некоторое представление о том, насколько далеко находится цель, для достижения которой они будут работать.
– Марс – ближайший из объектов, которые должны уцелеть, – сказал Раби. – Я голосую за него.
Дайсон кивнул:
– Марс.
– Да, – согласился Альварес. – Конечно, необходимо будет подумать и о других возможностях в Солнечной системе, хотя не исключено, что мы надумаем отправиться и куда-нибудь подальше. Ведь мы можем и не найти поблизости ничего подходящего.
– Подальше? Что вы имеете в виду? Другую звездную систему? – спросил Гровз, нахмурившись.
– Нет, – сказал Оппи. – То есть да, насчет того, как вы выразились, поскольку термин «Солнечная система» относится конкретно к нашей звезде – Солнцу. Но я сомневаюсь в самой идее Луиса. Если мы не найдем в Солнечной системе ничего подходящего для жизни, значит, нам нужно будет построить себе новый дом. Гораздо вероятнее, что в ближайшие восемьдесят лет мы не ограничимся постройкой… э-э-э… космических кораблей, а создадим внушительную колонию, свободно плавающую в космосе. Возможно, в поясе астероидов, где благодаря очень слабому тяготению добыча полезных ископаемых будет нетрудным и дешевым делом. Ведь после фотосферного выброса Солнце успокоится. Если когда-нибудь мы вознамеримся отправиться к другим звездам, то всегда сможем снабдить двигателями наше космическое жилье, но это вопрос будущих веков, если не тысячелетий. На сегодня мы можем строить космические объекты в околосолнечном пространстве, мы можем запасать практически неисчерпаемую солнечную энергию, мы можем вести разработку полезных ископаемых на астероидах. Раби, мне представляется, что вашей группе следует рассматривать оба варианта – и Марс, и искусственный объект, вращающийся вокруг Солнца за пределами опасной зоны. – Оппи сделал паузу. – Поймите меня правильно: если бы кто-то потребовал от нас отправить человека на Луну в течение десяти лет, я бы отказался. А многочисленную группу из мужчин, женщин и детей – на Марс за восемьдесят лет? Или за те же сроки массивное обитаемое космическое сооружение, расположенное на расстоянии, обеспечивающем выживание при взрыве фотосферы? Легко. – Он переводил взгляд с одного лица на другое, собирая кивки в знак согласия, затем снова повернулся к генералу и одарил его широкой улыбкой.
Гровз с довольным видом поднялся на ноги.
– Джентльмены, – сказал он, – мы с вами только что свершили квантовый скачок в мир Бака Роджерса[54].
Оппи ухмыльнулся. Многие коллеги-физики не приняли бы эту метафору, потому что квантовые скачки бесконечно малы, но, как и большинство придирчивых людей, они упускали суть явления. Квантовый скачок происходит мгновенно, минуя промежуточные этапы, и сейчас, безусловно, все произошло именно так. Имея в своем распоряжении ракеты фон Брауна – и самого фон Брауна! – США внезапно оказались на пути к выходу в открытый космос, в область, которая в противном случае могла бы оставаться неисследованной до двадцать первого, если не до двадцать второго века.
Он вспомнил свою встречу в Овальном кабинете и стеклянную табличку с надписью на ореховой подставке на столе Трумэна и не удержался.
– Да, – сказал он, – я думаю, что путешествие Бака начинается здесь.
24 января 1946 года, после продолжавшихся несколько месяцев переговоров, Соединенные Штаты, Советский Союз и ряд других стран договорились о создании Комиссии Организации Объединенных Наций по атомной энергии. Это, конечно, обрадовало Оппи, но еще больше он обрадовался, когда Трумэн учредил специальный комитет для подготовки конкретного предложения по международному контролю над атомным оружием – и он был просто в восторге, когда председатель этого комитета Дин Ачесон решил, что при комитете должен быть совет консультантов.
Председателем Комиссии по атомной энергии назначили Дэвида Лилиенталя, а тот немедленно сделал Оппенгеймера одним из пяти консультантов. Его положение в обществе наконец-то изменилось, по крайней мере в этом вопросе: Дж. Роберт Оппенгеймер теперь не был ученым, лишенным моральной ответственности за последствия применений своих открытий; он непосредственно участвовал в разработке политики, причем на самом высоком уровне.
Действительно, перемены, казалось, были определенно к лучшему. Но, как заметил однажды ночью Оппи, если развод Китти с предыдущим мужем прошел спокойно и без затруднений, даже несмотря на то что она была беременна ребенком Оппи, то распад военного союза между Соединенными Штатами и Советским Союзом оказался совсем не таким. 5 марта Уинстон Черчилль, уже не премьер-министр, а лидер «Верной оппозиции Его Величества», выступил с речью в спортивном зале Вестминстерского колледжа, который, несмотря на название, перекликающееся со знаменитым британским аббатством, находился в Фултоне, штат Миссури; среди его слушателей был президент Трумэн. Черчилль бушевал:
«Я считаю своим долгом обратить ваше внимание на некоторые факты, дающие представление о нынешнем положении в Европе… Протянувшись через весь континент от Щецина на Балтийском море и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес».
