Но, просматривая документы о фон Брауне, Фейнман почувствовал, что у него заныло под ложечкой. Переписывать относящиеся к делу страницы было бы слишком долго, да и бумагой он не запасся, и поэтому он перечитывал их снова и снова, запоминая каждое слово.
Когда он наконец покинул офис Гровза, то не оставил ни пятидесятицентовой монеты, ни какого-либо другого признака того, что побывал там. Уже в четвертом часу ночи он вышел из Фулд-холла и направился по предутреннему холодку в гостевые апартаменты. Луны не было, лишь купол, усеянный звездами, висел над головой; Дик прикинул, что их должно быть не менее шести миллионов.
Глава 37
Моя цель – звезды.
Но ему случалось попадать и по Лондону.
– Знаете, как в Вашингтоне называют меня и моих сотрудников?
Вернер фон Браун говорил с жутким акцентом. Они с Оппенгеймером шли по проселочной дороге под знойным техасским солнцем. Собеседник не стал ждать догадок Оппи.
– Интеллектуальная репарация! – провозгласил фон Браун и зашелся хохотом. – Мне нравится. – Тусклое солнце жарило сквозь отливавшую блеском чешуи сардины серебристую дымку, которой было затянуто безоблачное небо. – Это лучше, чем название, которое мы сами для себя придумали: «Пленники мира». – Он обвел взглядом пустынный пейзаж. – Кстати, о названиях. Форт-Блисс – это же эвфемизм какой-то, верно? Этой базе больше подошло бы название Форт-обоссанный. – Они говорили в основном по-немецки, но несколько последних реплик фон Браун произнес на английском языке.
– Вообще-то, – сказал Оппи, подождав, пока осядет пыль из-под колес проехавшего навстречу джипа, – базу назвали в честь Уильяма Блисса, зятя американского президента. – Оппи крайне мало интересовался военным делом, но история Блисса случайно попалась ему на глаза. В детстве тот подавал большие надежды в области математики, а взрослым не только заслужил множество наград на военном поприще, но и стал профессором математики.
– Ха! – громыхнул фон Браун. – Новый мир, старый мир – разницы нет. Везде процветает непотизм!
– О, в данном случае разница есть, и большая, – возразил Оппи.
– Конечно, конечно, – с готовностью согласился фон Браун. – Для европейцев сотня миль – это большое расстояние, а для американцев сто лет – долгое время.
Долгое время. Да, участие европейцев в этом проекте было полезным. Они могли привнести столь необходимое понятие срочности, которое Оппи с трудом прививал американским ученым. Сто лет действительно могли пролететь очень быстро, а восемьдесят с лишним лет – еще быстрее.
Оппи знал, что на ходу смешно выбрасывает ноги; Вернер фон Браун, напротив, шествовал чуть ли не как на плацу. Многочисленные солдаты базы, постоянно крутившиеся вокруг, несомненно, должны были потешаться, глядя на эту пару: один косолапый, другой марширует гусиным шагом. Вернер фамильярно обнял Оппи за узкие плечи.
– Мы с вами скроены из одной материи. Если бы не эта дурацкая война, мы с вами подружились бы намного раньше.
Эти слова немало изумили Оппи. Фон Браун, не уступавший ему в росте, был на добрую сотню фунтов массивнее и на восемь лет моложе. По политическим воззрениям они находились на противоположных концах спектра, и, помимо всего прочего, до тех пор, как фон Браун год назад здесь, в Техасе, не объявил официально о возвращении в лоно христианской церкви, у него никак не могло быть друзей с фамилиями вроде Оппенгеймер.
– Что вы имеете в виду?
Вернер развел руками, как будто говорил о чем-то очевидном.
– Мы оба – те самые мозги, которые дают опору огромным техническим проектам. Над нами стояли малограмотные военные надсмотрщики: у вас Гровз, у меня Дорнбергер. Мы с вами получили всеобщее признание за работы, выполненные в военное время. И оба имеем более широкую цель, науку… – Фон Браун умолк, тональность последней фразы свидетельствовала о том, что она закончена, но что-то в его голосе свидетельствовало о том, что он хотел было добавить что-то еще, но передумал. Оппи подозревал, что ракетчик успел прикусить себе язык, прежде чем с него сорвались слова über alles.
Оппи не обратил внимания на типичную немецкую браваду; он привык к ней, пока жил и учился в Геттингене. Он также не мог никому из тех, кто лично не начинал эту войну, ставить в вину то, что они оказались на проигравшей стороне. Он жалел о том, что провалилась его затея с военной формой для сотрудников Лос-Аламоса; сам он с гордостью носил бы мундир. Но между зеленой формой армии США и черной формой нацистской СС была огромная разница; к тому же он видел фотографии Schutzstaffel Sturmbannführer фон Брауна, откровенно красовавшегося в этом фетишистском наряде.
– До моего сведения дошло, что имелись некоторые… – Оппи сделал паузу, подыскивая подходящее слово, – скажем, странности, в отношении производственного комплекса «Фау-2» в «Доре».
