а? Ни его дом, ни…
Да, да, это имело смысл. И уже пора было идти.
– Китти! – крикнул он, стоя у подножия лестницы. – Я вернусь!
Она что-то ответила, но он не разобрал слов. Слишком тихо, слишком невнятно.
Он вздохнул. Пальто в августе не требовалось, и он просто вышел из парадной двери, сел в машину и быстро, по своему обыкновению, поехал в сторону моста. Ведь все это в конце концов ни более ни менее как физика. Ускорение, векторы, трение. А осторожничают пусть языковеды.
Кафе «Сочимилко», расположенное по адресу: Бродвей, 787, оставалось точно таким же, каким он запомнил его по совместным с Джин визитам сюда, в том числе в их последнюю встречу, даже – да, да, это он! – бармен с пышными коричневыми усами был тот же самый. В это время суток народу в заведении было мало, и даже та самая кабинка, в которой он решил расположиться, оказалась свободной: та самая, где они с Джин сидели в последний вечер, выпивали и флиртовали перед тем, как поехать к ней домой.
Желтые стены, красные скатерти, кожаные сиденья, местами подремонтированные широкой тесьмой, свободная середина, где позднее будут танцевать посетители. Он вдохнул запах чеснока, тмина, корицы, перца чили и заказал текилы у подплывшей к нему официантки-чикано, похожей на мальчика даже в мексиканском наряде с широкой пестрой юбкой.
Оппи ждал, думая о Джин, о той ночи, о предшествовавших ночах, о ее смехе, ее голосе, о ее неизмеримо глубокой печали, о том, как ему удавалось успокоить ее, и о том, как ему это не удавалось.
Каждый раз, когда открывалась дверь, он вскидывал голову. Кто-то просил разрешения воспользоваться уборной. Парень притащил перец на кухню. Проститутка кинула на Оппи вопросительный взгляд, на который он отрицательно покачал головой; тогда она села на табурет у стойки и принялась болтать с барменом в ожидании лучшего развития событий.
И тогда-то наконец появился человек, которого он ожидал.
Оппи знал, что ему сорок один год. Высокий, худощавый, со скошенным подбородком, тяжелой нижней губой, длинным носом, большими ушами и светлыми волосами, в которых начала пробиваться седина. Прошло – сколько же? – пять лет с тех пор, как он в прошлый раз видел его на организационном собрании профсоюза ФАИХТ, проходившем в Уан-Игл-хилле, и Оппи вынужден был признать, что годы обошлись с этим человеком милостивее, чем с ним самим. Он встал и приглашающе помахал рукой.
Вошедший приблизился широкими быстрыми шагами.
– Привет, Роберт, – сказал он несколько напыщенным тоном, с отрывистым манчестерским произношением.
– Привет, – ответил Роберт и пожал протянутую ладонь обеими руками; тонкие, как у скелета, пальцы обхватили нормальные. – Очень рад, что вы пришли. – Он опустился на свое место, и Джордж Элтентон, инженер-химик, работавший в «Шелл девелопмент», сел напротив.
– Хокон Шевалье сказал мне, что ему отказали в контракте, – заявил Элтентон без всяких предисловий.
– Я знаю, – ответил Оппи. – Я знаю, и это ужасно. Я постараюсь замолвить за него словечко президенту Спроулу, но… – Он чуть заметно пожал плечами. – Поскольку я давно не работаю в Беркли, мое мнение не так уж много здесь стоит.
– Вам известно, что нас буквально терзали. Правительственные агенты.
– Да. Об этом я тоже сожалею. – Официантка подошла и приняла у Элтентона заказ: бутылку кока-колы. Оппи дождался, пока она отойдет, и сказал: – Вам пришлось столкнуться с теми же… – он не хотел преувеличивать значение событий, но подобрать слова было очень трудно, – последствиями?
– Вы имеете в виду: кроме преследования со стороны треклятого Федерального бюро расследований?
– Да, – сказал Оппи, кивком признавая, что это немаловажно. – Кроме.
Элтентон оторвал одну ладонь от стола:
– Нет. Моя работа более чем устраивает «Шелл». Кроме того, у них есть отделения по всему миру, и в отличие от бедняги Хока я не американец. Я только что подал заявление о переводе обратно в Англию. Ане, моей дочери, уже тринадцать, и, думаю, мы сможем отдать ее в Уэльскую балетную школу Садлера.
Аня… Он даже не старался скрыть своей симпатии ко всему русскому.
– Замечательно, – сказал Оппи. Заказ Элтентона прибыл, и официантка снова скрылась. – Рад, что вы твердо стоите на ногах.
– В отличие от Хокона. – Собеседник постарался вложить в голос побольше горечи.
– Да, – ответил Оппи.
– Как бы там ни было, – сказал Элтентон, – я здесь. О чем вы хотели со мною поговорить?
Оппи огляделся, чтобы убедиться, что никто не может подслушать их разговор:
– Когда Хокон, по вашей просьбе, обратился ко мне, он предположил, что вы имеете выход на советское посольство.
– Что это значит? Оппенгеймер, вы затеяли провокацию? Тут где-то спрятан микрофон?
