– Тогда я сочинил… – Черт возьми, черт возьми, черт возьми. Он выдохнул, вдохнул и закончил мысль: – Какую-то ерунду.
Робб кивнул, но в глазах его все же мелькнуло ликование, будто он сторговал за пять долларов нечто, стоящее по меньшей мере пятьдесят.
– На следующий день с вами беседовал полковник Паш, верно?
– Верно.
– И эта беседа оказалась весьма продолжительной, не так ли?
– Не сказал бы, чтоб она была настолько длительной.
– Вы сказали Пашу правду об этом случае?
Расположение мест и людей в комнате было распланировано – несомненно, по настоянию Робба – таким образом, что окно располагалось за спинами трибунала; фон был светлее переднего плана, и от этого у Роберта заболела голова. Возможно, в более удобной обстановке он нашел бы способ дать какой-нибудь обтекаемый ответ. Но сейчас он лишь коротко бросил:
– Нет.
– Вы солгали ему? – сказал Робб таким ядовитым тоном, будто речь шла о чем-то совершенно немыслимом.
Возможно, ввел в заблуждение, дезинформировал, как Рик, когда он уверял, что приехал в Касабланку на воды. Но солгал? Очень нехороший ярлык. Оппи склонил голову набок.
– Да.
– Что из того, что вы сказали Пашу, не было правдой?
Еще вдох, выдох…
– Что Элтентон пытался наладить связь с тремя участниками проекта через посредников.
– Трое участников проекта?
– Через посредников.
– Посредников?
– Через посредника.
– Итак, чтобы прояснить ситуацию: вы раскрыли Пашу личность Шевалье?
– Нет.
– В таком случае предлагаю временно называть Шевалье – Икс.
– Согласен.
– Вы сказали Пашу, что Икс прощупывал подходы к троим участникам проекта?
Оппи скрестил ноги сначала так, потом этак:
– Я не могу точно сказать, говорил ли я насчет трех Иксов или… или о том, что Икс обращался к троим ученым.
– Разве вы не сказали, что Икс обращался к троим людям?
Оппи потупил взгляд.
– Возможно.
– Почему вы это сделали, доктор?
Почему он это сделал?
Вот это вопрос так вопрос.
Почему?
Черт-те когда – и правда, уже почти тридцать лет назад! – его в сопровождении родителей, которые гостили в Кембридже, чуть ли не силком затащили в кабинет руководителя Кавендишской лаборатории. Его отец привез с собой последнее приобретение для своей коллекции произведений искусства – портрет молодой девушки кисти Ренуара, купленный в лондонской галерее («Пустячок, который подошел бы где-нибудь над камином в лаборатории», – сказал Джулиус, подмигнув, когда передавал картину). Роберта попросили объяснить, зачем, в самом деле, зачем он намазал цианидом яблоко, предназначавшееся для его куратора Патрика Блэкетта.
Но он не мог объяснить – ни в тот раз, ни позднее, наедине с родителями. Он не мог рассказать им о своем отношении к Блэкетту, как ощущал, что, если воспользоваться недавним высказыванием Паули, вселенная не позволила бы им обоим занимать одно и то же пространство, и поэтому – неужели не понятно? – один должен был уйти. Поэтому он дал ответ, никак не соответствовавший его интеллекту, тем самым отрицая основное свойство своей личности, но оставил личное – личным.
И теперь здесь, в Вашингтоне, он еще раз глубоко вздохнул и негромко, будто стесняясь, дословно повторил тот давний ответ:
– Потому что, – сказал он, – я… был идиотом.
Робб издал невнятный звук горлом.
– Это ваше единственное объяснение, доктор?
Оппи почувствовал легкое раздражение.
– Я… не хотел упоминать Шевалье.
– Да.
– И, несомненно, без особой охоты назвал себя.
– Да. Но все же почему вы сказали ему, что Шевалье обращался к троим?
Черт возьми, ведь это сработало в Кавендишской лаборатории. Тогда он вскоре оказался ненадолго под опекой Эрнеста Джонса, ученика Фрейда, а потом уехал в Геттинген. Но нельзя ожидать, что при изменении одного, а тем более нескольких параметров эксперимент даст тот же самый результат.
– У меня нет объяснения этому, – сказал Роберт таким же негромким ровным голосом, – кроме того, которое я уже дал.
– Разве это не могло еще сильнее навредить Шевалье?
– Я не называл имя Шевалье.
– В таком случае Иксу?
Роберт нахмурился, обдумывая последнее замечание, а потом наклонил голову, соглашаясь:
– Могло.
– Вне всякого сомнения! Иными словами, если Икс обращался к троим ученым, это значило…
– …что он глубоко вовлечен во все это дело.
– Именно: что он глубоко вовлечен! Что это не случайный разговор.
– Да.
– И вы знали это, не так ли?
Знал? Пожалуй, мог сделать из всего этого такой вывод. Мог предположить. Но чтобы знать… Оппи чуть заметно пожал плечами.
– Да.
Робб помахал в воздухе стенограммой.
– Вы сообщили полковнику Пашу, что Икс сказал вам, что информация будет передана через кого-то в русском консульстве? – Оппи промолчал, сдерживая подступившую тошноту. – Вы это сделали?
– Должен признаться, что нет, хотя ясно понимаю, что обязан был это сделать.
– Раз Икс сказал вам это, значит, он откровенно сообщил вам о существовании преступного сговора, не так ли?
