим было легче жить, если она постоянно пребывала в легком подпитии.
В отличие от многих других Китти хорошо переносила климат Лос-Аламоса; они же как-никак не раз проводили отпуск в Перро-Кальенте, неподалеку оттуда. Но Олден-Мэнор в ИПИ был бы заметным шагом вперед по сравнению с Бастьюб-роу и даже их виллой с красной черепичной крышей здесь, на Игл-хилл в Беркли.
– Проклятье, я ведь тоже ученый, в конце концов! – яростно выкрикнула Китти.
Оппи заставил себя сдержать резкий ответ. Да, Китти действительно окончила институт и даже прикоснулась к науке в качестве лабораторного ассистента профессора биологии, но ведь она даже не была доктором философии. Естественно, за годы, проведенные на Горе, она утратила даже теоретическую возможность получить эту степень. Но ведь ее наука…
– Ботаник, – сказал Роберт.
– Да, черт возьми, я ботаник! Это такая же наука, как и физика, – и даже серьезнее, если подумать, сколько там неразгаданных тайн. Как началась жизнь – ты же помнишь, что растения появились раньше животных. Как кодируется генетическая информация и как она передается из поколения в поколение. Совершенно неизвестно, каким образом растения преобразуют солнечный свет в пищу. Ох, хотела бы я, чтобы ботанику можно было свести к десятку частиц и нескольким законам.
– Ладно, – сказал Оппи. – Я тебя понимаю. Но в ИПИ нет ни одного отдела, который занимался бы естественной историей.
– Мне плевать. Я мучилась в Лос-Аламосе, понятия не имея о том, что там происходило. И если мы переедем в этот твой хваленый институт – очередной распроклятый переезд! – я требую, чтобы ты держал меня в курсе дела. Чтобы ты рассказывал мне все и я играла во всем этом активную роль. Помилуй бог, там, на Горе, ты назначил Шарлотту Сербер руководительницей группы.
Так оно и было. Шарлотта оказалась там единственной женщиной на нерядовой должности – она заведовала местной библиотекой. У нее не было профессионального образования, и на это место вполне можно было бы назначить Китти, но он хотел, чтобы Китти играла куда более важную (для него) роль – жены директора.
– Я торчала на этой проклятой Горе три года! – продолжала Китти. Оппи мысленно возразил, что не три года, а тридцать один месяц. Потом он подумал о том, что, родив Тони, она сразу уехала на три месяца и, следовательно, ее срок пребывания там был ближе к двум годам, чем к трем. Но он промолчал. У них больше не будет детей, они договорились об этом, и в отличие от времени до свадьбы они теперь старательно предохранялись, так что можно было надеяться, что у нее уже не будет столь тяжкого приступа депрессии.
Он снова вспомнил фильм «Касабланка». В том зале обитатели Горы смотрели кино, устраивали самодеятельные спектакли и проводили научные коллоквиумы. Они сидели рядом и, доев слегка подгоревший попкорн, теперь взялись за руки. Она была частью его работы, она была тем, что поддерживало его движение. И в отличие от Рика и Ильзы она могла последовать за ним туда, куда он направлялся, – и могла быть сопричастна к тому, что он делал.
– Ладно, – сказал он. – Ладно. Я расскажу тебе все, целиком и полностью.
Ее черные глаза широко раскрылись, как будто она не рассчитывала, что ей удастся выиграть эту схватку без боя.
– Ну что ж, – сказала она и, подойдя к кушетке, уселась и скрестила руки на груди, – валяй.
Оппи кивнул:
– Подожди еще минуточку. Мне тоже надо бы выпить.
Через три мартини она знала о его делах все. Он курил и расхаживал по комнате, а она так и сидела на диване, позволяя ему время от времени наполнять бокалы.
– И вот этому ты намерен посвятить еще несколько лет жизни? – спросила она. – Фактически обслуживанию каких-то дураков?
Оппи в конце концов все же сел на кушетку, но поодаль от жены.
– Не знаю. Даже не представляю. Но ведь проблема очаровательная, правда? Если бы для нее было простое решение…
Он остановился, поняв, что рассуждает почти так же, как Эдвард Теллер на первой встрече «светил» летом 1942 года: «Бомба реакции атомного деления – это ерунда. Ее могут сделать и ваши аспиранты. А вот бомба, в которой используется ядерный синтез… Вот это задача, достойная нас!»