– Нет! Помилуй бог, нет. Вы можете… – Он осекся, сообразив, что слова: «Вы можете доверять мне» прозвучали бы весьма неубедительно.
– В таком случае что же? – спросил Элтентон. «Кока» шипела перед ним в открытой бутылке.
Оппи набрал в грудь воздуха:
– Я хотел бы установить связь с Советами.
Теперь уже Элтентон закрутил головой, проверяя, не подошел ли кто-нибудь слишком близко.
– Послушайте, война ведь закончилась. Я, конечно, считаю все эти международные отношения чушью собачьей, но теперь уже никто не может считать русских и американцев союзниками.
– Но вы знали – или знали кого-то, кто знал, как получать материалы русских физиков.
– Если и знал, то что?
– У вас сохранились какие-нибудь связи?
– Зачем? Вы хотите сейчас передать русским атомную бомбу?
– Нет, нет. Да и не мне это решать.
– Тогда в чем дело?
– Мне нужно… проконсультироваться с их лучшими физиками. Побеседовать с Игорем Курчатовым.
– Я вроде бы не слышал этого имени.
– Оно должно быть известно вашим знакомым.
Элтентон молча смотрел на него.
– Прошу вас, – сказал Оппи. – Это вопрос жизни, а не смерти. Вы можете устроить это?
В конце концов Элтентон поднял бутылку и отпил глоток из горлышка.
– Это будет непросто.
– Я не стал бы обращаться со столь обременительной просьбой, если бы дело не было связано с огромным количеством судеб – в том числе и жителей Советского Союза.
Отвисшая нижняя губа выпятилась еще дальше, выдавая напряженное раздумье. Так собеседник Оппенгеймера даже внешне стал похожим на русского.
– Ладно, – сказал он после паузы. – Я подумаю, что можно сделать.
Глава 35
Хокон, Хокон, поверь, я говорю совершенно серьезно, у меня есть реальные основания так считать; я не могу рассказать тебе, но уверяю тебя, у меня есть веские причины изменить свое мнение о России. Они не такие, какими ты их считаешь. Откажись, отбрось свою слепую веру в политику СССР.
– Джулиус Роберт Оппенгеймер, как приятно наконец-то с вами познакомиться!
Прежде чем пожать протянутую руку, Оппи огляделся по сторонам. Он знал, что русские любят употреблять, обращаясь к человеку, все три его имени; человек, с которым он сейчас здоровался, уже представился как Степан Захарович Апресян.
Они находились на просторной лужайке среди рощи, и, хотя в этот августовский день в парке было полно народу, поблизости никого не оказалось.
– Вообще-то, – сказал Оппи, когда рукопожатие закончилось, – буква «Дж» ничего не значит.
– А-а… – протянул Апресян таким тоном, будто речь шла о важном секрете. – Вот оно как! Понятно.
Оппи не сомневался в том, что у Апресяна, выглядевшего даже моложе своих тридцати двух лет, энергичного, представительного мужчины с глубоко посаженными глазами и полными губами, сына армянского священника, родившегося в России, имеется полное досье на него, точно так же как у Оппи имелась собранная Гровзом по его просьбе объемистая подборка сведений об Игоре Курчатове, который в русской программе по созданию атомной бомбы выполнял такую же роль, что и Оппенгеймер в США.
– Мы давно уже следим за вашими достижениями, – сказал Апресян, окидывая собеседника взглядом с головы до ног, как будто перед ним было мифическое животное, которое он наконец-то увидел в природных условиях. – Извините за прямоту, вы выглядите очень худым. У вас все в порядке со здоровьем?
Оппи пожал плечами – и определенно почувствовал при этом движении, насколько его плечи костлявы и что он действительно похож телосложением на огородное пугало. Вес, потерянный за время войны, так и не возвращался.
– Я в полном порядке, – ответил он и втайне порадовался тому, что за этими словами не последовал приступ кашля. Горло у него постоянно болело, а сейчас, когда он находился в обществе вице-консула советского консульства в Сан-Франциско, оно сделалось сухим, как пески в Хорнада-дель-Муэрто.
Солнечным днем они неторопливо прогуливались по парку «Золотые Ворота», направляясь на запад, к океану. Наверняка за ними следили агенты ФБР и НКГБ, или как теперь называлась эта организация, но парк тянулся на три мили, и воздух звенел от веселого гомона детей и раздраженных голосов одергивавших их родителей. Как и этих ребятишек, думал Оппи, их с Апресяном все видят, но не слышат.
Они подошли к Калифорнийской академии наук, находившейся в парке с 1916 года. Теперь она занимала три здания: Зал североамериканских птиц и млекопитающих, Аквариум Стейнхарда и Африканский зал Симсона. Природа во всем своем великолепии, окруженная, опять же, природой.
Академия занималась исключительно тем, что принято называть естественными науками, а это старомодные занятия джентльменов – наблюдение за звездами и прогнозирование погоды, изучение растений и животных, коллекционирование камней и окаменелостей. Физика не входила в этот круг, следовательно, думал Оппи, его область деятельности это неестественная наука. Извращенная. Не соответствующая общепринятым стандартам правильного и неправильного.