– В «Миттельверке», – поправил его фон Браун. Название «Миттельверк» – «средний завод», – которым предприятие было обязано местонахождению в центральной части в Германии, было безобидным и бессодержательным, одной из тех банальностей, которыми гордился бы государственный служащий в любой бюрократической структуре любой страны. Стенограммы Нюрнбергского процесса о военных преступлениях, касающиеся «Доры», внезапно засекретили; очевидно, американское правительство не хотело привлекать внимание общественности к биографиям 115 немецких ученых-ракетчиков, которые сейчас находились здесь, в Форт-Блиссе. Но благодаря выдающейся памяти Дика Фейнмана Оппи получил исчерпывающую информацию из просмотренной тем секретной папки о том, что происходило в протянувшихся на 7,5 мили сырых и вонючих подземных туннелях, в которых и располагался тайный завод. Даже Альберт Шпеер назвал эти условия варварскими. В общей сложности там трудились 60 000 заключенных, треть из которых умерла, работая буквально до смерти. Эта статистика была ошеломляющей: при создании ракет фон Брауна «Фау-2» погибло больше людей, чем эти ракеты убили, выступая в качестве оружия.
В декабре 1941 года Гитлер поклялся уничтожить всех евреев в пределах досягаемости Германии, поэтому в канун нового, 1943 года к тому времени, когда на «Миттельверке» была выпущена первая серия «Фау-2», в концентрационном лагере «Дора», удовлетворявшем ненасытный аппетит «Миттельверке» на рабский труд, евреев почти не осталось. Оппи никогда не ощущал тесной связи с европейским еврейством, а вот Лео Силард и И. А. Раби ее имели. Силард услышал об ужасных условиях пребывания заключенных в «Доре» от Фейнмана и вместе с Раби сообщил об этих ужасах Оппенгеймеру. К чести Силарда и Раби, их возмущение нисколько не утихло, когда они узнали, что рабами фон Брауна были в основном военнопленные-христиане из Польши, Франции, Бельгии и Италии. «Нам не пристало иметь какие-либо дела с этим человеком», – сказал Силард, а Раби отметил, что «даже на войне существуют правила приличия».
Это было правдой – а вот отличие, на которое сейчас указывал фон Браун, было непринципиальным. Лагерь «Дора» и комплекс «Миттельверк» были взаимосвязаны, и нельзя было посещать один из объектов и не знать о другом. Фон Браун утверждал, что сам лишь изредка бывал на подземном заводе, что он, как и Оппи, был своего рода администратором гигантского промышленного предприятия. Однажды, в 1943 году, Оппи вспылил и швырнул своему помощнику лист бумаги с криком: «Заберите свою чертову организационную схему!» – но ведь он знал, откуда взялся каждый из 8200 сотрудников, работавших под его руководством в Лос-Аламосе и чем они там занимались; эффективно управлять такой организацией, не зная ее устройства до последней тонкости, просто невозможно. Он все это знал, и, значит, фон Браун тоже должен был знать.
– Ладно, – сказал Оппи. – Пусть будет «Миттельверк», если вам так больше нравится. – Во рту у него было горько. – Но рабский труд в подземельях? Ужасные условия труда и жизни? Избиения и казни заключенных?
Оппенгеймеру нравились люди, которые не торопились с ответом, он считал паузы в разговоре признаком обдуманности речи. А вот фон Браун не давал себе труда задумываться и не подбирал слова перед тем, как высказаться.
– Оппи, и у вас, и у меня была одна задача: выиграть войну. Так уж получилось, что никто из нас с нею не справился. Вы не успели сделать бомбу против нас, а мои ракеты не смогли сломить союзников. И, пожалуй, без жертв не обходилось. Вы говорите о том, что на «Миттельверке» были погибшие. А я напомню вам о десятках тысяч жертв в Хиросиме и Нагасаки.
– Да, но… – начал было Оппи, сделав именно то, что осуждал в других: заговорил, не продумав реплику до конца. Он пытался найти различие – принципиальное различие – между тем, что случилось при его содействии, и тем, что сделал этот плотный, уверенный в себе немец. Но на ум ему пришли те самые слова, которые то и дело всплывали в мыслях после того августа двухлетней давности. «Бедные, бедные люди». Он закрыл рот, и дальше они шли в молчании.
Молчание, однако, было не по душе шумливому инженеру. Когда они приблизились к гарнизонному магазину, здоровяк добродушно хлопнул Оппи по спине, отчего тот чуть не упал.
– Но сейчас-то, Оппи, все грехи отпущены, верно? Пойдемте-ка выпьем. Я угощаю!
Сорок седьмой год подходил к концу. Первые дети, появившиеся в предсказанном Китти всплеске рождаемости, уже начинали ходить; первые плоды дал и проект «Арбор». Группе «Новые имена» очевидную пользу принесли не только «Фау-2», собранные из доставленных частей; захватывающие перспективы в разработке герметичных жилищ для долговременного обитания открылись при изучении немецких подводных лодок, особенно типа XXI, и новаторских Elektroboot – первых подводных лодок, предназначенных для пребывания в подводном положении, а не только для сравнительно кратковременных погружений. Согласно условиям капитуляции, все подводные лодки, находившиеся в немецких водах, отплыли на британскую базу подводных лодок в Харидже. Фримен Дайсон, всегда с удовольствием ездивший в Англию, провел там несколько недель и вернулся в Принстон с докладами о полезных технологиях, которые можно было бы применить для строительства космических кораблей. Оппи понравилась историческая связь: Харидж считался едва ли не самым вероятным местом отправления «Мэйфлауэра», доставившего отцов-пилигримов на материк, который они считали новым миром. А теперь секреты, раскрытые в этом пор