Если… если…
– Верно.
– Паш спрашивал у вас имя Икса?
– Полагаю, что да.
– Вы не знаете, спрашивал или нет?
– Именно так.
– Он говорил вам, зачем это ему нужно?
– Чтобы положить конец всей этой афере.
– Он сказал вам, что дело очень серьезное?
– Не помню, но, видимо, должен был сказать.
– Вы знали, что он собирался расследовать его?
– Да.
– Разве вы не понимали, что, отказываясь назвать имя Икса, препятствуете ходу расследования?
Он посмотрел на Китти, неподвижно сидевшую с непроницаемым лицом рядом с Ллойдом Гаррисоном, главным из его адвокатов, и снова перевел взгляд на Робба, вырисовывавшегося на фоне окна размытым силуэтом.
– Должен был понимать.
– Вы знали, доктор, что полковник Паш и организация, к которой он принадлежал, готовы были всю землю перерыть, чтобы найти этих троих людей?
– Не сомневаюсь в этом.
– И вы знали, что они всю землю перероют, чтобы установить личность Икса, не так ли?
– Да.
– И все же вы не назвали им этого имени?
Невзирая на вопросительную интонацию, это был не вопрос, а утверждение, но Оппи все же ответил в еще больше сгустившейся тишине:
– Да.
– Давно ли вы были знакомы с этим Шевалье к 1943 году?
– Наверное, лет пять. Может быть, шесть.
– Как вы к нему относились?
– Он довольно близкий мой друг.
– Он старался придерживаться партийных установок, да?
– Полагаю, что да.
– У вас были какие-нибудь основания подозревать его в принадлежности к Коммунистической партии?
– Нет.
– Вы ведь знали, что он красный?
– Я сказал бы, что, скорее, розовый.
– Не красный?
– Я не намерен спорить по мелочам.
– Вы сказали, что до сих пор относитесь к нему как к другу.
– Да.
– Доктор, я хотел бы попросить вас вернуться к беседе с полковником Пашем двадцать шестого августа сорок третьего года. Есть ли теперь какие-либо сомнения в том, что вы действительно упомянули человека, связанного с советским консулом?
– Я совершенно не помню подробностей того разговора и могу полагаться только на имеющийся у вас текст.
– Доктор, могу сообщить, к вашему сведению, что мы располагаем звукозаписью той беседы.
Вот же черт!..
– Конечно.
– У вас есть какие-либо сомнения в том, что вы говорили это?
– Нет.
– Скажите, правда ли, что вы упомянули человека, связанного с советским консульством?
– Почти уверен, что нет.
– Доктор Оппенгеймер, вам не кажется, что вы очень подробно рассказали историю, которая почти целиком была выдумана вами?
Оппи шумно выдохнул. Его трубка давно догорела, и сейчас он нервно перекладывал ее из руки в руку.
– Да, так оно и было.
– Зачем вы вдавались в столь подробные объяснения, если рассказывали, – Робб изобразил пальцами кавычки, – «какую-то ерунду»?
Оппи почувствовал, что его сердце заколотилось еще сильнее. Он слегка покачал головой, не в знак отрицания, а как будто пытаясь вернуть на место разбежавшиеся шарики и ролики. И, сам того не желая, заговорил оборонительным, пронзительным тоном:
– Увы, все это – сплошной идиотизм. К сожалению, я не в состоянии объяснить, почему упомянул консула, откуда взялись трое ученых, к которым якобы обращались по поводу проекта, почему сказал, что двое из них, предположительно, находятся в Лос-Аламосе. Все это кажется мне совершенно не соответствующим действительности.
– Вы ведь согласитесь, сэр, что если то, что вы рассказали полковнику Пашу, было правдой, то мистер Шевалье в этой истории выглядел очень дурно?
Оппи закашлялся:
– Да, сэр, да и любой, кто был к ней причастен.
– Включая вас?
– Да.
– Разве не будет справедливо сказать сегодня, доктор Оппенгеймер, что, согласно вашим собственным сегодняшним показаниям, вы не просто единожды солгали полковнику Пашу, а сплели целую сеть из лжи?
Оппи знал, что это не уголовное расследование, не судебный процесс. О, если бы сейчас шел суд… «Никто не должен принуждаться в уголовном деле свидетельствовать против самого себя». Ну конечно: по всей видимости, Пятая поправка предназначена для налоговых мошенников и аферистов, а не для тех, кто выигрывает войны.
Он закрыл глаза, крепко зажмурился, словно защищаясь от ослепляющего, всепроникающего света взрыва.
– Вы правы, – сказал он, и эти слова прозвучали не очень внятно, будто унесенные ветром.
Глава 42
Я хожу в институт только для того, чтобы иметь удовольствие возвращаться домой в обществе Курта Геделя.
Посещая Ипи, Дик Фейнман наблюдал это настолько часто, что не мог не признать закономерности. Кабинет Курта Геделя в Фулд-холле имел номер 210 и находился прямо над кабинетом Джонни фон Неймана. Альберту Эйнштейну было уже семьдесят пять, у него слабел слух, но Хелен Дукас, его секретарша, очевидно, распознавала характерный звук шагов Геделя, когда он спускался по восточной лестнице, и предупреждала Альберта, как только слышала их. К тому времени, когда Гедель, которому в конце этого месяца должно было исполниться сорок восемь, ступал по коридору первого этажа, Хелен уже успевала надеть на Эйнштейна куртку.