Оппенгеймер надеялся на развитие связей с советскими учеными и был уверен, что знания некоторых из них окажутся полезными для проекта «Арбор». Определенно, ценным было бы мнение Курчатова, главного конкурента Роберта, возглавлявшего во время войны советские исследования в области атомной бомбы. И одному богу известно, кто еще мог бы сказать веское слово; из СССР поступало очень мало научной информации, хотя первосортные мозги там, безусловно, были. Но появление железного занавеса – хлесткое выражение, думал Оппи, – должно было еще сильнее затруднить связь с ними.
Тем не менее он был приятно удивлен тем, насколько гладко прошла первая половина нового года. Вроде бы все, переехавшие из Нью-Мексико в Нью-Джерси, хорошо тут устроились. И за исключением того случая, когда вспылил Эйнштейн, работа «Деревяшек», как назвал их Силард, казалось, шла довольно быстро, не внося существенных возмущений в устоявшееся бытие института.
«Новые имена» Раби сосредоточились на технических проблемах полета на Марс, учитывая при этом тот важный момент, что выработанные принципы должны быть применимы для любых полетов во внешней части солнечной системы.
«Терпеливая власть» Ханса Бете получила целый ряд подтверждений неизбежности взрыва солнечной фотосферы, но никак не могла с достаточной точностью установить, когда же он случится. Дело в том, что расчет времени зависел от цикла солнечных пятен. Циклы эти наблюдают с 1755 года; тот, что начался в том году, получил название «Солнечный цикл 1». Текущий цикл, восемнадцатый по счету, начался в феврале 1944 года.
Каждый цикл начинается (и, соответственно, заканчивается) солнечным минимумом, когда на диске светила нет или почти нет пятен. В середине цикла происходит солнечный максимум, на протяжении которого появляется множество пятен, а также происходят многочисленные солнечные вспышки, а на Земле часто случаются полярные сияния. Расчеты, производившиеся разными методами, говорили о том, что смертоносный фотосферный взрыв, вероятнее всего, случится в период солнечного максимума 25-го цикла.
Средняя длительность циклов составляла 11,1 года, но она не была ровной. Один из наблюдавшихся циклов, самый короткий, продолжался 9 лет, а самый длинный – 13,6 года. Если исходить из средней величины, 25-й цикл должен был начаться осенью 2021 года, а солнечный максимум, когда должна случиться катастрофа, придется на весну 2027-го. Однако более точный прогноз можно будет дать лишь через три четверти века, когда начнется 25-й цикл.
Что касается «Скрепляющего цемента», который разместили в четверти мили от Фулд-холла, то, убрав эту группу с глаз долой, руководители проекта, похоже, выбросили ее и из мыслей. Если две другие группы чуть ли не грузовиками заказывали старые выпуски научных журналов, то СЦ предпочитала научную фантастику и штудировала «Амейзинг сториз», «Эстаундинг сториз» и «Стартлинг сториз». При входе в помещение группы чаще всего можно было услышать, как Дик Фейнман выбивает дробь на барабанах, а Лео Силард в любую погоду прогуливался по окрестностям института. Однако Китти каждый вечер уверяла Оппи, что «необузданные», как она выражалась, дискуссии в СЦ проходят вдохновенно и продуктивно.
Однажды, беседуя за обедом с Хансом Бете, Оппи выразил свое удивление тем, как хорошо идут дела. Голубоглазый уроженец Страсбурга покачал головой.
– Оппи, неужели вы сами не заметили? Для большинства из нас Лос-Аламос был лучшим временем за всю жизнь. О, конечно, условия были ужасающими, но мы жили. У нас была конкретная цель! Чистая наука; чистая инженерия – и никаких отвлекающих факторов. Никто из нас не признается в этом во всеуслышание, но, когда война закончилась, многие сожалели. Вернуться к преподаванию? Да, безусловно, благородное призвание, но оно не может быть предметом истинной страсти. Вернуться в реальный мир приземленных соседей и толп глупцов, светской болтовни и популярной музыки? Такая пустота! Когда упали бомбы, нас изгнали из рая – и вы даровали нам новое вознесение. Нам следовало бы назвать главный вход в институт Жемчужными вратами, а вас, сэр, величать Святым Петром!
Оппи улыбнулся. Подошел официант и принес блюдо с фруктами, которые подавали здесь ежедневно, невзирая на зиму: яблоками, апельсинами, грушами, бананами. Он, конечно же, пренебрег яблоками, взял апельсин и медленно начал снимать с него кожуру, обнажая кисловатую сочную мякоть.
Глава 33
Ничего не попишешь: из-за твоего непостижимого промаха мы с тобой связаны мутной легендой, которую никогда не опровергнут ни факты, ни объяснения, ни истина.
– Хок! – приветливо сказал Оппенгеймер. – Очень рад тебя видеть! Барб, ты замечательно выглядишь.