Но нет. Создание бомбы синтеза не было достойной задачей тогда и не являлось ею теперь. А вот это – это! – было. Раби несколько лет назад сказал, что не желает, чтобы кульминацией трехвекового развития физической науки оказалась бомба. А вот перехитрить Солнце, перехитрить природу, перехитрить самого Бога – еще как достойно! Он чуть заметно пожал плечами.
– Я возьмусь за это.
– Но зачем?
– «О Арджуна, исполняй свой долг невозмутимо. Самопожертвование, совершаемое из чувства долга теми, кто не желает никакой награды, имеет природу добродетели».
– Опять твоя поганая «Гита»? Роберт, мы говорим о твоем – о нашем – будущем.
Он поднял голову:
– Да. Именно так. А еще о будущем нашего сына и нашей дочери и их детей.
Китти, кажется, поняла его, и, когда заговорила после паузы, голос ее звучал спокойнее:
– Верно. И… И может быть, я…
Она ничего не добавила, но Оппи угадал по лицу, что она хотела сказать: может быть, я действительно в долгу перед ними. Она не могла дать Питеру и Тони любви или даже привязанности – как, честно говоря, и он сам, – но могла помочь им обрести будущее.
– Ладно, – сказала она еще немного погодя, – я в игре.
Оппи изумился тому, как хорошо ему стало после этих слов.
– Отлично. А я обещаю, что бы будешь полноправной участницей.
Китти отхлебнула из бокала и уставилась из окна отеля на пестрые контрасты Манхэттена. Но когда она вновь повернулась к Оппи, ее взгляд поразил его; она, несомненно, вспомнила тот же давний вечер и тот же фильм, о котором он сегодня подумал.
– Луи, – процитировала она фразу оттуда, – по-моему, это начало прекрасной дружбы.
Глава 27
Черт возьми, это же Мекка для интеллектуалов, и мы каждый день читали в «Нью-Йорк таймс», что Оппенгеймер – величайший из интеллектуалов во всем мире. Конечно, мы хотели, чтобы он пришел к нам – тогда.
В 1939–1940-м академическом году И. А. Раби поработал в институте перспективных исследований, так что он знал его гораздо лучше, чем Оппенгеймер. По просьбе Эйнштейна он приехал в Принстон, чтобы помочь Оппи сориентироваться, хотя и не собирался бросать свою работу в Колумбийском университете, находившемся в полутора часах езды отсюда.
Поначалу Фрэнк Эйделотт намеревался оставаться на посту директора института до 30 июня 1946 года – эта волшебная дата давала ему право на полную пенсию. Но его убедили уйти в отставку раньше, гарантировав, что размер пенсии не урежут; Эйнштейн обосновал это тем, что нельзя допустить, чтобы такая достойная замена, как Оппенгеймер, ускользнула от них из-за проволочек. Тем не менее директорский кабинет должен был оставаться за Эйделоттом до 31 января. Оппенгеймер же до тех пор занимал кабинет под номером 118 и не имел секретаря, поэтому его дверь широко распахнулась без предупреждения, если не считать небрежного стука.
– Генерал! – воскликнул Оппи, и на его лице расцвела приветливая улыбка. – Что вы здесь делаете?
Они с Раби стояли возле единственного окна маленькой комнаты и, глядя на заснеженную землю, беседовали, покуривая трубки.
– О, от Вашингтона сюда не так уж далеко, – ответил Гровз и, подавшись корпусом вперед, как будто протискивался сквозь толпу, шагнул в комнату. Его, как обычно, сопровождал Кен Николс. Оба были в гражданском. – Я узнал, что вы здесь. – Генерал перевел взгляд на второго из присутствовавших в кабинете. – Доктор Рабби… – Он произнес фамилию с удвоенным «б», как будто это было обращение к иудейскому священнику. Они встречались лишь несколько раз, когда их довольно редкие (особенно у ученого) поездки в Лос-Аламос совпадали по времени. Самая продолжительная встреча состоялась пять с половиной месяцев назад, во время испытания «Тринити». – Вы, кажется, знакомы с моим помощником полковником Николсом?
Раби кивнул:
– Доброе утро, полковник. Доброе утро, генерал.
Оппенгеймер отметил его настороженный тон. Раби определенно считал, что у генерала имеются какие-то серьезные мотивы, иначе зачем ему понадобилось ехать к Оппи. Эти двое недолюбливали друг друга; ведь именно Раби и Боб Бачер убедили Оппенгеймера, что намерение Гровза превратить Лос-Аламос в военную лабораторию и присвоить ученым воинские звания и должности никуда не годится, потому что отпугнет очень многих толковых людей.